Любаша всегда считала, что у неё крепкий, как дуб, брак. Не потому что муж на руках носил или стихи писал — нет, не из этих. А потому что три десятка лет плечом к плечу. И ремонт вместе, и картошку копать, и в больницу возить ночью. Это, считай, уже не муж и жена, а спаянная команда, как разведчики. Только без камуфляжа и с котом Васькой.
Утро у них всегда начиналось одинаково. Любаша вставала первой, варила овсянку, пока Сергей ворочался в кровати и бурчал:
— Люб, ну что ты гремишь, как танк по мостовой…
Она усмехалась:
— Кто первый встал, того и тапки. А тебе бы лишь бы поваляться.
Сергей был из породы мужчин «тихих сап». Не грубил, не буянствовал, но и романтикой не страдал. День рождения забудет, цветы купит по акции и с надписью «С 8 марта», даже если дело в сентябре. Любаша ворчала, но мирилась. Ей казалось, что так у всех. Главное — что дом полон, дети выросли, внуки иногда набегают, да и подруга Зинка — рядом.
Зинка… Тридцать лет дружбы. Вместе в роддомах лежали, на дачу ездили, грядки, закатки, банька — ну как сестра. Только вечно одна, мужа давно схоронила, детей нет, вот и крутилась рядом, то помидорчики привезёт, то чай с плюшками. Сергей с ней в шахматы играл, да и всё вроде по-дружески.
Тот день, когда мир Любаши треснул, начинался как обычно. Только Сергей был какой-то не такой. Суетился, не завтракал, куртку с плеча сбросил, как чужую. Потом и сказал:
— Любаш, я ухожу.
Любаша застыла с ложкой в руке:
— Чего? Куда ты собрался в семь утра? Рыбалка, что ли?
Сергей откашлялся, как будто ком в горле застрял:
— К Зинке я ухожу. Она… Она ребёнка ждёт. Моего. Только без сцен.
Тут ложка выпала. И казалось, время остановилось. Кот Васька мяукнул, будто понял — сейчас не до него.
— Ты сдурел, Серёжа? С какой ещё Зинкой? Ей же шестьдесят! Какие дети в её возрасте? Или ты с ума сошёл, или я. — Голос дрожал, но руки крепко сжимали стол, чтобы не упасть.
— Всё. Я сказал. Мне пора. — Он не смотрел в глаза. Просто ушёл.
Дверь хлопнула. И тишина. Такая, что только часы тикали, как бомба замедленного действия.
День прошёл, как в тумане. Зинка не брала трубку. Ни сотовый, ни домашний. Любаша сидела на кухне, смотрела в стену и думала, что, может, это сон. Или розыгрыш. Или дурной сериал. Но чем больше думала, тем яснее становилось: это жизнь. И бьёт она по-своему, не спрашивая, готов ты или нет.
Соседка Марина заглянула вечером, за солью, увидела лицо Любаши и ахнула:
— Люб, что с тобой? Как из могилы.
Любаша хрипло ответила:
— Да Серёга, мой, к Зинке ушёл.
Марина молча присела и открыла сумку — бутылка коньяка.
— Это что за Зинка, чтоб мужика увести? Мы ей на 8 марта дарили кастрюлю. Надо было по голове ей ею…
Смеяться Любаша не могла. Слёзы текли сами собой.
— Мне пятьдесят восемь… — тихо сказала она. — Тридцать лет как один день. И вот тебе на. Беременная, значит… Старородящая.
Марина развела руками:
— Люб, не раскисай. Ты у нас баба боевой. Ещё себе кого найдёшь. А Зинка… да чтоб она подавилась твоим Серёгой.
Но Любаша никого искать не собиралась. В голове стучало одно: почему? За что? Где же она недоглядела? Ведь доверяла, как себе.
Прошла неделя. Сергей не звонил, не появлялся. Только пенсия пришла — он, как водится, половину себе забрал. Автоматически. И Зинка молчала. Только из общих знакомых пронеслось: да, живут теперь вместе. Да, вроде правда беременна.
Любаша чувствовала себя, как побитый пёс. Платье наденет — не нравится. Волосы расчешет — всё не то. Зеркало стало врагом, кухня — пустой. Она похудела, ночами не спала. Сердце стучало, как молот. Обида сжигала изнутри.
Однажды она пошла в поликлинику — давление зашкалило. Там и рухнула в кресле. Очнулась на капельнице, рядом — медсестра Лариса, бывшая коллега. Та ахнула:
— Любаша! Ты чего до такого дошла? Ты ж железная была! Что случилось?
