Пьянчужка возле магазина плясала лихо: кружилась цветастая юбка, тощие бедра выписывали ламбаду. А еще она умудрялась петь! Пусть хрипло, фальшиво, но зато с душой.
Маша невольно остановилась, прислушалась.
— Белые розы, белые розы, беззащитны шипы,
Что с ними сделал снег и морозы, лед витрин голубых.
«Господи, какое старье. — подумала она. — Просто привет из юности».
Пьянчужка заметила, что на нее смотрят, и очередное па завершила аккурат напротив Маши. Стянула с головы желтую выцветшую панаму.
— Люди украсят вами свой праздник лишь на несколько дней
И оставляют вас умирать на белом, холодном окне,
— допела она и протянула панамку Маше, щербато улыбаясь и заискивающе заглядывая в лицо.
«Ленка, помнится, любила «Ласковый май» до того как…» Вспоминать не хотелось. Маша тогда паршиво поступила, хоть и правильно.
Она порылась в сумочке: вроде была какая-то мелочь. Мельком глянула на протянутую в нетерпении панаму, потом на саму певицу. Вынутые было купюры упали обратно.
— Не жмоться, подруга. Я ведь, можно сказать, для тебя одной приватный номер исполняла, — огорчилась пьянчужка.
«Подруга… Да не может этого быть!» — Маша повторно достала деньги, опустила в панамкино нутро и заспешила к своей машине.
А пьянчужка, изучив подношение, присвистнула и уселась на лавочку, решив сделать перерыв в своем концерте.
***
Забравшись в салон, Маша зашарила в бардачке. Сигареты не сразу, но нашлись. Там же валялась блестящая зажигалка.
«Сто лет не курила. И вот, пожалуйста. Стоило ради этого приезжать в родной город», — подумала она и посмотрела сквозь облачко дыма в окно: облагодетельствованная ею пьянчужка болтала с каким-то мужичком. Похоже, хвасталась добычей. Мужичок хмуро слушал. Потом взял протянутые деньги и нырнул в магазин. Счастливая пьянчужка откинулась на спинку лавочки, подняла лицо к солнышку и вытянула ноги в резиновых замызганных сапогах.
«Не она это. Но похожа. Волосы рыжие, нос курносый, глаза зеленые и разрез такой необычный, лисий, — тем временем маялась Маша. — Или она? Да ну… Ленка красоткой была: кожа белая, слегка сбрызнутая солнышком, фигурка, личико. Все при ней. А эта… Физиономия опухшая, мятая».
Наконец, Маше надоело гадать, и она вылезла из машины. «Есть одно надежное средство проверить», — решила она и пошагала к пьянчужкиной скамейке.
***
«Хорошо-то как! Солнышко пригревает. И тетка эта дневную выручку мне сделала. Повезло! Сейчас Витек эликсир жизни возьмет, колбаски какой-нибудь, и будет у меня праздник», — мечтала Лена, радуясь теплу с закрытыми глазами.
Внезапно тепло исчезло, словно туча спрятала солнце. Лена приоткрыла один глаз: перед ней стояла давешняя щедрая тетка.
«Спохватилась, наверное, что много дала! — пронеслось у Ленки в голове. — Поздно, подруга, что в мою шляпу упало, то пропало. Иди себе».
***
Маша смотрела на пьянчужку сверху вниз и наконец решилась:
— Кто всех лучше и умней?
— Что?
— Ничего, извините, — ругая себя за глупость, Маша пошла прочь.
— Мы с подругою моей, — прилетело ей в спину.
Она обернулась так резко, что хрустнула шея.
— Ленка?!
Та прищурилась, ощупала Машу глазами, сантиметр за сантиметром. Узнавание родилось в зеленых глазах, растянуло потрескавшиеся губы в улыбке.
— Маня? Вот уж не ожидала. Не узнать тебя. Королевишна прямо. А наш детский пароль, смотрю, не забыла.
