— Иди сюда, мерзавка! — Ирина орала, как потерпевшая. Голос её звенел, будто разбивали стекло прямо в ушах.
Маленькая, худющая девушка в рваной футболке и кедах, с неестественно начёсанными, как у куклы, волосами, дрожала всем телом. Её звали Лада. Никто не знал, откуда она появилась на этой улице. То ли сбежала откуда-то, то ли просто была — как осенний лист, занесённый ветром.
Бобик — старый пёс, добродушный и ленивый — прижал уши и недовольно тявкнул, когда она юркнула в его будку, но не выгнал. Он давно понял, что люди бывают куда страшнее, чем дети, даже странные, даже с глазами, в которых не отражается ничего.
Ирина металась по двору, хватаясь за голову:
— Посмотрите, что она сделала! Вы только посмотрите!
Никто не подходил. Никто не хотел. На земле валялись осколки разбитой вазы — той самой, фарфоровой, которую Ирина хранила с юности. Лада держала в руках какой-то обрывок бумаги и тихо шептала что-то себе под нос.
Бабушка Тамара, единственная, кто не боялся подходить, вышла из дома, глядя поверх очков:
— Ирочка, тише. Она же ребёнок. Пусть сидит. Может, ей так спокойнее…
Ирина задышала тяжело. Лицо у неё пылало, как после бега, а внутри — клубился страх. Не от вазы. Не от Лады. А от того, что больше никто не понимал, почему она кричит.
Лада прижалась к Бобику. Он тихо зарычал, не на неё — на мир.
Лада сидела в будке, будто в крепости. Она крепко сжимала в пальцах обрывок бумаги — желтоватый, с выцветшими буквами. Он был смят, промок от пота, но она не отпускала его. Никто не знал, что на нём. Ирина и не пыталась смотреть — она видела только вазу, осколки, и ощущала в груди всё то, что копилось годами.
А в голове Лады шумело — как в водопроводной трубе. Голоса, шаги, чьи-то крики из прошлого. Ей было страшно, но рядом дышал пёс, и это было единственным, что сейчас спасало.
Бабушка Тамара подошла ближе. Опустилась на корточки. Медленно, с усилием — колени ныли, как всегда в дождь.
— Ладушка… — проговорила она тихо, почти шёпотом, чтобы не спугнуть. — Что у тебя там? Можно взглянуть?
Лада не ответила. Но и не оттолкнула. Тамара вытянула руку — медленно, мягко, как будто гладила воздух.
— Я не буду ругаться. Я просто посмотрю, ладно?
Девочка вытащила руку из-под старого одеяла, которым была устлана будка. Бумага дрожала в её пальцах, словно тоже боялась. Бабушка взяла её, прищурилась. Почерк неровный, детский.
> «Мама, прости. Я не знала, что ты уйдёшь. Я постараюсь быть хорошей. Вернись, пожалуйста. Я каждый день кладу цветочек под дверь. Только ты не открываешь.»
Тамара выдохнула. Бумага обожгла ладонь. Она вспомнила, как Ирина тогда сказала: «Я её в дом не пущу. Ни за что. Молчит, врёт, и глаза у неё, как у сумасшедшей!»
А девочка просто ждала. Каждый день. С цветочком.
— Ирочка! — громко позвала бабушка, поднимаясь с усилием. — Поди сюда. Сейчас не про вазу.
Ирина стояла у калитки, сжав кулаки. В груди у неё горело, будто кто-то включил кипятильник. Но бабушкин голос… в нём было что-то, что заставило её медленно подойти.
— Посмотри, — сказала Тамара и протянула бумагу.
Ирина прочитала. И вдруг всё в ней замерло.
Где-то далеко тявкнул пёс, проехала машина. А Ирина смотрела на слова, выцарапанные на этой бумажке, и чувствовала, как под ногами, прямо сквозь плитку, уходит гнев.
Лада всё ещё сидела в будке, глядя изнутри. Маленькая, худющая, с начёсанными волосами. Но теперь — с шансом. Потому что кто-то впервые не крикнул, а выслушал.
Ирина молчала. Она держала бумажку в руках, и пальцы её подрагивали. В голове крутились тысячи мыслей, как будто кто-то открыл ящик с забытым прошлым и всё высыпал на пол.
— Это она писала? — спросила Ирина хрипло.
Бабушка кивнула.
— Каждый день, — прошептала она. — Клала под твою дверь. А ты говорила, что кто-то цветы мусором называет.
Ирина резко отвернулась. Она не хотела, чтобы кто-то видел, как её глаза стали мокрыми. Ей ведь так долго удавалось держать всё под контролем: дом, двор, себя. Особенно — себя. Сдерживать гнев было проще, чем пустоту.
Лада всё так же не двигалась. Она не верила, что тишина — это не перед бурей. Что взрослые не затевают игру в «приласкай — потом прогоняй».
Ирина подошла ближе. Стала на колени возле будки.
— Это ты… цветы клала?
Лада кивнула. Едва заметно. Щёки покрылись пятнами — стыдно, страшно, обидно.
Ирина вдруг протянула руку. Лада отпрянула.
— Я не буду, — быстро сказала Ирина. — Не буду трогать. Просто… можно я сяду рядом?
Лада пожала плечами. Это было не «да», но уже не «нет».
Бобик зевнул, повалился на бок, будто подтверждая — пусть, мол, сидит, если не злится.
Они сидели вдвоём у старой будки. Женщина, которая потеряла в себе тепло, и девочка, которая всё ещё надеялась его найти. Между ними — старая собака и смятая бумажка.
— Знаешь, — сказала Ирина, глядя вдаль. — Я ведь тоже писала письма. Только никогда не отправляла. Боялась, что никто не ответит.
Лада впервые посмотрела на неё. Не исподлобья, не как на врага — просто посмотрела.
Ирина слабо улыбнулась.
— Может, ты мне когда-нибудь покажешь, как класть цветы под дверь?
Лада медленно кивнула. А потом, внезапно, вытянула руку — и коснулась пальцами Ирининой ладони. Лёгкое, осторожное движение. Но оно было — началом.
