— Людмила Сергеевна, вас к телефону, — окликнула меня регистратор. — Из больницы звонят.
Я оторвалась от карточек пациентов. Сердце ёкнуло. Больница. Мать Гриши, Нина Павловна, уже месяц жаловалась на головные боли, но к врачам не ходила. Говорила, что все врачи — шарлатаны, кроме меня. Хотя я всего лишь медсестра.
— Алло?
— Ваша свекровь поступила с инсультом. Состояние средней тяжести. Документы нужно привезти.
Я положила трубку. Руки задрожали. Не от страха за Нину Павловну, а от того, что я сразу поняла: теперь всё изменится. И не в лучшую сторону.
В больницу я поехала одна. Григорий был на работе, телефон не брал. Я знала, что он занят проверкой на заводе, но всё равно обидно. Двадцать шесть лет я одна решаю все семейные проблемы, а он появляется, когда уже всё улажено.
Нина Павловна лежала в палате, бледная, с перекошенным ртом. Левая рука не двигалась. Увидев меня, она попыталась что-то сказать, но вышло невнятно.
— Тише, тише, — я взяла её за руку. — Всё будет хорошо.
Врач вышел в коридор и объяснил: ишемический инсульт, левосторонний парез, реабилитация займёт минимум полгода. Нужен уход, постоянное наблюдение, массаж, занятия.
— Вы медик, сами понимаете, — добавил он.
Я понимала. Я понимала даже больше, чем он предполагал.
Вечером Григорий сидел на кухне с красными глазами. Он плакал редко, только когда дело касалось матери. Я заварила ему крепкого чая, села напротив.
— Люд, что делать-то? — он потёр лицо ладонями. — Мама одна, ей нужна помощь. Сиделку не потянем, ты же знаешь, какие у них расценки.
— Григорий, — я медленно произнесла его полное имя, как делала, когда хотела, чтобы он услышал. — У твоей матери трёхкомнатная квартира в центре и пенсия в два раза больше моей зарплаты. На сиделку хватит.
— Чужой человек? — он посмотрел на меня так, будто я предложила что-то немыслимое. — Мама не переживёт. Ты же её знаешь. Она привыкла к своим.
Я знала. Двадцать шесть лет знакомства с Ниной Павловной научили меня многому. Я знала, как она диктовала, когда нам с Гришей пожениться, хотя мы хотели подождать. Я знала, как она настояла, чтобы я родила Аню, когда мне было двадцать четыре и я хотела поступить в мединститут заочно. Я знала, как она выбирала нам мебель, обои, даже посуду. И я знала, что сейчас она выберет, кто будет за ней ухаживать.
— Что ты предлагаешь? — спросила я, хотя ответ был очевиден.
— Люд, ну ты же медик. Тебе не сложно. Массаж делать, уколы ставить. Ты и так это каждый день делаешь.
— Твоей маме, — уточнила я.
— Ну да, — он не уловил иронии. — Она же не чужая.
Не чужая. Я вспомнила, как Нина Павловна называла меня «недоучкой» при соседках, когда узнала, что я не врач. Как запрещала Грише помогать мне по дому, потому что «мужчина не должен заниматься бабскими делами». Как говорила Ане, что мама у неё «простая», без высшего образования.
— Гриш, я работаю полный день. У меня пациенты, вызовы на дом. Когда я буду ухаживать за твоей мамой?
— Утром до работы, вечером после. Люд, ну что за разговоры? — он повысил голос. — Это моя мать! Единственная! Она меня одна вырастила!
Я молчала. Он вырос, но так и не повзрослел.
На следующий день я встретилась с Тамарой в ординаторской. Мы вместе работали двадцать лет, она меня насквозь видела.
— Что с тобой? — Тамара прищурилась. — Лицо как после ночной смены.
Я рассказала про свекровь. Тамара слушала, не перебивая, потом тяжело вздохнула.
— Люда, ты так и будешь всю жизнь жертвовать собой?
— Это не жертва. Просто… так надо.
— Надо кому? — она налила нам обеим кофе. — Грише? Его маме? А тебе надо?
