Никогда не звонили так рано. Тем более ему — Роману Николаевичу Громову, врачу-терапевту с тридцатилетним стажем, у которого все дни недели начинались строго в 7:15: тёплая вода, крепкий чай, газета, короткая прогулка до поликлиники. И никогда — ни разу за все эти годы — утро не начиналось с телефонного звонка в 5:42. Это был час, когда город ещё не проснулся, когда тишина кажется чужой, как застывший воздух в операционной.
Он встал, сбросил одеяло, накинул халат и, не включая свет, на ощупь взял трубку.
— Слушаю.
— Это Надежда Павловна. Из третьего дома… Вы, наверное, не помните. У меня сосед — Витя… Он… он, кажется, умер.
Голос был как из старого радиоприёмника: с хрипами, пустотами, глухим звоном страха. В нём скреблась не паника, а старческая покорность и растерянность, как будто всё произошло не в реальности, а во сне, из которого не удаётся проснуться.
— Вызовите скорую, — сказал Роман Николаевич, уже зная, что всё бесполезно.
— Я боюсь туда идти одна… Он в подвале. Говорил, что свет там только до шести. Просил, если что, вас звать…
Роман Николаевич молчал. Дышал глубоко, сосредоточенно, как перед входом в операционный блок. Он знал, что сейчас начнётся что-то, к чему не подготовит ни один учебник по терапии.
— Он сказал, если я услышу скрежет — значит, всё… конец… — прошептала женщина.
И тогда Роман Николаевич понял: спать он уже точно не вернётся.
Через сорок минут он уже был на месте. Серый дом, облупленные стены, привычная бедность окраины. Воздух здесь был плотнее, пах пылью, кошачьей шерстью и чем-то усталым, будто сам дом давно махнул на себя рукой. Ему открыла Надежда Павловна — в пальто, поверх ночной сорочки в домашних тапочках. У неё дрожали губы, руки она прятала в рукава, будто хотела спрятаться вся целиком.
— Он вчера сказал, что с подвала «идёт что-то». Что кто-то его зовёт. Я думала — бредит. А ночью — как будто крик. Скрежет. Потом всё стихло…
Голос её трещал на концах, как сухая ветка. Она говорила шёпотом, оглядываясь назад, будто боялась, что кто-то услышит.
Подвал был за домом. Старые ступени, бетон с выщербленными краями, металлическая дверь с сорванным замком, покачивавшаяся от ветра. Ржавчина на ручке оставляла след на пальцах. Фонарь в руке дрожал. Не от страха — от возраста и слишком раннего утра. Роман Николаевич медленно спустился, будто в чужую, оставленную многими жизнь.
Там было холодно, как в январе, хотя шёл май. Воздух был сырой и вязкий, пахло плесенью и чем-то затхлым, как будто сам подвал давно никем не тревожился. Лампочка под потолком мигнула, будто в раздумьях, и потухла. Он включил фонарь. Луч выхватил трубы, коробки, старые банки, велосипед без колёс и засохшую паутину в углу. В дальнем углу — фигура.
Мужчина сидел на корточках, лицом к стене. Пальто расстёгнуто, руки на коленях, голова опущена. Молчание давило, как вода в глубине колодца. Роман Николаевич подошёл ближе, осторожно, как к дикому зверю.
— Виктор?
Тот не шевелился. Казалось, он и не дышит. Тень от фонаря плясала по стене, и вдруг — чуть заметно — вздрогнули плечи.
— Я слышу, — прошептал он. Голос был не его — чужой, надтреснутый, словно говорил изнутри.
— Что?
— Тех, кто остался… Там. Под лестницей. Под нами. Под всеми нами. Они шепчут. Они знают про меня. Про вас. Про всех… Они помнят. И ждут.
Он обернулся. Глаза были пустыми, как обгоревшее зеркало, в котором отражался только мрак.
Роман Николаевич положил руку ему на плечо. Тот не оттолкнул, не дрогнул. Только повторил:
— Уже поздно. Я их пущу.
И в этот момент где-то в глубине подвала раздался тот самый скрежет — протяжный, как будто кто-то проводил гвоздём по железу. И Роман Николаевич понял: теперь и он услышал.
Врачи приехали через пятнадцать минут. Виктор лежал у стены. Без сознания, но жив. Лицо у него было серым, как стена за спиной. У него обнаружили острый приступ психоза, вызванный хронической депрессией, обострённой сильнейшим чувством вины. Врач скорой, не глядя, поставил диагноз — быстро, привычно, как штамп в карточке. Никто не спросил, что именно гложет человека, услышавшего скрежет из глубины.
Роман Николаевич не пошёл домой. Он остался. Сел на бетонную ступеньку у входа в подвал. Курил, хотя бросил двадцать лет назад. Затягивался медленно, будто вдыхал не табак, а тишину. Он думал. Не только о Викторе. О себе. О том, как с годами каждый из нас обзаводится своей лестницей вниз. Иногда — узкой, незаметной. Иногда — широкой, крутой, скользкой. И, главное, без перил.
А ещё — о том, как важно, чтобы в самый тёмный час рядом оказался кто-то, кто не побоится спуститься следом. Пусть ненадолго. Пусть даже молча. Просто быть рядом — уже спасение.
Он посмотрел в глубину подвала. Там было тихо. Только капля падала с трубы, отмеряя минуты, как маятник.
Он встал. Потушил сигарету. И вышел навстречу рассвету. Утро было серым, но в нём уже было что-то живое — тонкий свет на стекле, тёплое дыхание над землёй. И Роман Николаевич понял: сегодня он нужен — хотя бы себе.