Любаша сжала губы:
— Муж ушёл. К подруге. С ребёнком.
Лариса покачала головой:
— Дурдом. Но знаешь что? Ты столько людей на ноги подняла. Теперь и себя подними. Пора.
И в этот момент что-то в Любаше щёлкнуло.
«Пора», — думала она. — Пора перестать быть тенью. Пора вернуть себя. Но с чего начать?..
После больницы Любаша вернулась домой другой. Нет, внешне всё так же — пуховик старый, тапки стоптанные, кот Васька на подоконнике. Но внутри уже не было той простодушной, доверчивой бабы, что верила в «до гроба». Там поселился холод, будто кто-то открыл настежь душу и забыл закрыть.
Первым делом — выкинула всё Серёжкино. Пинками. Башмаки его старые — в подъезд, с шапкой вместе. Потом сняла с гвоздя фотку с дачи, где он с ухмылкой держит лопату:
— Землю копаешь, а мне душу…
Фотку порвала. И швырнула в печку. Васька зашипел, испугался — хозяйка с ума сошла, поди.
Следом — тряпки. Рубашки, носки, трусы. Всё — в мешок и на лестницу. Пусть приходит, забирает, если не стыдно. И записку приклеила:
«Зинке привет. Не забудь проверить, нет ли в карманах паразитов. Или совести».
Марина, соседка, выглянула из-за двери, глянула на мешок, хохотнула:
— Ох, Люб, ты бы его штаны на флаг вывесила. Пусть весь дом знает, что предателей не держим!
Любаша устало махнула рукой. Она не ради соседей. Себя очищала.
Потом пришла идея: дом продать. Да, их, общий. Но он у неё по документам. Не хотелось больше жить среди стен, где всё напоминало о предательстве. Даже кран в ванной, который Серёжка ставил, казался теперь змеёй.
Сначала пошла в агентство. Риелторша молодая, ресницы как у коровы, жует жвачку:
— А чё продаём, тётя Люба? Мужик умер?
Любаша посмотрела пристально:
— Не дождётесь. Просто гнилью дом пахнет. Надоело.
Та аж проглотила жвачку.
Объявление повесили. Народ пошёл смотреть. Дом, хоть и старенький, ухоженный, да огород с яблоней. К весне уже забрали. Любаша быстро всё оформила, и на руках — деньги. Переехала в однушку, новостройка, панорамные окна, лифт даже не скрипит.
Первый вечер — тишина. Но уже не давящая, как раньше. А такая… новая. Освобождающая.
И тут же — мысль: а что я хочу? Вот сама, без мужа, без бытовухи.
Села, чай налила, Васька на колени запрыгнул. И подумала:
«В детстве рисовать любила. А потом — муж, дети, работа, некогда. А теперь? Время есть».
На следующий день пошла в Дом культуры. Там сидит тётка за столом, строгая, как тюремщик:
— Вы на танцы? На вышивку? Возраст-то позволяет.
Любаша хмыкнула:
— Я на живопись. Пейзажи буду писать. И портреты. У вас холсты есть? Или принести?
Та глянула:
— Дерзкая вы, тётя Люба. Хорошо. Запишем. Только с таким взглядом вам бы в депутаты.
Любаша впервые за долгое время улыбнулась. И почувствовала вкус. Жизни.
Прошёл месяц. Любаша каждую субботу ходила рисовать. Подружилась с Галкой — бывшая училка, тоже разведёнка. Ржали вместе, как кони:
— Люб, рисуй Серёжку. Но с рогами. Или в клетке. Я повешу у себя, чтоб мужики пугались.
Любаша рисовала закаты, берёзы, дом на фоне поля. А один раз — сама себя. Глаза строгие, губы сжаты, но взгляд живой. Назвала картину «Вернулась». Повесила на стену.
Иногда думала: а как там Зинка? И Серёжка? Интересно, родила она или то всё враньё? Но гордость не давала спросить. Да и не нужно было.
А однажды, на рынке, встретила Таньку — дальнюю знакомую. Та, как всегда, с пельменями в пакете:
— Люб, слышала, Зинка в больнице лежит. Беременность вон какая… поздняя, говорят. Да и Серёжка с ней не живёт уже. Снялся, ушёл.
Любаша не ответила. Только сердце ёкнуло. Не злорадство — жалость. Но не к ним. К себе прежней, наивной.
Весной Любаша решила устроить выставку. Маленькую. Свою. Поговорила с директором ДК, тот в шоке:
— У нас тут баянисты, пенсионеры, и ты со своими шедеврами?
