Она знала, что сегодня он приехал к ней в последний раз. Нет, не последний, так говорить нельзя! Отец всегда одергивал Зайку, веля говорить » крайний». Да и в самом деле, это край, за которым у каждого своя пропасть, то самое тартарары, в которое летит жизнь, если ты один раз допустил страшную ошибку…
Вот только кто из них ошибся? Зоя–Зайка, так легко пустившая в свою жизнь Антона, или Антон, подчинившийся обстоятельствам и, как думала Зайка, не желающий бороться за своё счастье? Кто теперь уж разберёт?..
Соседка, баба Паша, когда Зоя рассказала ей, что Антоша больше не приедет в их деревню, подумав и пожурив девку, что слишком быстро уступила приезжему, уверенно заключила, что, мол, тут только жизнь рассудит, кто прав, а кто виноват. У кого как сложится дальше – тот и в выигрыше. А лить тут слёзы нечего, Зойка себе ещё краше найдёт! А что – молодая, на лицо симпатичная… А еще «опытная» – так сказала, усмехнувшись, баба Паша, намекая на беспутную жизнь Зои до встречи с Антоном.
Зойка, и правда, до мужика, его ласки и тепла была охотница. Но не всякого привечала, выбирала, кто покрасивее да понежнее будет, смотрела, как ухаживает, слышала, что говорит, как её мнимое упрямство преодолевает.
— Да что ты в них всех находишь?! Себя бы поберегла! — сварливо кричали ей. — Ведь загубишь и здоровье, и душонку свою мелкую, потом уж никто не подберёт, так и будешь до конца своих дней маяться!
А Зойка только плечиками пожимает, мол, поглядим ещё!..
Муж чина был для Зои тем, кем был когда–то для неё отец – чем–то сильным, надёжным, силой безмерной, само его наличие внушало уверенность в том, что всё у Зойки–Зайки будет хорошо. Она свою лубяную избушку, как зайчик из сказки, сделала, на том самом месте, где стоял их с отцом пятистенок, прямо на пепелище.
… В ту ночь Зоя, как все работницы, ночевала в поле. Жарко, июль взбесился и выкрутил солнечную конфорку до предела. Спасения от иссушающего воздуха не было нигде. Земля трескалась, пуская по своей поверхности паучьи ножки разломов, воздух дрожал толстым, тягучим маревом, слепни, нещадно травившие коров, теперь набрасывались и на людей. Изба, раньше прохладная, теперь даже в погребке исходила истомой. Зойка ушла с девушками петь песни и купаться в речке, оставила отца дома, а тот, уронив папироску на домотканое покрывальце, оставшееся от Зоиной матери, уснул. Так и сгорел, а вместе с ним весь дом. Тушить нечем было…
Зоя тогда волосы на себе рвала, валялась в пепле, потом с чёрным от сажи лицом сидела у могилы матери, просила у неё прощения, кричала, что жить больше не хочет, что утопится. Матери не стало много лет назад, Зайка тогда совсем ещё девчонкой была, но помнит до сих пор отцовские бешеные глаза, когда он, схватив ружьё, пошёл в лес добивать медведя, что жену порвал… Всю обойму в него, уже бездыханного, выпустил, рычал сам, выл, а, вернувшись, схватил Зойку, крепко прижал её к себе и тихо, протяжно застонал…
— Ничего, ничего, детка! — баба Паша пришла тогда забрать девку с кладбища домой. — Зато вместе теперь они – лебёдушка, мать твоя, и папка, бравый наш казак…
Односельчане помогли Зое отстроиться, наладить хозяйство. Только внутри дыру Зайка, так называл её отец, Зайка, зайчонок, залатать не могла.
Искала, искала отцу замену, муторно тыкалась губами в чужие губы, неласковые, похотливые, думая, что так любовь себе насобирает, точно росу в маленькую ладошку…
Женщины поговаривали, что с ума сошла Зойка, вот и кидает её от одного к другому. Может и так…
Неправильно жила Зоя, ветрено. Может, за это и наказывают её Небеса, отбирая Антошу?..
Сейчас Антон выпьет чаю, крепкого, с травами и мёдом, такого, какой ему только Зайка заваривала, посидит немного, крутя в руках чашку и всё поднося её ко рту, делая вид, что там ещё что–то есть. А нет уже ничего. Пусто. Как и должно стать между ними — им и его Зайкой. Она не станет торопить его, а просто отвернётся к окну, укутается в платок, обхватит руками худые плечи и застынет так, боясь услышать, как захлопывается дверь…
Антон молча соберёт свои вещи — бритву, расчёску, кое-что из одежды.
