Бывает так, что мужчина, дожив до солидного возраста с репутацией чище выходного кителя, вдруг в одночасье сходит с ума. К ужасу своих родных и радости завистников он начинает творить такие вещи, которые, быть может, ни за что не позволил бы себе в юности.
Так случилось и с отставным штабс-капитаном Ледастровым, снискавшим себе славу человека кроткого и богобоязненного. Матвей Львович, вырастив трёх дочерей и благополучно выдав их замуж, уединился с женою своею, Одилией Ивановной в деревне Немчиновке. Жили они в крепком пятистенке, возведённом ещё его прадедом.
К своему удивлению, Матвей Львович быстро обнаружил, что деревенская жизнь, о коей он столько мечтал, вовсе его не удовлетворяет. Одилия Ивановна городские привычки в деревне не оставила: вставала поздно, к полудню. После обеда она давала наставления служанке и неторопливо собиралась на вечернюю службу в церковь, что была в соседнем селе. Возвращалась она уже к вечеру, к её приходу на веранде был сервирован чайный столик.
Одилия Ивановна, размачивая медовый коржик в кипятке, рассказывала супругу последние новости. Слушая её, Матвей Львович отчаянно боролся с желанием зевнуть и думал о том, что жизнь в деревне скучна и однообразна, в то время как в столице, напротив, бурлит. Недавно было покушение на Великого Князя, а он здесь вынужден слушать про цены на рожь и роды легавой суки соседа, который, однако, предлагает щенков по сходной цене. И произошло то, что должно было произойти.
— Тьфу ты, пропасть! — вдруг сказал Матвей Львович не то сам себе, не то жене. Одилия Ивановна как раз поднесла коржик ко рту и не придав значения мужниным словам, продолжала:
— А Самсон Ильич, значит, как врежет кнутом мальчишке, мол, будешь знать, как воровать, шельмец! А мальчишка упал и затрясся в падучей. Бабы говорят, плохой это знак.
— Одилия, голубушка! — сладким голосом прервал её Ледастров. Несмотря на то, что характер у него был мягок и покладист, тон был столь елеен, что супруга тотчас навострила уши:
— Чего тебе, батюшка?
Повернувшись, она оторопела. Муж уже стоял в дверях, на нём был выходной сюртук, глаза сверкали лихорадочным блеском, мелко дрожал чисто выскобленный подбородок.
— Господи… Матвей Львович… — испуганно произнесла она. — Чего это с тобою?
— Избавьте, избавьте меня от этой чепухи, матушка! Щенки, падучая, Самсон, сенокос, град, цены на хлеб… не могу я… ей богу, не вынесу. Пощадите, Христа ради! — голубые добрые глаза Матвея Львовича застлали слёзы.
Он решительно бросился из дому и отправился в сторону села, где долго бродил по старинному парку. Вернулся уже за полночь, когда Одилия Ивановна уже легла. Остаток ночи мерил комнату шагами, а наутро, не став ждать пробуждения жены, нацарапал короткую записку и сунул под дверь её спальни. Затем самолично запряг жеребца в лёгкую двуколку и помчался в направлении столицы, дрожа от охватившего всё его существо непонятного возбуждения, того самого, что охватывает ребёнка, впервые сбежавшего на Северный Полюс.
Друзья, коих у Матвея Львовича было немного, не подвели: нашли недорогую, но вполне приличную гостиницу, радушно приняли его в клуб, где по вторникам и четвергам играли в карты. В прочие дни пили херес, курили сигары и рассуждали о политических и прочих вопросах, бесконечно далеких от той ерунды, которую привык ежедневно слушать наш герой.
Субботний вечер ценился особо — в клубе гремел оркестр и полуодетые размалеванные красотки танцевали канкан, обдавая зрителей тёплой волной запаха глаженого и надушенного женского белья, порока и чего-то едва осязаемого, от чего мужчины приходили в звериный восторг: кидали на сцену деньги, цветы и тянули жадные, трясущиеся руки к заветным кружевам, целомудренно прикрывавшим наиболее интимные части разгорячённых тел.
Примерный семьянин, отец взрослых дочерей Ледастров смотрел представление с открытым ртом. Это не ускользнуло от «импресарио» кордебалета — он немедленно шепнул что-то одной из девушек на ушко.
Похмелье было ужасным. Матвей Львович проснулся и долго не мог понять, который час: день ли, ночь… в висках стучало, его мучила жажда. В номере царил жуткий беспорядок, а за стенкой слышались голоса и игривый смех. Ледастров накинул халат и едва передвигая ноги, пошёл посмотреть, что за веселье.
То, что он увидел, поначалу заставило его отвернуться. Но потом непреодолимая сила принудила его лицезреть мерзкую сцену: давешнее чудо, молодая танцовщица, в одних лишь розовых панталонах сидела на диване, бесстыдно расставив ноги. Перед ней на коленях сидел Платон Кирин и пил шампанское, которое чаровница тонкой струйкой пускала себе по груди.
