Он стал приходить ровно в восемь. Каждый день. Без опозданий, без пауз. Садился за крайний столик у окна, где утренний свет ложился на скатерть мягким бликом. Заказывал кофе и яичницу — два яйца, без сосисок, и тост. Один. Всегда один. Словно в этой простоте скрывался какой-то внутренний порядок, тихий ритуал, в котором он держался на плаву.
Официантка сначала думала, что он кого-то ждёт. Его взгляд всё время скользил к двери, словно каждый раз надеялся увидеть знакомое лицо. А спина была чуть напряжена — как у человека, который вот-вот встанет, если она войдёт. Но никто не приходил. Ни утром в понедельник, ни в дождливую субботу.
Через неделю она решилась.
— Вам принести второй прибор?
Он посмотрел на неё, будто только сейчас её заметил. Глаза были ясные, но в них было что-то, что не отпускало.
— Не надо. Она не придёт.
Сказал это почти спокойно. Почти. Но потом снова опустил взгляд на кружку. Как будто в ней искал то, что однажды потерял.
Потом снова стал смотреть в окно, где шёл редкий утренний дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя тонкие дорожки, будто кто-то осторожно чертил что-то пальцем — без звука, без смысла. Он смотрел не просто в окно — как будто сквозь него. Туда, где могла бы быть та, кого он ждал.
Его звали Артём. Он был лет сорока с небольшим, хорошо одет, вежлив. Всегда с книгой — то в твердой обложке, то с закладкой, выцветшей от времени. Но никогда не читал — просто держал её открытой на столе, на одной и той же странице. Как будто для кого-то. Как будто для неё.
Иногда он говорил что-то вслух. Тихо. Почти шёпотом. Иногда совсем неслышно — шевелил губами. И официантке казалось, что он обращается не к себе. А к той, чьё место было напротив. Как будто рассказывал, как проходят его дни, что запомнилось, кого встретил. А может — просто молился.
Месяц спустя она снова осмелилась. Принесла второй прибор и поставила без слов. Он не протестовал. Только сдвинул тарелку чуть ближе к себе, как будто освободил пространство — чётко, точно, с той внимательностью, с какой накрывают на важного гостя.
На следующий день она сделала два кофе. Один — с молоком. Интуитивно. Не думая, просто зная. Он поднял глаза, удивлённо посмотрел на чашку. И кивнул. Молча. Но в этом кивке было что-то почти благодарное. Почти живое.
Однажды, в особенно ветреное утро, он сказал:
— Мы всегда завтракали вместе. Даже когда ссорились. Особенно тогда. Это был наш якорь. Наш способ остаться на одной кухне, даже если сердца были врозь.
Она не ответила. Просто стояла рядом. Но взгляд её стал внимательнее.
— В тот день… — он замолчал. Губы дрогнули. — Я сказал, что уйду. А она не остановила. Или, может, просто не услышала. Я хлопнул дверью. Думал — вернусь через час. Потом… потом было поздно. Очень быстро стало слишком поздно.
Он допил кофе. Поднялся. Руки его немного дрожали. Он достал из кармана фотографию и оставил на столе — старая, немного выцветшая. Мужчина и женщина на веранде, в лучах утреннего солнца. Он был там моложе, улыбающийся. Она — смеющаяся, с чашкой в руке. Счастье было не постановочным. Оно просто было. Тогда — казалось, навсегда.
— Спасибо, — сказал он официантке. Голос его звучал тише, но яснее. — Сегодня — в последний раз. Я готов снова есть один. Но уже без пустоты.
Она кивнула. Потом подошла и забрала второй прибор. Осторожно. С уважением. Как прощаются с тем, кто был, даже если его не знали по имени.
Он ушёл. Оставил чаевые. Большие. Как прощание. Как будто благодарил не только за кофе, но и за то, что его не спрашивали лишнего. За молчание, которое тоже может быть заботой.
На следующий день его столик был пуст. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Осторожно поставила чашки, проверила уголок салфетки, положила ложки параллельно. Не потому что ждала. Потому что хотела сохранить. Память, тишину, жест — всё, что не улетает сразу.
Просто, потому что в некоторые утренние дни важно не быть одному. Даже если рядом — только тишина и воздух. Даже если это место теперь — для другого, кто придёт с похожей тенью в глазах.
Особенно тогда.