Значит, так: она скажет ему это сегодня. Расстаемся и точка. Хватит! Перед тем, как он вернется домой, она сядет вот здесь, в кресле, и будет читать книгу. Ах, нет! Это будет выглядеть легкомысленно… Нет, нет, кресло никак не подходит для такого серьезного, решительного разговора… Она сядет на стул, вот сюда, к столу, и будет проверять тетради. Вернее, делать вид, что проверяет. Но как можно лучше, тщательнее делать вид, чтоб он нисколько не засомневался в хладнокровной определенности ее намерений. Он должен сразу, по одной ее позе, понять, что этот разговор совершенно не будет похож на все прошлые подобные разговоры, которые она затевала. Надо воздвигнуть границу, ощутимую и неуязвимую, между теми разговорами и этим — особенным, действительно последним.
Итак, он войдет в дверь и, как обычно, бросит небрежно, на ходу, не взглянув на нее:
— Ну, что у тебя?
И примется стаскивать костюм.
Так вот, она не даст ему возможности освободиться от костюма, от галстука, от рубашки с запонками — от доспехов официальности. По тем же соображениям, которые заставляют и выбрать вместо мягкого, уютного кресла жесткий стул. Он должен мгновенно осознать деловой, бескомпромиссный характер разговора, и поверить ей, и выслушать ее до конца. Вот, вот! Это главное — поверить и выслушать. В полной форме. Не иначе..
Да, так вот она сразу и твердо заявит ему:
— Подожди раздеваться. Я хочу поговорить с тобой.
Ох, нет, совсем не то. Это уже было, уже начинала она так издалека, нудно, фальшиво, и ему приелось. Он тотчас поморщится, как от неприятного запаха, и начнет дергать за воротничок рубашки, будто ему не хватает свежего воздуха и он задыхается.
Нет, нет. Она начнет резко, жестко и даже брезгливо. И ни в коем случае, ни за что не расплачется, как в прошлый и позапрошлый раз! К чему? Какой смысл? Все очевидно. Пора кончать. Давно пора. Давным-давно. Другого выхода нет. Гордость свою давно пора поднять. Сколько ж он будет ее топтать? Сколько ж ты будешь позволять ему это? Дура. Дура и мямля. Дошла. Дожила. Фу-у!
Вот здесь, на стул, вот так сядет она, и выпрямится, и отбросит шариковую ручку, и внятно заявит:
— Довольно. Опротивело. Устала. Уходи, или уйду я. Мне омерзительны собственная слабость и малодушие. Достаточно тянули. Я была сегодня у этого знаменитого профессора. Он сказал, что ни в каком лечении я не нуждаюсь. То есть всякое лечение бессмысленно и бесполезно. Никогда в жизни у меня не будет ребенка.
Она задохнулась, как будто все эти слова выпалила вслух, и смахнула с глаз нечаянную слезу сразу обеими руками.
— И нечего… нечего! — крикнула в пространство, словно звуком голоса пыталась загнать вглубь свою внезапную, бессмысленную слабость. — Нечего нам больше языком болтать! Я виновата, я. Во всяком случае, больше, чем ты. Какое право я имею обрекать на страдания и тебя? Ты хочешь ребенка, ты любишь детей. Я знаю, знаю. Уходи, свободен. Хватит затягивать эту комедию… Угрызения совести? Довольно, не угрызайся. Сколько ж можно! Это не жизнь. Ни для тебя, ни для меня. Так вот, либо ты собирай чемодан, либо я соберу и уйду.
Она уже вскочила со стула и стояла сильная, независимая, великодушная…
Все прошло так, как она хотела. Не дав мужу времени опомниться, раздеться, она быстро и властно проговорила заранее отрепетированный текст.