Она спокойно:
— Баянисты баянистами. А я хочу, чтоб женщины видели — жизнь не заканчивается, когда муж уходит. Иногда она только начинается.
Пришли люди. Посмотрели. Одна женщина подошла, плачет:
— Спасибо вам. У меня такая же история. Вы мне как знак.
Любаша обняла её. И подумала:
«Вот и для чего всё было. Не просто так».
А вечером к ней подошёл… Серёжка. Постаревший, сгорбленный. Побрился плохо, лицо серое. Смотрит:
— Люб… А можно поговорить?
Она кивнула на улицу:
— На воздухе давай. У меня тут чисто. Без грязи.
Он вышел за ней. Смотрит в глаза:
— Я дурак. Зинка — врунья. Нет там никакого ребёнка. Я… не знаю, как всё так получилось. Я один теперь. Могу… вернуться?
Любаша вздохнула, посмотрела на небо.
— А я не одна. Я у себя теперь. И возвращать чужое не буду. Живи, Серёжа. Только подальше.
И ушла. Спокойно. Без сцены.
Прошло полгода. Весна вступила в свои права: почки на деревьях набухли, воздух пах свежестью, а Любаша, как школьница, бегала по квартире с тряпкой. У неё был день особенный — к ней в гости шла группа «Женское слово» из Дома культуры. Те самые женщины, с которыми она теперь делилась не только живописью, но и силой духа.
Любаша навела идеальный порядок: полы блестят, кот Васька вылизан, салаты нарезаны. Стол ломился от угощений: оливье, селёдка под шубой, пирог с капустой. Рядом на стуле стояла большая миска с фирменными маринованными огурцами. Любаша подмигнула Ваське:
— Если скажут, что вкусно — не хвались. Скажи, что это ты солил.
Кот ответил равнодушным «мяу» и ушёл в комнату, где на стене висела та самая картина — «Вернулась». Рядом — ещё одна: «Свобода». На ней — открытое окно, и в нём — светлое небо. Её новая жизнь.
В дверь позвонили. Первой ввалилась Галя, весёлая, как всегда:
— Любка, ты с ума сошла? Тут еды на роту солдат! Или ты мужа нового ждёшь, только скрываешь?
Любаша рассмеялась, поправляя передник:
— Мужа? Пусть он сначала Зинку найдёт. Я ему только Ваську дам, и то в аренду.
Женщины расселись, разговор пошёл по накатанной: кто с кем развёлся, кто в Турцию ездил, а кто соседу по лестнице отрезал интернет «по причине хамства». Шум, смех, домашнее тепло.
А потом Любаша встала и подняла бокал:
— Девки, скажу вам так. Когда Серёжка ушёл к Зинке, я думала — всё, конец. А это было начало. Я теперь не просто Любаша. Я баба, которая умеет рисовать закаты, солить огурцы и гнать предателей в шею. За это и выпьем!
Галя подхватила:
— И чтоб у каждой был такой кот, как Васька! Надёжный мужик!
Раздался звон бокалов, и все смеялись, как девчонки.
После застолья они вышли во двор. Любаша шла с гордо поднятой головой, в новой куртке, с пакетом под мышкой — несла картины в ДК. В парке, у фонтана, к ней подошла незнакомая женщина, лет под сорок, стеснительная, глаза — печальные.
— Вы Любовь? Та, что выставку делала?
— Я, а что? — насторожилась Любаша.
Женщина выдохнула:
— Я… из тех, кто смотрел. Тогда… Мне ваша история помогла. Я ушла от мужа, который руку поднимал. Я смогла, потому что вы смогли. Спасибо вам.
Любаша не нашлась что сказать. Только кивнула и, когда та ушла, вытерла слезу. От счастья.
Вечером, сидя у окна, она смотрела, как закат заливает улицы. Васька рядом, мурлычет.
Зазвонил телефон. Номер неизвестный. Любаша ответила:
— Да.
— Любаша Ивановна? Это Владимир Петрович, из ДК. Я бы хотел предложить вам провести мастер-класс по живописи. Для женщин. Ваш опыт — вдохновляющий. Вы как, не против?
Любаша подумала. И сказала:
— А почему бы и нет? Только я не мастер. Я просто баба, которая рисует правду. Но приходите. Нарисуем жизнь такую, какая она есть — и без фильтров.
Положила трубку, налила себе чаю и подумала:
«Вот она — настоящая свобода. Не в том, чтобы кому-то принадлежать. А в том, чтобы принадлежать себе».
И впервые за долгое время ей было по-настоящему хорошо.