— А ты… Что с тобой-то приключилось? — вопрос прозвучал неловко, коряво. Видно же, что с Ленкой стало: пьет, у магазина деньги сшибает, выглядит как прости господи.
— А из меня королевишны не вышло, — Лена сплюнула на асфальт. — Твоими стараниями, между прочим. Эх, если бы не ты… Ладно, чего старое ворошить. Или тебе очень мою историю услышать хочется?
— Хочется, — кивнула Маша.
— Просто так рассказывать не буду, — выдвинула ультиматум Лена. — Вот пойдем в рюмочной посидим, за встречу бахнем. Чур ты угощаешь. Ну и поговорим заодно.
— Бахнем, — согласилась Маша.
— Погодь тогда минутку. Сейчас Витька выйдет, я с ним инструктаж проведу, и айда.
Маша снова кивнула. Наконец Витя появился из дверей магазина, многозначительно потряс пакетом. Лена отвела его в сторонку, что-то нашептала и отпустила. Затем подцепила Машу под локоток:
— Я готова!
Та глянула на ее руку: чумазую, с короткими ногтями в облупившемся лиловом лаке, загнала брезгливость в уголок души и позволила Ленке себя вести.
***
Давно, в Машиной юности, это было кафе-мороженое. Столики остались еще с тех незапамятных времен. Уставшие, облезлые. Но местной публике красота до лампочки. Главное — цены некусачие да компания подходящая.
Лена шустро засеменила к стойке, по пути здороваясь с завсегдатаями. Маша послушно шла следом. Глаза слезились от сизого сигаретного тумана. Хотелось уйти. Но Лена уже добралась до цели.
— Привет, Маринка! — панибратски поприветствовала она буфетчицу.
— Ну привет, коли не шутишь. Деньги-то есть, Елена Прекрасная?
— Сегодня меня угощают. Вот она, — Лена кивнула на Машу.
— Гуляешь, значит? Тебе как обычно?
— Давай как обычно для разгона, а там посмотрим.
— Закусывать будешь?
— А как же! Винегрет давай, пару пирожков с мясом, ну и… Ты чего-нибудь хочешь? — она повернулась к Маше.
Та покачала головой.
— Ну тогда плати и подходи, — велела Лена и поволокла поднос со снедью к столику у заляпанного окошка.
Уселись. Лена хлопнула рюмашку, подобрела.
— Житухой моей, значит, интересуешься? Расскажу, чего же не рассказать.
И она заговорила. Начало Маша знала прекрасно, но перебивать не стала.
***
— Дружили мы, значит, с одной девчонкой. С первого класса дружили. Даже пароль для нас двоих придумали: «Кто всех лучше и умней? Мы с подругою моей!».
Я ей все свои секреты доверяла. Больше-то некому. Родителям меня слушать недосуг. Они своими делами занимались. Сходились, расходились, скандалили, посуду били.
Вот и привязалась я к этой самой девчонке, как хвостик. Даже одно время мечтала быть на нее похожей. Звали ее, как ты понимаешь, Маша. И была эта Маша ну такой уж замечательной, пробу ставить некуда.
Училась отлично, форма всегда наглажена, туфельки начищены. Конфетка, а не девочка. И дома-то у нее все как положено. Папа — инженер, мама — библиотекарь. Образцовая семья.
И дочурка им под стать: в октябрятском детстве — звеньевая, в пионерском отрочестве — член совета дружины, в комсомол — чуть ли не первее всех.
Я тянулась за ней, даже из троек почти вылезла. Правда, потом обратно влезла. Когда влюбилась в девятом классе. И, конечно, с этой любовью я прямиком к Маше прибежала. Думала, порадуется за меня подружка. Ведь с Мишкой у нас все взаимно-романтично.
Только вот Маша радоваться не стала. Бровки нахмурила, лицо строгое сконцентрючила и говорит мне:
— Ну и чего ты с этим Мишкой связалась? Он же двоечник, будущий пэтэушник. Вот ты в комсомол вступила, а его завернули. Это о чем-то да говорит.