Правда, поначалу он несколько скептически поглядывал на нее, но чем дальше и решительнее она высказывалась, тем проще, умнее, сосредоточенней становилось выражение его красивых глаз. А когда она кротко и впервые честно, безжалостно по отношению к себе сказала:
— Я виновата больше, чем ты, — его окончательно проняло, он поверил ей, доверился… И она испытала, помимо прочих чувств, нечто схожее с неожиданным триумфом актрисы-дебютантки, сумевшей убедить искушенную аудиторию в глубине потрясения, только что пережитого ею.
— Ну, что ты… Что ты.. -растерянно пробормотал он и сдался. — Зачем ты! Мы оба виноваты одинаково… Я не меньше, чем ты. Оба решали… решили…
Вот оно! Он добровольно, застенчиво положил к ее ногам свое постоянное оружие против нее, разоружился, сраженный ее благородством.
Это значительно подняло ее в собственных глазах, придало горячности ее последующим речам. Еще бы! Сейчас, как никогда в последние годы, как, может быть, очень давно, она стояла над ним, величавая, гордая, развенчавшая его правду, его мужество, его честь — все то, что недавно служило ему броней против нее, мятущейся, слезливой, неискренней.
— Что ж, ты или я? Но сейчас же! Жду! — произнесла она торжествующим голосом.
Он закусил губу, упал на стул, его плечи поникли, он не двигался. Придавленный, уничтоженный…
Она продолжала стоять. Кончено Победа. Победа в этом, казалось, бесконечном, тягостном, унизительном поединке…
Да неужели она победила? Неужели победа далась так легко? Неужели ей потребовалось для этого всего несколько минут? Впрочем, каких минут! Какой страстью, каким напряжением сумела она наполнить их и превратить в своих сообщников.
— Ты абсолютно твердо решила? — услыхала она тихий, озадаченный голос. — Ты в самом деле считаешь, что для тебя это будет лучше?
— Да. Да и да, подтвердила она и была предельно искренна, взвинченная собственным неостывшим вдохновением.
— Хорошо, — вздохнул он и, робея глядеть ей в глаза, прошелся по комнате, не разгибая спины. — Хорошо, Оля.
Не «Ольга», не «мадам», как обычно, а «Оля». Как прежде, как когда-то…
Повесил пиджак на спинку стула, покачался с пятки на носок и полез под кровать. Вытянул пыльный, старый чемодан и принялся неловко набивать его своими рубашками, носками, майками.
Снисходительно сочувствуя ему со своей позиции, она сказала:
— Не забудь пуловер и вон ту папку со своими чертежами.
На мгновение он прекратил швырять вещи. Продолжая сидеть на корточках, глухо произнес:
— Нет там никаких чертежей.
Она, не глядя, увидела, как при этих словах у него нервически передернулась левая бровь.
— Что? Отклонили?
— Отклонили. Как неоригинальный.
— Боже мой! — вырвалось у нее. —Ты же два года сидел над проектом! Его же одобрили. Сам… этот ваш… светило… Войковский.
Он потер лоб ладонью:
— В комиссии его не было. Да и вряд ли… Кроме моего, было семь. Два сильнее. Куда!
— Боже мой, — машинально повторила она, с жалостью глядя на его понурую спину и повисшие руки.
Но сейчас же другая мысль царапнула ее: «А зачем, собственно, тебе его проект? Зачем ты втягиваешься в этот разговор? Отклонили и отклонили. И отклоняли, и принимали. Обычное дело. Это работа. Его любимая работа. Он на прекрасном счету в своем отделе. У него прекрасная зарплата. Чего его жалеть? И вообще какое ты имеешь ко всему этому отношение? Все кончено. Все».
И все-таки что-то оказалось сильнее ее ожесточенной решимости и вынудило сказать его согбенной, потерянной фигуре:
— Идем на кухню. Поужинаешь, тогда пойдешь.
Он дернулся, обернулся внезапно, точно почуяв опасность. В его зрачках блеснула искра подозрительности. «Ага! — сказал его насторожившийся взгляд. — Опять закрутится канитель. До каких же пор?!»
Разумеется, она, знавшая его, легко расшифровала значение этого беглого, затравленного взгляда. И сообразила, что, посочувствовав ему, сошла на несколько ступенек со своего с боем захваченного пьедестала.