— Штормовка! — спохватится Зоя, кинется в сени, сорвет с крючка грубую, с капюшоном и утяжкой по поясу куртку, станет аккуратно складывать её, а потом, забывшись, уткнется лицом и вдохнет знакомый, любимый аромат. Антон пах, как отец. Нет, не потом и одиночеством, а каким–то особенным сплетением запахов – смолы, бензина, чёрного, блестящего на донышке банки гуталина, свежескошенной травой и деревянными стружками…
Уходит.. Молчит, не говорит ничего, но оба знают, что час пришёл…
Они больше никогда не увидятся. Он не говорил, но Зайка поняла это по его особенной нежности сегодня, по ласковому взгляду, по жаркому шёпоту в темноте её маленькой уютной комнаты. Они не спали, кажется, всю эту ночь. Зайка иногда проваливалась в сон, но тут же, вздрогнув, садилась, опираясь на локоть и протягивала руку к его ладони. Ещё тут, ещё рядом… Она боялась, что Антон уйдёт, пока она спит. Так она не хотела. Надо попрощаться, в последний момент уговорить его остаться, быть здесь всегда, дышать, ходить по этим тропинкам вместе с ней, ругаться и мириться, рожать детей и ездить на праздники в соседнее село…
Антон тоже не спал. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок и разглядывая плывущие по нему тени от росшего перед окном клёна. Широкие, с острыми вершинками листья, уже совсем красные, били в стекла, как будто торопя. Пора! Пора уходить. Антон уже мыслями не здесь. Но тело просит о пощаде, нежится еще под тяжёлым одеялом, чувствуя рядом второе такое же, нежное и льнущее…
Деревенский Зайкин домик, как из сказки, сложенный из бревнышек и с навешанными на окна резными наличниками, с петухом на коньке крыши, скрипучими половицами и выскобленным до блеска столом посреди горницы, со звенящим цепью колодцем во дворе и лохматым Бураном, брешущим в черноту сентябрьской, странно тёплой, такой же, как Зайкино тело, ночи, должен стать теперь для Антона чужим.
Не вернётся… Антон сюда больше никогда не приедет, не скрипнет ржавыми петлями калитка, не вздохнет устало крыльцо, проваливаясь под тяжёлыми шагами Зайкиного гостя. Он не окликнет её, легонько постучав костяшками пальцев в окно, не прислушается к быстрым шагам в сенях, не отпрянет, любуясь Зайкиной красотой в лучах летнего, щедрого на золото солнца.
Он так и звал её Зайкой. Не Зоей, не Зойкой, как другие, а Зайкой. Как отец. И голос у него был на папкин чем–то похож, только помоложе. Так Зоя говорила…
Про Зою Антон слышал разное — гулящая, мужчин, точно чётки перебирает, всем голову дурманит, играет с его братом, как с котёнком, а потом гонит от себя, будто игрушку надоевшую бросает…
— Вы, Антон Егорович, с ней поосторожнее. Вы человек городской, уважаемый, а она у нас… Ну, сами понимаете. Грубое слово сказать не хочу, но и ласковое не подворачивается… — угрюмо перебирал на столе бумаги председатель, Николай Ильич Пронин, к которому Антон приехал как инженер, усовершенствовать машины, находящиеся в распоряжении колхоза.
Деревня, колхоз – Пронин и сам не знал, как лучше называть. Деревня – родное слово, с детства знакомое, домашнее. Вот, значит, моя деревня, вот мой дом родной… А колхоз – это что–то мощное, сметающее старое на своём пути, таинственно–сильное. Нет, всё же для себя Пронин решил, что живёт в деревне, а колхоз – это для официальных речей, для вот таких вот Антонов Егоровичей.
— Да на что она мне? Я здесь по работе, товарищ Пронин, мне не до того! — качая головой, отвечал Антон, а сам провожал взглядом идущую по дороге Зою. Мелкая, точёная фигурка, бёдра гитарными изгибами угадываются под легким летним платьем, грудь, небольшая, аккуратная, налитая молодой красотой, выглядывает из выреза, опаленная загаром. Коса, чёрная, дань отцовской казачьей крови, тугая, тяжёлая, красивой змеёй лежит на плече, ножки быстро–быстро перебирают дорогу, точно и не отталкиваются от неё вовсе, а летят чуть поверх, ступая по теплой воздушной прослойке, идущей от нагретой глины.