Я на Мишкину защиту встала:
— Ну чего ты на него набросилась, Маня? Хороший парень: добрый, симпатичный. Подумаешь, двойки. Ну не всем же Ньютонами быть. И вообще, это не важно.
— А что тогда важно? — Машины бровки нахмурились еще больше.
— Любовь.
— Интересно, далеко ли у вас эта любовь зашла?
И я, дурында, возьми да признайся:
— Дальше некуда.
Вот тут ее и пробрало. Побледнела вся, потом покраснела, что твой помидор, и как заорет:
— Да я на комсомольском собрании этот вопрос подниму! Пусть тебя из комсомола пинком выкинут. Радуется она, видите ли, любовь у нее, понимаете ли. Распутство одно! Даже слушать противно.
Короче, стояла я перед ней, словно побитая собака, и поверить не могла: неужели это моя Машка? Самая ведь близкая, родная, понимающая.
А эта понимающая зыркнула на меня, словно на месте испепелить хотела, и пошагала прочь. Я-то надеялась, что отпустит ее и будем мы дружить как раньше. Зря надеялась. Выполнила Маша свою угрозу.
Вынесли мой «чудовищный проступок» на всеобщее обсуждение. Из комсомола турнули. Я плакала, как будто меня не значка, а жизни лишают. И только одному радовалась: что не обо всех «преступлениях» я Маше рассказала.
***
— О каких преступлениях? — не выдержала Маша и даже вперед подалась, чтобы заглянуть в Ленкины уже захмелевшие глаза.
— А ты дальше слушай, — Лена опустошила еще одну рюмку и продолжила.
***
— А преступление мое было в том, что угораздило меня забеременеть. Мишке долго не говорила, не знала как. А когда сказала, то у него любовь сразу и прошла. Здороваться даже перестал.
И осталась я со своей беременностью один на один. Подруга предала, родители… Ну они-то обо всем последние узнали.
Да и как узнали — песня. Орали они в тот день друг на друга, словно два взбесившихся павиана. А у меня тошнота, голова раскалывается, жить не хочется. Вот и не выдержала я:
— Не могу больше. Достали вы со своими концертами. У вас дочь беременная, а вам и дела нет. Все грызетесь, делите что-то. Надоели!
Они на минуту замолкли, а потом на меня набросились в две глотки:
— Нагуляла, поганка малолетняя! Что делать-то собираешься? Как учиться будешь? На нас повесить еще одного нахлебника хочешь? Не выйдет! К папаше неси. Кто папаша-то, кстати?!
И так мне паршиво стало, что я заорала в ответ:
— Не буду я учиться! И вы пропадите пропадом вместе с вашими деньгами! А папаша… Нету никакого папаши!
— Ладно, не пузырись. Сама во всем виновата, а на нас хвост поднимаешь, — говорит мама уже тише. — Сходим с тобой к врачу, решим этот вопрос.
Я не перечила. Ну какая из меня мать в шестнадцать лет? Сама еще ноль без палочки. Только вот решать оказалось поздно. Срок большой.
Вышли мы с мамой из женской консультации. Я носом хлюпаю, она молчит, желваки только туда-сюда гуляют. Чувствую: хочется ей меня прихлопнуть, но держится.
— Хорошо, — говорит, — пусть родится. В роддоме откажешься. Не вытянуть нам и тебя, и его.
Я и на это была согласна. Устала, измучилась вся. Только вот даже этот план накрылся медным тазом, потому как из школы я ушла.
***
— Так вот почему, — прошептала Маша. — А я-то думала, ты во все тяжкие пустилась.
— Я и пустилась, только позже. А тогда просто сил не было никаких. На душе мрак, постоянно тошнит, пузо растет. Вот я и засела дома. Да ты слушай, не перебивай! — Лена закусила очередной глоток заветрившимся винегретом.
