Завтра Пасха, праздник праздников. Так считал Артём, потому что в этот день все самые близкие и родные съезжались к бабушке, в деревню. И он, правнук, не нарушал этой семейной традиции.
Любил Артём бабу Дашу безмерно, ни с чем несравнимой любовью. Ему казалось, что бабулю он любит так, как бы он любил своих детей. Ему представлялось, что именно такой должна быть настоящая бабушка — в беленьком платочке, с мягкой улыбкой, которая отражается многими лучиками морщинок, с натруженными узловатыми руками, которые гладили его по голове. И казалось, весь мир соткан из доброты.
Под её слегка шершавой ладонью негатив вмиг улетучивался, и то, что казалось глобальной трагедией, превращалось в житейские мелочи.
Старый домик, в котором жила баба Даша, казался Артёму сказочной избушкой. Только холодильник, телевизор, стиральная машинка пожаловали в её дом из современности, да кнопочный сотовый телефон, который бабуля хранила в чистом носовом платочке. К нему она особенно трепетно относилась, ведь по нему слышала голоса своих родных.
А так — у бабули старая мебель, которой она дорожила и не хотела менять на новую. Самовязанные коврики, за которыми легко ухаживать: бросила в стиралку — постирала, и готово. И вытряхивать их легко, не то что нынешние паласы. Так, во всяком случае, говорила бабуля, когда ей пытались подарить палас или ковёр.
Любила бабуля рукодельничать. Потому её дом украшали множество вязаных салфеточек, вышитые скатерти и подушки. Не современный дом у бабы Даши, а прямо невиданное королевство.
— Такой у мине уют, — говорила бабушка. — Я так его представляю, так что не обессудьтя.
— Да твой уют, бабуля, самый лучший в мире уют, — уверял её правнук. — Я когда к тебе приезжаю, перезагрузку получаю.
— А это чтой-то такое за перегрузка? — с лукавой улыбкой заговорщика спрашивала бабуля.
— Это когда я у тебя побываю, бабуля, плохое уходит. Я как будто новеньким становлюсь, и всё мне по плечу. Всё то, что казалось неразрешимым, становится таким мелким, таким незначительным.
— В етом доме твои корни, Тёмушка. А человек как дерево — питается от корней. Потому так, внучек, и происходить. Приедешь, напитаешься силушки — и всё у тебя будет хорошо.
— Потому что ты, бабуля, в этом домике живёшь. Ты — мои корни и держишь нас всех своими корнями.
— Да што ты, Тёмушка! Старая я, чтобы вас силушкой напитывать и держать вас. Слабая я. А вот мой волшебнай самовар всех сродственников к себе собирает, и все к его теплу съезжаются.
— Это к твоему теплу съезжаются, бабуличка. Ты — наши корни, ты — наш самовар, ты — наше всё. Ты не представляешь, бабуля, какая в тебе сила таится. А сила твоя в доброте, в терпимости и в твоей любви к нам.
— Ой, Тёмушка, — махала бабуля рукой на правнука, — да разве ж я такая? Я старая, какой толк от мине? Но всё ж приятно, внучок, что ко мне приезжаете, не забываете. К моему мужу, Степану Атсентьевичу, на могилку ходитя и ему почесть произвести не забываетя. А как меня не станет — будитя приезжать на наши с дедом могилки?
— Будем, бабуля, даже не сомневайся. И домик твой сохраним, чтобы приезжать и от корней питаться.
Баба Даша довольно улыбалась беззубым ртом, и оттого казалась такой слабой, беззащитной, как ребёнок. Отчего сердце Артёма наполнялось ещё большим теплом. Он обнимал бабулю, целовал её в обе щёчки, а она смеялась, отмахивалась от правнука и восторженно восклицала:
— Раздушишь, проказник ты этакий! Девчат своих так обжимай, а то растратишь силушку на бабку.
— И девчатам хватит. Я, бабуль, знаешь какой сильный?
— Ох и хвастунишка ты, Тёмушка! Ну чисто как твой прадед, Степан Арсентьевич. Бывало, схватит меня на руки и давай кружить. Кричу: «Отпусти, уронишь, чертяка!» — а он мине: «Никогда не уроню. Знаешь, Дашутка, какой я сильный».
