В Люсиной голове никаких таких особых, глубоких размышлений отродясь не было. Чаще всего – мирная тишина. Если случались какие волнения свыше: что-то, похожее на травяное поле, начинало вздыбливаться зелеными волнами, и общее бессознательное простого Люсиного мозга сигнализировало о тревоге и побуждало к действию. Тогда Люся начинала суетиться: что-то хватать, куда-то перекладывать, спешить, бежать, гнать и догонять.
Речь Люсина была бедна на развернутые предложения, она вечно говорила невпопад, задавала нелепые, раздражающие своей глупостью вопросы и делала чудовищные по своей глупости выводы. Она ничего не читала и даже самые незатейливые сериалы не смотрела. Не понимала их. Видимо, с рождения в темной Люсиной голове нейронные связи плохо взаимодействовали, и работали только базовые инстинкты.
В общем, Люся была обыкновенной, типичной, прирожденной… дурой. Однако это не помешало Люсе закончить среднюю школу и училище, выйти замуж, родить двоих детей, и всю жизнь работать дорожной рабочей. Почему? Потому, что с молоком своей неграмотной деревенской мамы Люся впитала самое лучшее – старательность и радение.
Дуракам законы не писаны, но Люся была законопослушной и очень удобной для чинуш всяческого рода: покорно исполняла любые государственные предписания, не роптала, когда задерживали зарплату, ела, что выкинут на прилавки, носила, что повесят на вешалки в зале магазина.
Против мужа не бастовала и не пилила его. А зачем? Люсин Василий был спокоен и покладист, звезд с неба не хватал, завышенными амбициями не страдал. Ел, что дают, носил, что купят. На выходных вместе со своей Люсей прилежно копался в огородной земле, предварительно натасканной в тачке о четырех колесиках с целинных полей, для простых смертных не предназначенных. Простым смертным полагались шесть соток на лесных вырубках, горах и косогорах, болотистых суглинках, на которых ничего путного не росло, пока народ не полил их тоннами пота, слез, не удобрил навозом и не обогатил свистнутой луговой почвой.
Общались супруги короткими односоставными предложениями и междометиями.
— Эй?
— Оу?
— Кушать!
— Ага.
— Добавки?
— Угу.
И нормально. Понимали друг друга. И не ругались, наверное, только потому, что ругательных слов не говорили. Оба не любили маты, не переносили и не использовали их даже для связки слов. Их простые, ничем не испорченные и не замутненные мозги не воспринимали всяческую грязь. Люся, например, физически ощущала дискомфорт в голове, сродный боли, когда кто-нибудь при ней сыпал отборным матом. Она морщилась и отходила в сторонку, бочком-бочком, неуклюже. Матерщинник удивленно глядел на нескладную, некрасивую, простенькую женщину и фыркал:
— Фу ты, ну ты, какая! – крутил у виска кривым своим пальцем и заносил Люсю в список записных идиоток. Себя-то он таким, естественно не считал. Оттого и отрадно было ему: вот живут же придурки на белом свете. И никакого от них толку. Что Вася, что Люся… И зачем они живут?
А Люся с Васей даже не задумывались, зачем они живут. Живут и живут, хлеб жуют. Растят детей вот, Димку и Наташку. Заставляют их учиться на хорошие отметки. Кружки разные… Летом отправляют в лагерь. Чего еще?
К воспитанию Димки и Наташки Люся относилась ответственно и прилежно. Пока носила под сердцем первенца, внимательно выслушивала рекомендации докторицы. Надобно было есть витамины и кальций. Люся добросовестно ела: каждый день уминала по килограмму творога и литру черники в собственном соку, благо этого добра ей достаточно поставляла матушка из деревни. Не потому ли у Димки от природы такие хорошие, крепкие зубы?
И сейчас вот: учительница на родительском собрании велела следить за ученьем детей, проверять их домашние задания. Люся так и делала. Как бы ни ныла Наташка, как бы ни психовал Димка, Люся была как кремень. Уставшая после тяжкого трудового дня, вымыв руки, переодевшись в домашний халат, присаживалась к кухонному столу и требовала показать дневник и тетрадки.