— Так вот и я говорю, на что она вам?! Да и огласки потом не оберёшься, всякое ж болтают люди… — кивал Николай Ильич.
Антон приехал в колхоз по делам, по поручению. Инженер, механизатор, в технике разбирается, чувствует её, как свои руки, до самого мизинчика, слушать умеет, как мотор, каркая и захлёбываясь кашлем, тащит машину вперед, понимает, что не так, как спасти агрегат. Николай Ильич давно такого мастера ждал. Свои парни, колхозные, были тоже рукастые, да знаний не хватало. Троих послал он учиться, да когда они еще специалистами станут, ждать и ждать… А техника стонет, не выдерживает напряжения, застревает в поле, тормозя выполнение плана…
Женщины всё удивлялись, но Зойкины чары на приезжего вроде как и не действовали. Она перед ним и плечиком поведёт, и голосом красивым, низким, глубоким петь начнет, сидя на телеге и сплетая венок и лугового букета, что конюх здешний, Витька, ей подарил, и улыбнётся так, как только она одна умеет, а Антон Егорович будто каменный… Понравился ей Антон, чего уж тут скрывать! Но он сам, как будто слепой, ничего не замечает, лезет под нутро машины, что на МТС стоят, ковыряется в моторах, ругается с бригадирами, которые машины не берегут, а на Зойку ноль внимания. Она не выдержала, подошла к нему сама, села рядом на бревнышко и, отмахиваясь от назойливых комаров, прямо спросила:
— Что, не нравлюсь? Или женат?
Антон помолчал, пожимая плечами. Зоя пахла травой. Она тогда уснула после обеда в стогу, пока подружки не кликнули, не позвали купаться. Сарафан пропитался ароматом сена, в косе Зайки притаился колосок. Румянец на её щеках, в сочетании со смуглой, обветренной кожей делал девчонку похожей на мулаточку.
— Нравишься, —наконец ответил он.
— Так чего ж лицо отворачиваешь? Как будто противно тебе! А то поселись у меня, что ты там у ребят в бараках ошиваешься? Всё ж образованный человек, интеллигентный, надо тебе всё условия создать. А у меня изба пустая. Я да Буран — вот и все жильцы. Комната у тебя будет отдельная, завтрак-обед-ужин по расписанию. Приставать, обещаю, не буду. Чего испуганно так смотришь? Наговорили про меня бабы?
Зоя смело вскинула на Антона свои серо–зелёные глаза.
— Говорили, отрицать не буду. Ругали тебя даже.
Антон Егорович отвернулся, разглядывая идущие друг за другом по полю машины.
— Но… Знаешь, я, пожалуй, твоё предложение приму, — хлопнул он себя по коленке. — Отвык я от общего быта, тяжело комнату на пятерых делить. Ребята подобрались рядом всё ерепенистые, что ни скажи, всё в штыки принимают. Надоело, будто и не инженер перед ними, а так, мальчишка сопливый. Решено, — Антон потёр ладонями горящие от комариных укусов щеки, встал, одёрнул рубашку. — Сегодня вечером приду с вещами. Но чтоб без глупостей, поняла, Зоя Васильевна? Мне тоже тени на себя напускать не хочется, скажу, что комнату ты мне отдала.
— Поняла, — пожала плечами Зойка, посмотрела на статную, широкую в плечах спину Антона, радостно улыбнулась. — На ужин–то что приготовить?
Мужчина развёл руками…
Нечто новое, странное было в этом Антоне, сама она не могла понять, что. А потом разглядела. Он смотрел на неё без вожделения. С восхищением, даже с гордостью, что такая женщина рядом с ним, но без похотливого воздыхания. С Зойкой это впервые. И назвал её в тот же вечер Зайкой, оговорился как будто, но она замерла на миг, вздохнула.
— Отец так звал… Больше никто… — прошептала она.
— И я буду звать. Можно?
Зоя кивнула…
… Как и обещал, новый жилец пришёл с вещами ближе к десяти вечера, скрипнул калиткой, кинул Бурану своё «приветствую, хозяин тайги». Пёс заворчал, забился на цепи, стараясь уцепиться за Антоновы брюки.