Несмотря на свой почтенный возраст, бабуля на Пасху к каждому приезду родных пекла куличи, пироги и кулебяки, красила яйца, варила холодец. И к приезду дорогих гостей всю эту красоту расставляла вокруг пузатого самовара.
Все приезжали рано утром, завтракали и уже пешком шли на погост — почтить память Степана Арсентьевича. Приходили с погоста, поминали родных, ушедших в мир иной, вишнёвой наливочкой бабушкиного производства. А потом уезжали в город, домой.
Кто-нибудь из родных брал отпуск на две недели и продолжал гостить у бабули, помогал ей в огороде, что-то во дворе да в доме поправлял. А она прямо светилась от счастья и всем в округе рассказывала, какие у неё славные и добрые родные.
— Бабуль, с невестой к тебе приеду на Пасху, познакомлю. Жениться я собрался, — позвонил Артём Дарье Кузьминичне.
— Да не уж-то!? — воскликнула бабуля. — Неужто я ещё не помру и увижу тебя семейным? Уж не чаяла дождаться. Загулялся ты, Тёмушка, в женихах. Ето сколько тебе уже?
— Двадцать восемь, бабуль. Так что и меня захомутали. Жди, и я с парой приеду.
Артём к бабушке приезжал первым, чтобы побыть наедине с нею, поговорить о том о сём и получить от неё то, что он называл «перезагрузкой». А то когда все приедут, бабуля будет для всех, а так — только для него. Он обнимет её, расцелует в морщинистые щёчки, напитается от неё любовью, мудростью, добротой — и как новенький, готов к дальнейшим жизненным невзгодам.
А как бабуля в эти минуты счастливая — не передать. И это он, её правнук, делал её такой счастливой. Эти встречи с бабой Дашей Артём очень ценил.
Когда он входил в дом бабушки, заставал уже накрытый стол и бабулю, лежащую на диванчике. С утра уже натрудилась и лежит, отдыхает перед приездом родных.
Сегодня ему не побыть с бабой Дашей наедине — с невестой он приехал. Но потом, на целых две недели, останется с бабулей: отпуск взял, чтобы помочь ей.
Стол, как всегда, был накрыт. А бабуля, в своей белой парадной блузе, в серой юбке, в переднике и в белом платочке, прикорнула.
«Бедная моя бабуличка, притомилась и задремала, — подумал Артём. — Старенькая совсем».
Всегда, при появлении правнука в доме, баба Даша подскакивала и начинала суетиться, а тут лежит себе спокойненько.
— Бабуль, — чтобы не напугать, тихо позвал Артём. — Мы приехали, — обернувшись на Таню, улыбнулся и сказал: — Как обещал, с невестой, с Танюшкой приехали.
Другой раз бабуля подхватилась бы, а тут лежит, не думает своего Тёмушку встречать.
— Артём! — испуганно вскрикнула Таня. — Бабушка не дышит.
Артём подошёл к бабуле поближе — и действительно, бабушка не дышала.
— Вызывай скорую, Таня, — попросил Артём.
Он взял в свои руки ещё тёплые руки бабули, ощутил их шершавость и поцеловал в её морщинистые щёчки. Он понимал, что делает это в последний раз.
Бабулина рука уже не погладит его по голове и не скажет: «Да не обжимай ты меня так крепко, задушишь».
Уходят корни, которые держали всех родных вместе. И от этого душа Артёма надрывалась.
Не стесняясь Татьяны, он плакал, гладил руки бабы Даши и говорил, говорил и говорил с нею, как будто она могла его слышать:
— Ну вот, бабуль, всё как ты хотела. Я помню, как ты говорила: «Счастливые те, кто на Пасху помирают. В эти дни врата в рай открыты, и даже великие грешники, умерев на Пасху, в рай попадают. Вот и я, Тёмушка, хочу на Пасху умереть».
Скоро, совсем скоро все приедут. В последний раз ты нас всех собрала, бабуля. Отнесём мы тебя к твоему любимому мужу, и будешь ты, как хотела, лежать рядом со своим Степаном Арсентьевичем.
Сохраню твой домик, если понадобится — выкуплю у наследников. И буду, как прежде, приезжать к тебе. А может, со временем перееду сюда и буду тут жить.
Человек, что дерево, не может жить без корней. А мои корни здесь.