***
— Мои родители, как узнали, что я в школу не хожу, прямо озверели. То, как они раньше скандалили, мне тишиной показалось.
— Лопать хочешь, значит учись или работай! — блажил мой папаня.
А если он перед этим еще и выпивал, то в меня летело все, что не приколочено.
Маманя, впрочем, была не лучше. Ни разу не встала на мою защиту. Только отца уговаривала:
— Ты ее, главное, не покалечь, а то в милицию загребут.
Терпела я долго: деваться-то некуда. Но и моему терпению пришел конец. На тот момент я уже была круглая, словно колобок. Вот-вот рожать… А папаня меня по пьяной лавочке решил ремнем отходить. Тут я и не выдержала. Выскочила за дверь и рванула куда глаза глядят. Себе пообещала: не вернусь больше в этот дом никогда.
На улице стемнело уже, страшно. Гопники по дворам кучкуются, магнитофоны орут. «Ничего, Ленка, кто на тебя такую позарится», — успокаивала я себя. Напрасно. Нашлись желающие.
Двое из темноты нарисовались, меня заметили.
— Ой, какая девушка! А чего вдруг одна в ночи бродишь? Давай познакомимся, — начал первый.
— Да ты смотри, она вроде в положении, — заметил второй.
— Брось, просто толстая. А я таких очень люблю.
И за руку меня — цоп. Ох, как же я орала, как вырывалась. Но они от моих воплей только злее становились. Так бы и затащили в кусты, и никакая беременность их не остановила бы.
Но на мое счастье парень мимо проходил. Здоровый такой, кулаки размером с голову. Вот он-то и расшвырял этих двоих. А потом ко мне:
— Помощь нужна?
А я и ответить не могу. Колотит меня так, что того и гляди язык сама себе откушу. Да еще и живот сильно тянет. Хорошо, что спаситель у меня догадливый оказался. Скорую вызвал, в больницу меня отправил. А оттуда я прямиком в роддом уехала.
Даже не поблагодарила героя своего в тот раз. Потом случай выдался. Позже расскажу.
Короче, сделали мне кесарево. Срок-то уже огромный. Сынок на удивление нормальным родился. Прямо чудо какое-то. Только мне это чудо тогда совсем ни к чему было. Отказалась я от него.
К моему удивлению, мама меня навестила. Только не получилось у нас разговора. Помолчали вдвоем. А на прощание она выдавила из себя, словно кость собаке бросила:
— Выпишут, возвращайся домой.
Только я не вернулась.
Родители, впрочем, не слишком горевали. Даже когда я за вещами пришла, только и спросили:
— Не одумалась?
— Да пошли вы! — ответила я, закинула сумку с барахлом на плечо и отправилась в новую жизнь.
***
— Это куда же? — не удержалась Маша.
— Ты мне дашь рассказывать или нет? — Язык у Ленки уже заплетался. — Всю интригу ломаешь. Слушай молча.
***
— Когда я из роддома вышла, одежку свою назад получила, сунула я, значит, руки в карманы плаща, а там листок из тетради, сложенный вчетверо. А на листке этом номер телефона и имя Виктор.
Сунул он мне, видно, его в карман, пока мы вместе скорую дожидались. «А зачем? — задумалась я. — Может, ну его к черту».
И только я решила не звонить, как нащупала в том же кармане две копейки. Прямо знак свыше.
Пошла искать телефонную будку. Короче, встретились мы с ним. Он меня домой к себе позвал. Я согласилась. Чего терять-то?
Жил он тогда с прабабкой. Та старая, сухонькая, словно мумия, глуховатая. Ей и дела не было, кого внучок притащил.
А меня очень интересовало, зачем он это сделал. Вот я и спросила:
— Говори, Витя, только честно, на кой тебе беременная малолетка?
— Да ты вроде уже не беременная. Или живот втянула?
— Шутник недоделанный, тоже мне. Когда ты мне записку свою в карман запихнул, я очень даже беременная была.