— Буран, фу! Угомонись! — крикнула ему Зоя, принесла миску с костями, поставила рядом с будкой, погладила пса по голове. Тот отшатнулся от её руки, мол, врёшь, хозяйка, не надо тебе с этим… Но Зоя не поняла, ушла в избу, принимать дорогого гостя.
Женщина накрыла на стол, поставила перед Антоном графинчик с самогоном, но тот попросил убрать.
— Что, больной какой? — сочувственно поинтересовалась Зоя.
— Нет. Просто организм не переносит. Может и к лучшему. Отец от беленькой умер, мне тогда восемь было… Убери, пожалуйста…
Антон рано лёг спать. Зоя отдала ему комнату, сама устроилась за шторкой в горнице, всю ночь прислушивалась к шумящему за окошком саду, к ворчанию Бурана, гремящего цепью чуть подальше, у калитки, к уханью совы где–то далеко в лесу…
О переселении инженера к Зойке, знали, но обсуждать Антона Егоровича побаивались. Начальство всё же, власть имеет, а ну как позвонит куда, да и снимут и председателя за говорливость его подопечных, и самих ребят–трактористов лишат заработка?..
Сам Антон держался будто независимо, гордо. Да, живёт в избе одной их колхозниц, а что такого? Кому охота языками чесать, пусть только попробуют!
Вкусный обед, ужин, чистые простыни и завтрак по утрам, молоко, только из–под коровы, квас в жару, огурчики свои, хрусткие, сочные, помидоры, точно сердце бычье, исходящие кроваво–красным, сладким соком… Красота!
… Антон врастал в Зоину жизнь потихоньку, осторожно.
— Зайка… Зая… — шептал он, расправляя на белой наволочке её тёмные, густые волосы, расплетая косу и утыкаясь в неё лицом, точно в чернильное озеро. — Уехать мне надо завтра. Вернусь через неделю. Ждать будешь?
Зоя замирала, точно ударили её.
— Уедешь? Зачем? Дел же еще тут много, сам говорил.
Она тянулась к нему своими губами, он отвечал поцелуем.
— Чертежи надо забрать, потом к руководству заглянуть. А то уже обыскались меня, звонят и звонят, скоро гонцов будут присылать.
Антон помолчал, потом продолжил:
— Зай, а может, Бурана отдашь кому? Злой он, рычит на меня. С чего?
Зойка, опершись на локоть, провела пальцами по лицу Антона, дотронулась до его шеи.
— Нет. Буран мой, я его еще щенком выходила. Он наполовину волк, дикий чуть–чуть, но меня слушается. А ты… Ты для него, знаешь, как будто новый вожак, он не хочет, видимо, под твою власть становиться… Привыкнет. Ты же вернёшься, да?
Она заглядывала мужчине в глаза, он кивал.
И плыли, плыли по потолку тени от качающегося за окошком клёна…
Антон вернулся, как и обещал, через неделю, постучался в дверь Зоиной избы. Но хозяйки не было дома. Тогда жилец, поставив чемодан и положив на скамейку кулёк с гостинцами, ушёл купаться на речку. Он нырял и, чиркая ногами о дно, разглядывал снующих под водой рыбёшек, потом, заметив блестевшую в песке ракушку, схватил её и выплыл на поверхность, отплёвываясь и встряхивая головой.
— Антон Егорович! — окликнули с берега. — Антон Егорович, вы ли? Не признал. Чего ж не зашли? Моя Дарья Петровна таких блинов нынче напекла! Да и свадьба у нас скоро! Дочку замуж выдаю, слыхали?
— Слыхал, — Антон медленно вышел на берег. Пронин отметил, как атлетично сложен мужчина, как уверенно двигаются под кожей его мускулы. — Мои поздравления. От меня молодым подарок будет, не сомневайтесь.
— Да не об этом речь! Просто хочется почётного гостя тоже у нас приветить! Не всё ж Зое Васильевне у себя инженеров принимать. Вы не стесняйтесь, загляните всё же! — Николай Ильич усмехнулся. — А то глядите, двойную свадьбу сыграем. У нас места на всех найдётся!
