В комнате пахнет лекарствами и вареной капустой. Седая, пожилая женщина сидит на краешке кровати. Ее пальцы машинально теребят край выцветшего халата – того самого, в котором она по утрам пила чай.
Дома…
На соседней кровати – женщина гораздо старше. Сидит неподвижно, с отрешенным видом. Смотрит в одну точку. Похоже, не совсем понимает, где находится.
Неожиданно она медленно поднимается, берется за спинку стула и тащит его поближе к соседке.
Та молча наблюдает.
– Макаровна, расскажи, как ты сюда попала, – шамкая, просит старушка, усевшись на стул.
Она смотрит на соседку распахнутыми наивными голубыми глазами.
Глазами ребенка.
«Зачем ей это? – думает Макаровна, – все равно ничего не слышит».
Однако, начинает свой рассказ. Снова. Просто потому, что несмотря ни на что, ей хочется произносить их имена…
– Все началось с мелочей, – голос Макаровны дрожит, но она продолжает, – сначала перестали звонить. Коля, сынок, все время занят. Невестка Даша – тоже. Про внука Алешеньку и говорить нечего: так загружен в школе, что головы от книжек поднять не может. Очень занятые, я понимаю…
Глуховатая старушка подвигает стул ближе, смотрит на соседку с пониманием.
Она здесь уже три года…
– Потом забыли про мой день рождения, – вздыхает Макаровна, – потом про 8 марта, а потом и про Новый год. Не пришли. Не поздравили. – Макаровна замолкает: ком в горле мешает говорить. Поборов волнение и подчиняясь требованию старушки, которая дергает ее за халат, она с трудом произносит:
– А потом наступил тот самый день… Дождь стучал в окна с раннего утра. Словно хотел напомнить, что зима кончилась…
Я сидела за столом и смотрела на свою любимую фотографию. На ней – я и мой единственный сын Коленька. Только я – молодая и красивая, а он – пятилетний малыш. Хорошенький… Это сейчас он такой… большой, солидный.
Так вот.
Смотрю я на фотографию и думаю, что Коленька скоро придет, Дашу и Алешеньку приведет. Обещал ведь… Я пирог яблочный испекла. Его любимый…
Остывал на столе…
Они приехали, когда уже стемнело.
– Мама, – говорит мне сын, – мы тут подумали…
А у самого глаза в пол. Я сразу все поняла. Он уже намекал, и не раз, что моя квартира нужна для Алешеньки. Я всегда отказывалась. А тут от неожиданности растерялась…
Макаровна беззвучно заплакала…
Соседка с трудом поднялась, села рядом и стала гладить ее по голове…
За стеной закашлялся старик Федор Иванович.
По коридору, скрепя по обыкновению, проехала тележка с лекарствами…
– И знаешь, что самое обидное? – смахнув слезинку, с горечью сказала Макаровна, – когда грузчики выносили мои вещи и вот эту резную этажерку, я увидела, что внук мой Алешенька играет в телефоне. Даже не посмотрел в мою сторону…
А вчера звонил сын. Интересовался, как я тут.
Вместо ответа я спросила, помнит ли он как в детстве боялся грозы? Коленька сначала промолчал, а потом сказал, что не помнит… Странно. Как такое может быть? А, может и правда не помнит… Или так удобнее: забыть.
Ой, а самое смешное знаешь что?
Они в моей квартире какую-то студию сделали! Мол, чего ей пустовать? Алеше до совершеннолетия далеко. Пусть деньги приносит!
Так вот: там сейчас студия йоги. Какой-то особенной. Хатхи, кажется…
За окном заходит солнце. По коридору снова скрипит тележка – везут ужин.
Тишина. Где-то далеко хлопает дверь.
Макаровна рассматривает одинокие тени на стене. И тихо шепчет уже только себе:
– Но я-то помню… Все помню…
Старушка-соседка молча берет Макаровна за руку. Ее ладонь — теплая, шершавая. Мозолистая.
У матери такая была…
Согревала.
Лечила.
Берегла.
Вот только от одиночества не спасла…