— Идем, идем. Поешь и сматывайся! — проговорила она небрежно.Несвойственное ей грубое «сматывайся» успокоило его. Он послушно поплелся за ней в кухню, сел к столу, принялся есть. Ел и размышлял: «Все правильно. Нет любви, нет жизни. Давно нет. А что осталось? Одна привычка. А сколько же можно тянуть на одной привычке? Сколько же можно подстраиваться, пристраиваться, сдерживаться и терпеть? Ну, не люблю я ее. Стыдно? Некрасиво? Неблагородно? Но хоть перед самим-то собой могу я быть честным? Давным-давно надо было уйти. И чего тянул? Чего? Сейчас допью чай и уйду. К приятелю пока, к Сашке Строкову, он холостяк, у него однокомнатная. Заживу на свободе, сам по себе, не притворяясь, ни за что не отчитываясь. Наконец то!».
Ее в кухне не было. Это обстоятельство, с его точки зрения, тоже было хорошим, успокоительным признаком. Обычно после очередного разговора о разводе она примащивалась между газовой плитой и раковиной и, обнявши себя руками, жалко, зависимо смотрела на него, и ему становилось не по себе, гнусно, кусок не лез в горло.
А в этот момент она стояла посреди комнаты и с помощью своего профессионально развитого воображения преподавателя литературы представляла, будто его уже давно нет поблизости и она совершенно одна. Тишина, ни звука. А если вдруг и раздастся какой-либо звук, то лишь в том случае, когда она пройдётся, сядет или тронет какую-то
вещь. И опять тишина, которую можно назвать спокойствием или даже умиротворением.
Вот она подходит к его чертежному столу, пальцем слегка оттягивает рейсшину. Рождается тихий, дрожащий звук. Звук одиночества, неприкаянности, тоски. «Да нет, этого звука не будет, — объясняет она себе. — Потому что ведь и чертежного стола тоже не будет. Он его заберет. Ему без него нельзя. Здесь будет пустое место, голый пол и только следы от ножек квадратные, раз, два, три… четыре… Но куда он пойдет со своим столом?»
Ей представляется: длинный, плешивый, одинокий человек бредет по темной, холодной осенней улице, сгибаясь под тяжестью стола. Ей становится невыносимо жаль его. «Его!» —поспешно уточняет она шепотом, чтобы не дать себе воли и времени признаться, что в эту минуту она жалеет и себя. Особенно остро себя, оставшуюся в одиночестве, никому не нужную со своими калорийными завтраками, ужинами, голубыми, некогда красивыми глазами, увы, теперь отцветшими, попавшими в сеть морщинок.
Она судорожно глотнула в себя воздух и вдруг разрыдалась обреченно, обездолено. Увидела на стуле его пиджак. приникла к нему лицом, жадно вдыхая знакомый и, пропади все другое пропадом, родной, милый запах дома, семьи, будней.
Он вышел из кухни и остановился смущенный. Подумал, глядя на ее руки, порывисто обнимающие его вещь: «Ну, вот еще… нашла занятие». И ему тотчас стало стыдно за себя, за свою привычку думать о ней оскорбительно и небрежно. «А ведь это я, я виноват во всем! — напало на него запоздавшее, но зато такое безудержное, жгучее раскаяние. —Если бы рядом с ней был тогда сильный, умный, словом, настоящий мужчина! Да разве ж он согласился бы с ее легкомысленными, детскими доводами? Разве ж он сидел бы в скверике, жрал бы мороженое, ожидая, когда ей сделают аборт? Это ты, ты, двадцатидвухлетний дурак, ничтожество, обрадовался, что есть такой простой способ —надо же! Ах, идиот, скотина! «Простой» способ избавиться от пеленок и детского плача! Ох, как ты боялся тогда пеленок и детского плача! Зато любил водить ее в клуб. Млел от счастья, если какой-нибудь сопляк пробормочет вслед: «Класс девчонка. Фигурка! Ножки!» Что верно, то верно. В свои двадцать она выглядела богиней. Ведешь по улице, не то что мужчины, женщины глаза таращат».