Завидев Ледастрова, девица пьяно хохотнула:
— А! Вот и Левий Матвеич пожаловали! Идите к нам, проказник, у меня и для вас кой-чего найдётся!
Матвей Львович вспомнил подробности ночи и вспыхнув, прошептал Кирину:
— Покорнейше прошу вас уйти. И эту… заберите… немедленно. Сей же час! Ключи оставьте внизу.
Он хлопнул дверью так, что та едва не сорвалась с петель, и наскоро одевшись, направился в Адмиралтейские бани.
Отмывшись до скрипа, Ледастров долго и бесцельно блуждал по городу. Послушал в парке духовой оркестр, и, пожалуй, впервые пожалел о своём бегстве из Немчиновки. Он ждал письма. Ждал разноса от жены, но письма всё не было… Что если самому написать? Но о чём?
Он не заметил, как стемнело. Опустел летний театр, музыканты давно разошлись. Лишь какая-то нищенка сидела поодаль, на соседней скамье. Раскачиваясь из стороны в сторону, она бормотала что-то.
Матвей Львович прислушался:
— Уж и дроги смазаны, лошади запряжены, едет-едет возок, гроб с покойником везёт!
Ледастров похолодел.
— Что ты, дура, каркаешь? — сказал он старухе.
Та продолжала шевелить сухими губами:
— Молитву, батюшка, читаю. Дай, что ли, денюжку, за тебя помолюся!
— На, вот — он положил на протянутую ладонь пятак.
— А… звать-то тебя как? — старуха подняла на него глаза и он понял, что она не видит. Слепая.
— Матвеем звать. Помолись, за меня, старая. А что ты там, про покойника-то?
— Что ты, Бог с тобой, батюшка. Небось, почудилося тебе.
Ледастров вернулся к себе в гостиницу. Беспорядок прибрали и по довольному лицу горничной, было ясно, что Кирин её не обидел.
— Бельё сменили? — спросил Матвей Львович.
Девушка поклонилась:
— Сменили.
Этой же ночью Матвей Львович проснулся от ужаса: черти жарили его на сковородке, а Кирин почему-то стоял поодаль и руководил процессом, подсказывая им, где надо ткнуть, чтобы вытекло больше сала.
Сидя в кровати, Ледастров вспомнил о Боге. Он захотел прочесть «Отче наш», но не смог — слова путались, на ум приходили отрывки посторонних цитат и фраз… Господи, господи, не дай мне умереть без покаяния! — шептал Матвей Львович.
Утром ему принесли долгожданное письмо из Немчиновки, он схватил конверт — он желал обличения и надеялся на прощение! Он вернётся, добрая Одилия Ивановна простит его и всё будет по-прежнему! Господи, какое это счастье!
В письме чужим размашистым почерком сообщалось, что жена его умерла.
— Что за чушь… чепуха какая-то… — бормотал Матвей Львович себе под нос. — Ошибка, как есть… это я должен был… Одилия Ивановна, голубушка, как же ты…
Вернувшись в Немчиновку, он нашёл дочерей с красными от слёз глазами. Все обвиняли Матвея Львовича в смерти маменьки.
— Вы не должны были уезжать!
— Вы бросили её одну и сердце бедняжки не выдержало!
— Вы злой, бессердечный человек!
Матвею Львовичу нечем было крыть — он стоял подпирая стену и тихо улыбался. И в церкви улыбался, и на кладбище.
Спустя полгода светило науки Петровский, обещавший вылечить Ледастрова, смог-таки стереть улыбку с его лица, однако теперь оно вообще не выражает никаких чувств. Голова отставного штабс-капитана всё время трясётся, руки без конца теребят тесёмку холщовой рубахи. Он что-то постоянно бубнит себе под нос. Однажды Петровский, проходивший мимо с группой студентов, попытался вслушаться в бессвязную речь больного, и был неприятно поражён услышанным.
— Это вы его научили пороть чушь? — набросился он на студентов. Но те уверяли, что ничему они Ледастрова не учили.
С того самого дня, по распоряжению Петровского, лечить Ледастрова прекратили, стали лучше кормить, а по воскресеньям и прочим божьим праздникам даже балуют сладеньким.
Доктор иногда подходит к Матвею Львовичу. Сняв очки и приблизив своё лицо к его лицу, шёпотом спрашивает:
— Что это вы тогда говорили мне, дражайший Матвей Львович? Вспомните, вы называли мне некую дату, а?
Но тот в ответ, не глядя на доктора, бормочет: «я виноват, виноват, судите меня, рядите меня! Мне кажется, или пора пить чай? Я велю девочкам, чтобы принесли ваши любимые медовые коржики!»
Голубые глаза Матвея Львовича смотрят в угол комнаты, откуда на него с жалостью взирает Одилия Ивановна — которую, впрочем, никто кроме него не видит.