Антон сделал вид, что не понимает, о чём речь, пожал плечами и, быстро одевшись, попрощался, пообещав зайти вечером…
Когда подошёл к избе, Зоя уже была дома, приготовила рушник, воды полила на ладони, подождала, пока Антон вытрется, зайдёт в сени, и кинулась ему на шею. Она не умела вот так, вокруг да около, если уж пылало у неё внутри что–то жаркое, то пусть горит ярко, пусть все видят, что счастливая теперь Зойка, лучше всех ей!
Антон захлопнул дверь. Прохлада сеней дрожью пробежала по его коже.
— Зайка… А я тебе гостинцы привёз! Из города, смотри!
Бусы, отрез на платье, платок на шею.
— Я не очень в этом понимаю… — замялся Антон. — Нравится?
Зойка кивнула…
Он уезжал ещё несколько раз, возвращался, посетил свадьбу председательской дочки. Женщины всё подталкивали его к Зое, старались, чтобы молодые люди оказались рядом, встали в пару. Но Антон как будто не хотел этого.
— Понимаете, — оправдывалась перед ними Зоя. — Тут дело особенное, он же огласки боится…
— Да, точно, Зойка. Огласки. Небось у самого в городе жена, вот он и боится, что донесут ей, зазнобе столичной, что ты тут ейного муженька в сети заманиваешь. Ты бы его паспорт проверила.
— Ни к чему это. Я ему и так верю! — обрывала сплетни Зоя.
— Ну–ну… Верь дальше, пока тебя не бросит с ребятёнком на руках! — усмехались женщины…
Ближе к осени Зоя, дождавшись, пока Антон уйдёт по делам, всё же заглянула в его паспорт. Никакого штампа. Чист, чист и честен он с ней!
И тогда всё, что говорили в деревне, вообще перестало для Зои существовать. Есть только она, Зайка, и Антон. И весь мир, который принадлежит им…
В конце августа Антон приехал издёрганный, хмурый, попросил самогона, молча пил, сидя на крыльце.
— Ты чего, Антоша? Случилось что? — Зайка испуганно смотрела на него. Она ещё ничего не понимала, но чувствовала приближение конца.
— Ничего, нормально всё. Работы много дали, а ваши бригадиры и пальцем не шевелят! Меня за них отчитывают! — пнул Антон стоящие на крыльце Зоины галошки. — Разленились совсем!
Зойка растерянно пожала плечами, ушла в дом, стала петь, тихо, растягивая слова и качая головой. Антон, еще посидев на скамейке, тоже ушёл в дом.
Зоя почувствовала его руки, губы, обернулась и утонула в нежном омуте, спастись из которого уже не могла…
А когда наступил сентябрь, она поняла, что Антон больше к ней не вернётся. Всё, как всегда: он сидит за столом, чисто выбритый и в отглаженной рубашке, на подоконнике лежат собранные им вчера яблоки. Они румяными бочками светятся на солнце, оса, залетевшая в форточку, крутится над плодами, желая прогрызть их кожуру и всосаться в сладкий, ароматный сок. Но это всё уже подёрнулось тленом расставания.
— Тебе вот на зиму тулуп бы… Тут у нас холодно, простудиться в минуту можно! — тихо сказала Зоя. — Надо найти, купить что ли… Антош, а может поженимся? — она вдруг повисла у него на шее, прижалась к груди, слушая, как стучит его сердце. — Зайкой будешь меня звать, станем жить тут, пристройку сделаем, печку переложим, чтобы теплее было, работать у нас будешь, а?
Он резко, сильно дернул её руки, оттолкнул.
Зойка закусила губу. Было больно запястья. Они покраснели, только на тех местах, где были Антоновы пальцы, остались белые следы.
— Я женился, Зайка. Я теперь не свободный человек. И хватит об этом. Я ничего не обещал тебе. Ты сама мне на шею бросилась, сама в дом позвала, а потом и в постель. Не я первый у тебя, не я последний. Всё, настало время мне уезжать. Тулуп не ищи, не надену. И не пиши мне, Зоя, ни к чему. Оксана, моя жена, беременна, у нас будет ребёнок. Мне важно, чтобы ничто не испортило наших отношений с супругой. Ну, хватит! — он вдруг хватил рукой по столу, вскочил, натянул свитер, куртку, схватил чемодан и, распахнув дверь, замер, потом, зарычав, притянул к себе Зою, хотел последний раз поцеловать её, но она вырвалась, убежала вон из избы.