Тут он зубоскалить перестал и серьезно так говорит:
— Жалко тебя стало. Я ведь сразу понял, что тебе идти некуда. Не от хорошей жизни девчонка, которой рожать не сегодня завтра, по улицам ночью одна бродит. Вот на всякий случай и подстраховал.
— Добрый, значит?
— Получается так. Да ты когти-то спрячь. Приставать не буду. Не мог я живую душу на улице бросить. У самого жизнь — та еще зараза. Родителей нет, в аварии погибли, бабка вслед за ними отправилась, сердце не выдержало. Вот и остались мы вдвоем с прабабушкой Лидой. Она мне помогает как может, я ей. Так и живем. И ты с нами оставайся, если желаешь.
Подумала я и осталась. Парень хороший, не сильно старше меня, заботливый. Одни плюсы.
Так я тогда думала. Минусы вылезли позже. Любил Витька выпить. Что ни вечер — он с бутылкой. По будням — пиво. В выходные — чего покрепче. Я сперва ругалась, а потом с ним за компанию пристрастилась.
Ведь как получается: живешь, мучаешься, и, кажется, конца-краю этому нет. А выпьешь — сразу легче становится. И душа поет.
Вот так мы с ним и жили. Не хуже других. Работали. Я в магазинчик у дома устроилась. Витька на фабрике местной вкалывал. Почти семья получилась. Правда, без штампа в паспорте. Не сподобились.
Одно только грызло меня: как там мой сынок поживает? Я взрослая, и то слезы лила от страха и одиночества, а он маленький. Ему наверняка еще хуже. Эдакая вина запоздалая волчицей в сердце вцепилась.
Узнать мне, конечно, куда его отправили, было неоткуда. Связей никаких, знакомств нужных нет. Вот и оставалось глушить поганку-совесть алкоголем.
Много я пила тогда. Куда больше Витьки. Он-то, наоборот, почти завязал.
Странно у него это получилось. В девяностые все прахом пошло. Мой магазин разорился, Витину фабрику закрыли. Тут и непьющий бы в запой ушел, а он нет. Наоборот, собрался, работу искать начал. На любые халтуры соглашался.
Как он меня не бросил, ума не приложу. Я ведь только и делала, что сидела дома да себя жалела, оправдывала. Мол, от нищеты и безнадеги пью, от жизни жестокой.
Потом померла баба Лида. Витька и тут не растерялся. Похоронил старушку, как положено. Комнату ее мы намыли, начистили, и он жильца нашел. Деньги тот платил невеликие, но все же подспорье.
А позже Витьке и вовсе повезло. Устроился он на постоянку разнорабочим в детский дом недалеко от нашего городишки.
Там и нашел моего сына.
Явился однажды с работы и говорит:
— Ленка, ты только в обморок не падай, и в запой не уходи. Мне кажется, я твоего сынишку видел.
— Ну придумал, — не поверила я. — Сколько лет-то уже прошло? Пять? Да его наверняка сто раз усыновили. И с чего ты взял, что он мой?
— Лицо твое, — отвечает, — словно солнышком отмеченное, волосенки рыжие. А еще глаза. Да таких глаз, как у тебя, ни у кого нет. Лисьи, зеленые. Вот приезжай ко мне на работу, только трезвая. Сама увидишь.
Я, конечно, заинтересовалась. Утром пить не стала. Бросилась себя в божеский вид приводить. Приехала ко времени прогулки, как Витька велел. К забору прилипла, стою, жду. Детвора высыпала. На месте не сидят. Ну как тут одного разглядишь?
Я уже было плюнула, домой собралась и тут увидела: пацаненок рыжий, что апельсин, сидит один на качельках. Ногой от земли отталкивается. Качели скрипят, жалуются. И вид у мальчонки такой грустный-грустный.
Сразу понятно, давно он здесь. И тут он словно взгляд мой почувствовал: обернулся… Я будто в зеркало посмотрелась.