Она оторвалась от пиджака, встала, поправила волосы, заметила его и спросила неприязненно:
— Что встал?
— Да вот… только что вошел, — соврал он великодушно, вновь покорённый прелестями своей юной жены, припомнившимися ему так живо.
Однако сейчас перед ним стояла не тоненькая розовощекая девушка с веселыми глазами, а усталая женщина с лицом, там и тут подновлённым красками, очень отдаленно похожая на ту, которую он любил и которой гордился.
— Спасибо за ужин, — трезвея, холодно произнес он и шагнул к чемодану.
— Послушай! — услыхал он ее дрогнувший голос.-—Ну, куда ты пойдёшь на ночь глядя? Куда?
— Найду, —ответил он и решил не оглядываться на нее. И все-таки оглянулся. Она обняла себя за плечи, кусала губы, и глаза ее были мутны от слез.
— Подожди до утра. До утра. — твердила она. — А утром уж… Ну, зачем ты рассказал мне про свои проект? Зачем? — спросила обиженно и словно уличила его во лжи, в намерении не уходить, остаться с ней, вызвав к своей неудаче сострадание. И так как ей в эту минуту очень хотелось верить, что он один со своим провалившимся чертовым проектом виноват в ее слабости, то она и поверила в эту свою беспомощную, горькую неправду.
А он не выносил ее мученического вида, спотыкающегося голоса, ее слез. Он не мог представить себе, как можно бросить ее, такую беспомощную, одну в пустой квартире и хлопнуть дверью. Она же вот в конце концов всегда относилась к нему по-человечески, сочувствовала его промахам, радовалась его удачам, заботилась, чтоб был он сыт, аккуратно одет, лечила его, выхаживала… Нет, оставить ее одну в такой момент он никак не мог, у него не хватало воли, его бы загрызла совесть.
— Ладно, — сказал он ей. — Я уйду утром, если ты этого хочешь
— Утром, утром, — повторила она, и по оживившемуся ее голосу он понял на что она рассчитывает: что и утром он никуда не уйдёт.
В раздражении на свою слабохарактерность он заперся в ванной и стал там под душем, намылился. Возился до тех пор, пока она не крикнула, по обыкновению полукапризно:
— Слышишь? Ты скоро?
— Чего ты? Сейчас. Черт знает что! Помыться нельзя! — ответил он с привычным ему давним раздражением.
— Какой же ты все таки грубиян! Эгоист!—жалко выкрикнула она.
— Ну, завела! —рявкнул он, выходя из ванной и не глядя на нее.
Жизнь, скрипя, покатилась по своей обычной колее.
Засыпая, и он и она думали: «Боже мой! Ну разве можно так жить! Ну, когда же придет конец! Ведь нет же никакой любви, ничего нет, одна глупая, пустая привычка. Что же держит? Что?»
Он заснул быстрее нее. Она заметила на полу в полумраке его раскрытый чемодан. Разинув пасть, он хохотал нагло, обличающее, безжалостно. Она не стерпела, встала с постели и босой ногой ударила его по крышке.
Утром, ни слова не говоря друг другу, они собрались на работу как обычно. А когда Ольга вернулась домой в обед, нагруженная пакетом тетрадей, она обнаружила, что чемодана посреди комнаты больше нет… Долго стояла она над тем пустым местом, не снимая обуви, опершись плечом о дверной косяк. Все их отношения, все двадцать лет, промелькнули перед ней за пару минут. Всё, всё в них было ошибкой, а прожить эту жизнь заново, с другим человеком, который отговорил бы ее от того решения, уже нельзя. Да кто ж знал тогда? Другие и по десять абортов делают, и как кошки рожают еще, а она… За что с ней так? Потом доползла до мягкого кресла, окунулась в него, обхватила руками голову и, согнувшись пополам, дала волю слезам.