Если вылетали двойки или тройки, наказывала ребят. Ей посоветовали наказывать трудом. От порки толку мало, от стояния в углу – тоже. Надобно наказывать с пользой: заставлять делать работу над ошибками: выписывать ошибки в отдельную тетрадочку и исправлять их. И задачки решать дополнительно, если математика не получалась у кого. Вот и решали битый час. Малые поначалу закатывали истерики, топали на мать ногами, плакали, но Люсю никакими слезами не проймешь. Учительница сказала – хорошие отметки должны быть, значит, эти хорошие отметки будут!
К седьмому классу оба выровнялись в учебе. Стали круглыми отличниками. Ими гордились, их хвалили, награждали почетными грамотами. Люся и Вася на родительских собраниях (ни одного не пропустили) краснели от удовольствия. Вырастили деток, слава богу. Хотя ни Люся, ни Вася в Бога не верили. Их просто не учили в Бога верить. Не то было время, безбожное. Но хорошими людьми им быть никто не мешал. Они и были.
Чужого не брали, а врать просто не умели. Не хватало фантазии. Даже мелко соврать сноровки не было. Конечно, от этого у обоих случались неприятности. Соседка, например, придет к Люсе, по мелочи, за солью,там, или еще за чем. А сама в новом платье. Или прическа у нее наверчена интересная. Люся вежливо поздоровается, соли в солоночку насыпет и вручит. Та мнется, той обидно: совсем, что ли, Люська безглазая? Не выдержит:
— Люся, а я платье новое купила, глянь! А? Как тебе?
А Люся видит: новое платье. Только соседке не идет. Коротковато, и живот выпирает. Она и брякнет:
— Коротковато оно, Галя, и живот выпирает.
Ну разве так можно?
Соседка фыркнет что-то нехорошее Люсе в лицо и дверью в сердцах хлопнет. А Люся не понимает, чего это Галя фырчит. Но долго об этом не думает – нечем думать, да и дел полно: надо мужу, детям еду готовить, стирать, гладить. Уроки проверять. Потом еще Наташе показать, как крестиком вышивать. По труду задали. А вечером носки Димкины, да Васины заштопать. Некогда думать.
Утром на работу Люся собирается, сталкивается с Галей на лестничной площадке, здоровается с ней приветливо. Ничего не помнит. Галя — нос кверху. Не разговаривает.
— Галя, а чего ты со мной не разговариваешь? – простодушно спросит.
— Ну ты и дура, Люся. И как ты живешь на белом свете? – Недоумевает Галина, — Сама такая, и Вася твой – такой же. И в кого только дети у тебя?
Люся только улыбается, рада, что соседка уже не злится. А дети у Люси, правда, необыкновенные. Уж такие умные, уж такие хорошие, что слов никаких не найти, не подобрать. Только робеть перед ними остается, да слушать их умные речи.
Наташа правильно, длинно, красиво и непонятно говорит, стихи пишет, в различных районных конкурсах первые места занимает. Дима – спортсмен. На соревнования в другие города ездит, медали золотые зарабатывает. Василий, отец, очень стесняется перед детьми. Раньше они были простыми и понятными, маленькими. Их можно было запросто на шею посадить и в коня поиграть. А теперь – что? Он и сказать им не знает, что. Те брови нахмурят и отворачиваются.
И Люся не знает. Они ее уже не понимают. Она начнет что-нибудь им, по делу, по существу: мол, посуду надо вымыть или надо дырочку на пятке зашить, так от Наташки прям огнем пышет, как ей не нравится.
— Мама, чего тупишь вечно? Взяла да и намыла (зашила, убрала, подмела), не видишь – у меня реферат по Сократу?
Какой-такой Сократ, что за реферат? Разве допросишься?
— Дима, ты бы ботинки почистил, грязные, — укажет сыну на обезображенную осеннюю грязью обувь.
— Ма, все! Некогда. Я с тренировки.
Мимо нее, в свою комнату, шасть, и дверь на замок.
Люся посморкается в передник, растерянно по сторонам посмотрит. Что им сказать? Как управляться с такими умными, с такими большими? И потопает по коридору в кухню, разогревать суп. Все голодные. И Вася – тоже.