Я не ответила. Тамара продолжила:
— Двадцать лет я смотрю, как ты надрываешься. Работа, дом, муж, свекровь. Ты хоть раз для себя что-нибудь сделала? Ты хоть раз сказала «нет»?
— Я не могу бросить беспомощного человека.
— А себя можешь? — Тамара смотрела на меня жёстко. — Люда, очнись. Это не доброта. Это страх. Страх, что тебя не полюбят, если ты откажешь. Страх остаться одной. Но ты уже одна. Потому что Гриша давно выбрал маму, а ты выбираешь всех, кроме себя.
Её слова били точно в цель. Я пыталась возразить, но не могла.
— Сколько тебе? — спросила Тамара. — Сорок восемь? У тебя ещё вся жизнь впереди. А ты готова похоронить её в квартире свекрови, меняя памперсы и слушая претензии?
Я вернулась домой другой. Что-то внутри сломалось. Или, наоборот, собралось.
Через неделю Нину Павловну выписали. Григорий предложил переехать к нам. Я сказала, что места нет. Он предложил перевезти её вещи и оборудовать угол в гостиной. Я сказала, что не могу ухаживать за ней.
— Что значит «не можешь»?! — Григорий побелел. — Ты что, сошла с ума? Это моя мать!
— И моя свекровь. Но я не обязана жертвовать собой. Есть профессиональные сиделки.
— На какие деньги?! — он кричал. — У нас денег нет!
— У твоей матери есть.
— Это её деньги! Её пенсия!
— Именно, — я говорила спокойно, хотя внутри всё дрожало. — Её пенсия, её болезнь, её ответственность. Я готова помочь — приходить раз в день, делать уколы, массаж. Но жить с ней или забрать её к себе я не буду.
— Ты что, не понимаешь?! Она умрёт одна!
— С сиделкой она не будет одна.
Григорий смотрел на меня, как на чужую. Возможно, впервые за двадцать шесть лет он увидел, что я — не то удобное приложение к его жизни, за которое меня принимал.
— Если ты откажешь моей матери, я не прощу.
— Я не отказываю. Я предлагаю разумное решение.
— Это ультиматум?
— Нет. Это граница.
Он ушёл хлопнув дверью. Вернулся через два дня с вещами и забрал остальное.
— Я переезжаю к маме, — сказал он холодно. — Раз ты не хочешь помочь, я буду ухаживать сам. Документы на развод я подам через месяц.
Я кивнула. Слёз не было. Было странное облегчение.
Анна приехала через неделю. Села рядом на диван, долго молчала, потом обняла меня.
— Мама, я горжусь тобой, — сказала она тихо. — Я всю жизнь боялась, что стану такой же, как ты. Что буду прогибаться, чтобы нравиться. Но ты показала, что можно по-другому.
— Я разрушила семью, — ответила я.
— Нет. Ты спасла себя.
Я сняла комнату в соседнем районе. Маленькую, однокомнатную, с видом на парк. Работала, как прежде, делала уколы на дому, копила. Григорий звонил раз в месяц, голос усталый. Нина Павловна восстанавливалась медленно, требовала постоянного внимания. Он выглядел измотанным.
— Может, помиримся? — предложил он однажды. — Люд, я устал. Мама постоянно капризничает, я не справляюсь.
— И ты хочешь, чтобы я вернулась и справлялась вместо тебя?
— Ну… да. Ты же умеешь.
— Нет, Гриш. Я больше не умею жертвовать собой.
Я положила трубку.
Сейчас прошёл год. Анна часто приезжает, мы стали ближе. Григорий подал на развод, я не сопротивлялась. Нина Павловна частично восстановилась, ей наняли сиделку — Григорий не выдержал. Я иногда думаю о том, как могла бы сложиться жизнь, останься я той покорной Людой.
Я живу одна. Работаю. Иногда одиноко. Но я свободна. И это главное.
Тамара была права: я всю жизнь боялась сказать «нет», потому что думала, что это сделает меня плохой. Но настоящая доброта — не про безотказность. Она про уважение. К себе. К своим границам. К своей жизни.
Я заплатила высокую цену за эту свободу. Но не жалею.