Буран рвал цепь, стараясь укусить Антона за щиколотку. Мужчина только пнул пса ногой и ушёл. У него будет ребёнок, поэтому пришлось жениться. Дочка начальника, Оксана, стала его женой, потому что он не сдержался, когда был у нее на дне рождения, она была так красива, он настойчив. О Зайке он тогда забыл, да и ведь не обещал ничего ей, так что же их связывает?!.. Теперь уже ничего!..
Зойка долго сидела у могилы родителей. Ей казалось, что отец с укором смотрит на неё с неба, гневно хмурит брови, того гляди, крикнет проклятие.
— Он называл меня Зайкой, папа, как ты! Он был так похож на тебя… Мне казалось. Я обманулась, папа… Я так сильно обожглась… Больно, так больно… Грех на мне, да же! За это и наказание… Папа, попроси там за меня прощения…
Отец молчал. Зоя ждала, что ответит, хотя бы веткой шелохнётся его прощение, но нет. На кладбище было тихо и безветренно. Надгробия и кресты, подсвеченные сзади солнцем, с равнодушием смотрели на женщину, ногтями врезающуюся в землю на могиле родителей.
— Полно, Зоя, полно, пойдём домой. — Баба Паша потянула Зойку за плечо. — Вставай, застудишься. Ну, что сама виновата, говорить не стану, и так всё понимаешь. А что жить и дальше можно, это ты знаешь. Пойдём ко мне, поспать тебе надо.
Зоя равнодушно смотрела, как пошёл за окном снег, как баба Паша колет во дворе дрова, носит их, уложив в мешковину, складывает у печи. Приходили люди, что–то говорили, Зоя кивала, шла с ними, работала, делала, что велено, потом, вернувшись в тёплую Пашину избу, ложилась, свернувшись калачиком на печи, и замирала. Буран, скуля и взвизгивая, звал её во двор. Но хозяйка не шла. Она злилась на него за то, что пёс почувствовал Антона, его сущность, раньше, чем сама Зоя…
В деревне Зойку стали за глаза называть «Зойка–грешница». Председатель такого прозвища не одобрял, запрещал, но девчонки и взрослые женщины по углам шептались, мол, наказал Бог Зою за беспутство её так, что она как неживая теперь…
Чтобы Зойка совсем не сошла с ума, запершись в своей избе, её решили выдать замуж. И жених нашёлся. Не сразу, года через полтора, но баба Паша откопала ей парня хорошего. Электрик из соседней «Зари», Петька Вальков, положительный во всех отношениях мужчина, единственный сын в большой семье, он был хозяйственным, простым парнем, помогал сестрам, играл на аккордеоне и рыбачил на реке, принося домой непременно удачный улов.
Зоя ему понравилась. О её прошлом он знал, но кто ж без греха?.. И за Петькой числились похождения, и он куролесил в своё время.
Поженились, Зоя переехала в дом к родителям Пети. Она теперь была среди его сестёр, незамужних хохотушек–девиц. Они своими легкими беседами, нехитрыми делами, весёлой вознёй потихоньку заставили Зойку проснуться. Только Зайкой её больше никто не называл. Она не позволяла. Зайка осталась там, в старом доме, у окошка, ждать своего Антошу…
Пётр выстроил со временем свой дом, обзавелись хозяйством. Зоя повзрослела, сама и не заметила, как…
… Рядом с калиткой остановилась машина, большая чёрная «Волга». Из неё вышел мужчина в светлом льняном костюме и фетровой шляпе, отряхнул штанины от тут же осевшей на них пыли, прищурился. Он оглядел будто вымершую в этот час деревню, подошёл к ближайшей калитке, толкнулся в неё. Но задвижка мешала пройти дальше.
— Тоша! Ну что там? Надо хоть где–то остановиться, нет сил уже, дороги эти, пыль! Глаза режет! Надо было остаться нам с Кирюшей дома. Зачем ты потащил нас сюда? — Голос женщины срывался истеричными нотками, она высунулась из окна, недовольно скривилась. — Тоша, чем пахнет? Фу, это же коровий навоз! Тоша, ты как поставил машину?!
Антон поморщился, поправил рукава пиджака, просунул руку в щель между досками калитки. Задвижка с легким шумом отодвинулась, мужчина зашёл на участок.
— Эй, есть кто живой? Нам бы воды… — крикнул он.
