— Мам, я на совещании, перезвоню, — бросила Вероника и сбросила вызов, даже не дослушав.
Тамара Сергеевна смотрела на потемневший экран телефона и чувствовала, как внутри всё сжимается. Три года прошло после развода, а дочь так и не простила. Не простила, что мать осталась одна и не сломалась. Не простила, что не причитала, не жаловалась, не бегала к ней каждую неделю за советом и утешением.
Телефон снова ожил в руке. Незнакомый номер. Тамара хотела сбросить, но рука дрогнула, и она случайно приняла вызов.
— Тамара Сергеевна? Служба безопасности банка. У нас серьёзная проблема с вашим счётом.
Голос был молодой, уверенный, почти участливый. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что это неправильно, что настоящие банки так не звонят. Но Тамара устала. Устала быть сильной, бдительной, правильной.
— Какая проблема? — спросила она тихо.
— Мошенники пытаются получить доступ к вашим средствам. Нам нужно срочно их защитить. Вы сейчас дома? Можете подойти к компьютеру?
Следующие двадцать минут пролетели как в тумане. Тамара послушно выполняла инструкции, вводила пароли, подтверждала операции. Мужской голос в трубке был так убедителен, так профессионален. Он называл её по имени-отчеству, говорил о защите, о безопасности. Когда всё закончилось, на счету осталось двести тридцать рублей. Восемьдесят тысяч — все сбережения за двадцать восемь лет работы на заводе — испарились.
Тамара сидела на диване в своей двухкомнатной хрущевке и смотрела на уведомления в телефоне. Восемьдесят тысяч. Её подушка безопасности, её уверенность в завтрашнем дне. Её доказательство самой себе, что она справляется. Что не развалилась после развода, как предсказывала бывшая свекровь. Что может жить одна, не протягивая руку за помощью.
А теперь — двести тридцать рублей.
Она не заплакала. Слёзы кончились три года назад, когда Игорь собирал вещи и говорил, что он просто устал. Устал от её замкнутости, от молчания, от того, что она всегда справляется сама. Вероника тогда смотрела на мать с немым укором. Почему ты его не остановила? Почему не попросила остаться? Почему вообще всё молчишь?
Тамара не могла объяснить дочери простую вещь: она не знала других слов, кроме «справлюсь». Её мать тоже справлялась — одна растила двоих детей после того, как отец ушёл. Бабушка справлялась — работала на трёх работах, чтобы прокормить четверых. В их семье женщины справлялись. Одни. Молча.
Три дня Тамара пыталась найти выход. Звонила на горячую линию банка, ходила в полицию, писала заявления. Ей объясняли терпеливо и скучающе: шансов вернуть деньги практически нет. Мошенники работают из-за границы. Следы замести умеют. Жертв таких — сотни.
— Как же так? — спросила она в отделении полиции участкового с усталым лицом. — Они же просто взяли и украли.
— Вы сами им всё отдали, — пожал плечами тот. — Технически это не кража. Это мошенничество. Доказать сложно.
На четвёртый день Тамара набрала номер дочери. Трубку взяли не сразу.
— Мам, что случилось? — голос Вероники был настороженный. Она привыкла к редким звонкам матери, обычно по праздникам.
— Мне нужно с тобой встретиться.
— У тебя что-то серьёзное?
— Да.
Молчание. Потом вздох.
— Хорошо. Завтра в шесть у меня в офисе. Подойдёшь?
Тамара подошла ровно в шесть. Офис располагался в новом бизнес-центре, стеклянном и холодном. Она ждала в фойе, глядя на снующих менеджеров в строгих костюмах. Вероника появилась через десять минут, высокая, собранная, чужая.
— Пойдём в переговорную, — сказала она без приветствия.
Маленькая комната с прозрачными стенами. Стол, два стула. Вероника села, положила телефон на стол экраном вниз.
— Слушаю.
Тамара начала рассказывать. Постаралась говорить ровно, без эмоций, как на допросе. Но голос предательски дрожал, когда дошла до цифры: восемьдесят тысяч.
— Ты хочешь, чтобы я дала тебе денег, — констатировала Вероника. Не спросила. Констатировала.
— Я верну. Когда завод возобновит выплаты…
— Мам, завод уже три месяца работает в режиме сокращённого дня. Какие выплаты?
Тамара молчала.
— Почему ты не позвонила мне сразу? — спросила Вероника. — В тот же день? Почему четыре дня пыталась справиться сама?