Не знаю, как до дома добралась. Там сразу за бутылку схватилась. Тоску свою заливать бросилась. А в голове мысли скачут, друг дружке на пятки наступают: «Не отдадут мне его. Да и куда отдавать? Матери-алкашке у сожителя на попечении? Нет уж. Себе жизнь испоганила, сыну не хочу».
Короче, не стала я к нему лезть с признаниями. Так и жила. Чаще пьяная, чем трезвая. С работой тоже — то есть она, то нет. Дворником работала, уборщицей… Хорошо, Витек не бросает меня, терпит.
Хотя, если разобраться, на кой я ему такая нужна? Только и умею, что старые песни возле магазина горланить за копейки. Я даже новых песен не знаю, представляешь? Не до музыки мне было.
Сына моего усыновили давно. И хорошо, что усыновили. Сейчас он уже взрослый совсем… Я ни на что не претендую, просто так хочется узнать, как он живет, кем стал? Но я даже этого не могу.
***
Лена замолчала, словно возвращалась из своего прошлого в эту затрапезную рюмочную. А потом спросила:
— Как ты думаешь, могло ведь все быть иначе? Ну если бы ты со своей комсомольской правильностью не влезла?
Маша хотела было сказать, что она вовсе не виновата, что бывшая подруга сама пустила свою жизнь под откос. Но язык не повернулся. Права Лена в чем-то.
И так тошно на душе стало… Ведь у нее самой все прекрасно. Дома ждет муж, дочурка — умница-красавица. Работа хорошая. Попала Лена в струю в девяностые. Из инженеров в торгаши быстро переобулась. Теперь вот имеет свой бизнес.
А Ленка… Если не поможет ей Маша, то ведь спать спокойно теперь не сможет.
***
— А чего ты хочешь больше всего? — спросила Маша.
— Жизни нормальной, — вздохнула Лена. — Про сына узнать хочу…
— С сыном, наверное, смогу помочь. Имеются полезные знакомства. В большом городе с этим вообще проще. А вот с жизнью… Здесь от тебя все зависит. Захочешь — сведу с хорошим наркологом.
— Чего это ты такая добренькая? — прищурилась Лена. — Грехи свои замаливаешь?
— И это тоже… — призналась Маша. — А еще поступить хочу по-человечески.
— Молодец, честная, — похвалила Лена и посерьезнела: — Правда поможешь? Если не врешь, я вся твоя. Устала я, Машка, жить хочу, а не гнить заживо. Все условия выполню.
— Тогда пошли отсюда, — Маша двинулась сквозь сизый сигаретный туман к выходу. Лена поспешила за ней.
***
Прошел год. Лена почти победила зеленого змия. Спасибо Машиному врачу и Виктору. Поддерживал он Лену. Потому что любил, да и свою вину в ее пьянстве признавал.
С сыном Лены оказалось сложнее. Но тоже нашелся. Пусть интернет в то время еще не так широко раскинул свои сети, но у Машиного мужа имелись друзья в милиции. Выяснили: живет хорошо, учится. В армию собирается.
Лена не стала его дергать. Незачем. Главное она узнала, успокоилась. Занялась своей жизнью. Работу нашла постоянную. В мегаполис переезжать отказалась, хоть Маша и звала.
— Нечего мне там делать, Машка. Где родился, там и пригодился. В нашем городишке буду к жизни возвращаться. А тебе спасибо. Вытащила из болота. Витька тоже благодарен.
Теперь Маша обязательно заходит к Лене в гости, когда приезжает в родной городок. Любят они посидеть вдвоем на чистенькой, уютной кухоньке, полистать старые альбомы. Расстаются всегда одинаково:
— Кто всех лучше и умней? — говорит Лена на прощание.
— Мы с подругою моей! — отвечает Маша и улыбается.
«Наверное, мы и правда снова подруги», — думает Маша. И на душе становится светлее.