В дальнем конце участка, у самого забора, кто–то копошился в парнике. Антон пошёл туда.
— Зоя, ты? — прошептал он.
Зойка собирала огурцы и не слышала, как подъехала машина. Ранний заморозок побил листья и теперь они жухлыми сморчками висели на плетях, будто опаленные огнём. Огурцы выпячивались среди них, будто с них сняли упаковку – то крупные, жёлтые, перезревшие, с коричневатыми носиками, то маленькие, колючие, согнутые загогулиной. Зоя наполнила ими кошелку, теперь принялась заполнять корзинку. С косынкой на голове и в веселом халатике с фиалками по светло–голубому фону, она кажется, совсем не изменилась, ну, лишь пополнела совсем чуть–чуть, но это даже очень шло ей. Угловатость форм исчезла, уступив место мягким переходам женственных изгибов. С неё бы картины писать, а она тут, на коленках, в парнике копается.
— Мама! Дядя какой–то приехал! — на крыльцо из дома выбежала девчонка. Она держала в руках булку и с любопытством разглядывала гостя. А тот уставился на неё. — Мам!
Зоя высунула голову из парника, рассмотрела Антона, уронила кошёлку, переступила медленно через рассыпавшиеся огурцы и пошла к дому.
— Лена, иди домой, я сейчас, — кивнула девочке Зоя.— Здравствуйте, что вы хотели? — будто равнодушно поинтересовалась она.
— Да мне бы воды для ребёнка. Мы тут едем… Мы… — Антон мял в руках шляпу, гнул её, комкал, глядя на улыбающуюся Зайку, свою Зайку и уже совсем чужую.
— Ну зовите ребенка, что ж… — протянула хозяйка. — А может молочка? Холодное, вкусное, а? Да зовите же, кто там у вас в машине.
— Оксана, Кирилл, идите сюда. Осторожно, там коровье… — суетился уже у автомобиля Антон. — Вот, вот так, в калитку, сюда…
Зоя смотрела, как Антон на руках вынес мальчика, худенького, бледного, тот широко распахнутыми глазами оглядывал двор, копошащихся у кормушек кур, удивленно приподнимал брови, заметив кроликов в клетках. За мужем и сыном шла женщина в красивом летнем платье.
— Не по погоде и местности, но шикарное! — отметила про себя Зоя. — Такие только по телевизору показывают…
А вслух уже добавила:
— Добрый день. На крылечко поднимайтесь, я сейчас дверь пошире открою. Осторожно, тут у нас доска отходит, не споткнитесь.
Антон внёс Кирюшу в избу, усадил на стул напротив надувшейся Лены. Девочка секунд пять таращилась на Кирилла, потом протянула ему зажатую в кулачке конфету.
Кирюша просяще посмотрел на мать, та покачала головой.
— Тебе нельзя сладкое, ты же знаешь. Нам бы водички, и мы поедем. Долго мы будем ждать ещё? — Оксана недовольно посмотрела на мужа.
Тот перевёл взгляд на Зойку. Женщина уже вынимала из буфета чашки, наливала в них воду.
— Спасибо, — кивнул Антон. — Мы заплатим.
— Что? Простите, не поняла. За воду? Да она у нас тут сама течёт, родники бьют, земля–матушка кормит. Да вы попробуйте, сами поймёте, какая вкусная! — Зоя отвернулась, заметив входящего на участок мужа, извинилась, вышла его встречать.
— Петя, у нас гости, проезжали мимо, попросили воды, мальчонка у них больной. Ты спроси, может чем помочь? Я стесняюсь, — на ходу поясняла Зоя. А Пётр, вдруг прервав её быстрый лепет, развернул жену к себе, поцеловал, провёл рукой по жениной спине, улыбнулся.
— Сделаем, хозяйка, всё в лучшем виде. Ленка что? Козликом, поди, скачет?
Но девочка не скакала. Она словно статуя окаменела у лавки, разглядывая Оксану.
— Вы же из телевизора, да? Вы поёте! Я вас узнала! Ой, какая вы красивая! — Лена сложила на груди руки, восхищенно вздохнула.
Оксана милостиво улыбнулась ей, кивнула.
— Мама! У нас артистка! Настоящая артистка! Я пойду, девочек позову! — выскочила навстречу матери Лена, была поймана отцом, заброшена высоко–высоко, до самого неба, раскинула руки и завизжала. — Пусти, папка! Пусти, а то артистка уедет, и девочки мне не поверят!