— Я думала…
— Что? Что я скажу «сама виновата»? Или что ты опять докажешь, что справляешься без меня?
В голосе дочери не было злости. Была усталость. Та самая, которая три года назад звучала в голосе Игоря: «Я просто устал».
— Ты не понимаешь, — тихо сказала Тамара. — Я не могу…
— Не можешь что? Попросить помощи? Признать, что тебе сложно? Мам, когда папа ушёл, ты даже не заплакала при мне. Ты просто сказала: «Справлюсь». Я тогда подумала, что тебе всё равно. Что семья для тебя была обязанностью, а не ценностью.
— Это неправда!
— А как я должна была понять? Ты никогда ничего не рассказываешь! Никогда не просишь! Ты как крепость — неприступная, холодная. Знаешь, иногда мне кажется, что тебе удобно быть одной. Что ты специально всех отталкиваешь, чтобы потом не испытывать боли.
Тамара смотрела на дочь и впервые за три года действительно видела её. Красивую, взрослую, несчастную. Вероника была замужем полтора года, но детей не планировала. На вопрос «почему?» всегда отвечала уклончиво: «Ещё рано». А ведь ей двадцать восемь — в её возрасте Тамара уже воспитывала трёхлетнюю дочку.
— Ты боишься повторить мою жизнь, — вдруг поняла Тамара.
Вероника отвела взгляд.
— Не хочу в пятьдесят остаться одна, — тихо сказала она. — Не хочу быть той, которая всегда справляется, пока все вокруг уходят.
— Я не хотела быть такой, — выдохнула Тамара. — Я просто не умею иначе. Меня мама так воспитала. Её — бабушка. Мы не умели просить. Не умели показывать слабость.
— А папа ушёл, потому что ему не нужна была крепость. Ему нужна была жена, — жёстко сказала Вероника. — И мне не нужна героиня. Мне нужна мама, которая иногда может сказать: «Мне страшно» или «Помоги мне».
Тамара закрыла лицо руками. Слёз не было. Просто тяжесть в груди, которая копилась двадцать восемь лет работы на заводе, тридцать лет брака, пятьдесят два года жизни.
— Мне страшно, — прошептала она сквозь пальцы. — Мне очень страшно.
Вероника встала, обошла стол, присела рядом. Не обняла. Просто коснулась плеча.
— Я дам тебе деньги, — сказала она тихо. — Не в долг. Просто дам. Но я не могу вернуть тебе три года, мам. Эти три года, когда мы могли разговаривать, могли быть близки. Ты выбрала молчание и одиночество. Я пыталась дотянуться, но ты каждый раз отстранялась.
— Я не знала, как иначе…
— Знаю. Но это не делает легче.
Они вышли из офиса вместе. Вероника проводила мать до остановки, дала конверт с деньгами. Восемьдесят тысяч. Те самые, потерянные.
— Спасибо, — сказала Тамара, сжимая конверт. — Я верну.
— Не надо. Просто позвони мне в воскресенье. Не потому что надо. А потому что хочешь.
Автобус увозил Тамару домой, а она смотрела в окно на мелькающие огни вечернего города. Конверт с деньгами лежал в сумке, тяжёлый как камень. Она получила то, за чем пришла. Деньги вернулись. Безопасность восстановлена. Можно дальше жить, как прежде — молча, одной, справляясь.
Только вот дочь так и не обняла её. Дала денег, как чужому человеку. С сочувствием, но без тепла.
Дома Тамара положила конверт на стол и долго смотрела на него. Восемьдесят тысяч. Цена её гордости. Только оказалось, что за эти годы она потеряла гораздо больше — близость с единственным родным человеком, который у неё остался.
Телефон лежал рядом. Можно было набрать номер Вероники прямо сейчас. Не в воскресенье, как договорились. А сегодня. Сказать что-то простое: «Я скучаю», «Прости», «Давай попробуем снова».
Но Тамара так и не взяла трубку. Привычка молчать оказалась сильнее желания говорить. Она справлялась всю жизнь. Справится и теперь.
Только в квартире было холодно и пусто, несмотря на включённый обогреватель и возвращённые деньги. А где-то в другом конце города Вероника тоже сидела одна и смотрела на телефон, ожидая звонка, который так и не прозвучал.
Некоторые потери нельзя компенсировать деньгами. Некоторое время нельзя вернуть. И некоторые расстояния между людьми становятся слишком широкими, чтобы их преодолеть одним разговором.
Тамара Сергеевна это поняла только сейчас, когда было уже поздно.