Пётр поставил Лену на землю, кивнул, мол, беги, чего уж, а сам направился к Антону, протянул ему руку.
— Может, пообедаем? Жена мигом сделает. Зой, накрывай на стол, — кивнул он жене.
Та вопросительно посмотрела на Антона, Оксану.
— Ну ладно, давайте, а то совсем заморили нас эти дороги! — устало махнула рукой гостья…
Ели молча, почему–то прятали друг от друга глаза.
Зайка… А Антон слышал, будто утопилась она… Врали люди, ему больно хотели сделать, чтобы мучался…
Зоя собрала посуду, ушла на кухню, Петя помог вынести уснувшего Кирилла в беседку, туда же вышла Оксана, устроилась на скамейке, стала читать взятый с собой томик Чехова. Они с Антошей решили ехать чуть позже, когда сын немного придёт в себя.
— Зоя… Я… — Антон принёс к раковине оставшуюся посуду.
— Что с ним? С вашим сыном? — перебила его Зоя.
— Родился таким. Постоянно по врачам, по санаториям, больницам, то одно вылезает, то другое, — махнул рукой Антон. — Если бы не мои и жены связи, не выходили бы. Зоя, я тогда ушёл некрасиво, гадко, я бросил тебя, но ты же понимаешь… Ну как я мог тебя, такую тогда… привезти домой, к своим родным… Сложно всё тогда было…
— Да, я всё понимаю. Знаешь, а ведь всё так и надо было сделать. Ты стал отцом, ты в ответе за своего ребёнка, какой бы он ни был. Оксана одна бы не справилась, значит, рядом с ней должен был быть ты. Я давно уже другая, Антоша… Я больше не ищу никого и ничего. Я уже нашла! — Она кивнула на Петра, маячившего у дровяника.
— Зайка! — почувствовав былое, схватил её Антон, но женщина вырвалась, ударила Антона по щекам полотенцем.
— Нет больше Зайки, слышишь? Много она ошибок совершила, я её прогнала! — покачала она головой. — Зайку я похоронила там, где папа и мама. Если хочешь, иди искать её туда. Но не найдёшь. Теперь есть Зоя, жена Петра, есть их дочка Лена, есть моя жизнь, а тебя в ней нет. И не будет. Уезжайте, Антон. В дорогу могу дать воды, на ужин что–то собрать, уезжай только. Далеко вам ещё?
— Да тут километров через десять дачи у Волги наши, ведомственные. Кирилл захотел ехать на машине, интересно ему всё. Теперь, вон, из–за него Оксана злится. Зой, ты пойми, мы же с тобой… Между нами точно канат же натянут, я…
— Пошёл вон! — прошептала женщина. — Нет никакого каната, есть только твоя дурная голова. У меня самая лучшая семья на свете, понял? И мне ничего больше не надо. Каждый получил своё. Я сочувствую твоей жене.
— Почему? — сердито насупился Антон, остановившись в дверях.
— Потому что ты не любишь её. Петя! Петь, помоги помидоров собрать, надо в подпол сходить! — Зоя уже улыбалась мужу, протягивая корзинку. — Гостинцев с собой дадим, и Антон Егорович с женой поедут.
— Ага. А вон Ленка ребятню ведёт, — кивнул на дорогу мужчина. — Оксана Михайловна, вы извините её, ребёнок…
— Ничего, — улыбнулась, приложив руку ко лбу и закрываясь от солнца, ответила Оксана. — Мне даже приятно, что и тут меня знают. Тоша, посиди с Кириллом, я сейчас выйду к детям…
Антон, с досадой вздохнув, пошёл в сад…
Они уехали ближе к вечеру. Зоя и Петя, стоя обнявшись на крылечке, смотрели вслед петляющей в клубах пыли машине. Из леса ползла прохлада, опять ночью земля покроется тонкой коркой льда. Закончилось лето, пожухло, как листья у Зоиных огурцов. Но это не беда, Зоя это твёрдо знала! Потому что её ладонь крепко сжимает рука, ею любимая, её лицо целуют губы, которые она не променяет ни на какие другие, рядом с ней тот человек, который был предназначен ей, а она ему. И небо в назначенный час подарило их друг другу, чтобы оба были счастливы. И никто не отменит Зоиного счастья, как бы этого не желал…