Дети начали стыдиться родителей. Им кажется, что все смеются над ними. Им кажется, что все тыкают пальцем издевательски:
— А-а-а-а, Наташка, Люсина дочка? Гы-гы-гы!
— Димка, тебе Васька – кто? Отец? Ой, не мог-у-у-у…
Им непонятно, как это так, простейших вещей предки не понимают. Ни поговорить с ними по-человечески, ни обсудить элементарных проблем. И эти выражения лиц – глазами моргают, краснеют, потеют… Тоска. В люди выйти стыдно. Противно. Обидно даже – у всех родители, как родители, а эти… тьфу.
Ну, со временем выросшие Наташка и Димка из гнезда разлетелись. У них началась взрослая жизнь. И била ребят эта взрослая жизнь больно. Они ведь привыкли: есть на свете папа и мама, и они тебя любят, и все прощают, и будут всегда. А вот и нет. Остальные люди не умеют прощать. И никто не будет дрожать над тобой. И даже уважать за твои умные фразы никто тебя не будет. Время – деньги. Не умеешь, не берись. Без труда не вытащишь рыбку из пруда… И так далее. К сорока годам и Дима, и Наташа понабили себе шишек будь здоров.
Сами уже обзавелись семьями, мужьями, женами, детишками. Стали жесткими, непробиваемыми, иногда даже злыми. И вот тут случилось в них что-то, какой-то перелом – потянуло к родителям, в их тихий дом с невероятной силой, будто магнитом мощным. А они – все те же, робкие, улыбчивые, просте-е-е-е-нькие. Только седые уже, сухонькие, маленькие. Они и раньше-то особой статью не отличались, а теперь…
У Наташки при взгляде на них сжимается сердце. А Диме снятся кошмары: вот они, папа и мама здесь. И вдруг – бац, их нет. Димка, во сне десятилетний, мечется: «Мама, папа!». А их нет. Ни мамочки, ни папки.
Он старается приезжать к родителям чаще. Подолгу торчит у отца в его немудреной мастерской, на скромной, но такой ухоженной дачке. Возится с деревяшками, что-то строгает и называет папу по-мужски: батей. И ему очень хорошо здесь, в малюсенькой пристройке, где любовно и в порядке, на гвоздиках, в ряд, расположены пилы и напильники, топоры и топорики, косы, новый триммер и еще много всякого, что необходимо мужчине в его хозяйстве.
Отец, как обычно, красноречием не страдает.
— Димка, тут поправь.
— А-а-а, понял.
— И чего ты?
— Да, щас, бать. Так?
— Так. Крути.
— Эту?
— Ну.
— А-а-а-а…
Покурят. Посидят. Помолчат. Димке хочется обнять отца за сухие его плечи. Прижаться к нему: люблю! Но Димка боится испугать папу своей нежностью – он никогда не проявлял ее по отношению к родителям. Димке стыдно и горько за это. Что мешало?
Наталья, взрослая матрона, уже издерганная выкрутасами юной своей двадцатилетней дочери, подле собственной матери отдыхает душой. Мама тоже немногословна, но у нее получается найти с вредной Катькой общий язык.
— А это что у тебя, Кать? – спросит у внучки.
— Татуха, ба. Нравится?
— Нравится. А чего оно тут, никому же не видно?
— Кому надо, тому видно, — смеется Катька, заправляя блузку в брючки. Тату, изображение бабочки, у нее выбито чуть ниже поясницы.
Мать взрывается, призывает дочь к совести.
Катя дерзко на мать поглядывает – нашла коса на камень.
— Ну скажи ей, мама! Ну совсем уже распустилась! – надеется на помощь.
Люся простовато хлопает глазами.
— Так ведь бабочка. И припрятана тихонечко. Чего ты? И никто не дернет. И не поранит. Я сколько ночей не спала с этой твоей, как ее… В пупке-то у тебя сережка была? Где она?
Наталья густо краснеет. Катька кричит:
— Бинго! А, мамуль? Как мы тебя?
Они смеются дружно. Потом пьют чай из чабреца и кипрея. На даче ровненькими рядами высятся жирные грядки. Наталья опускает в теплую почву пальцы и забывает про ссоры с дочкой, про придурочного начальника и дофига требовательного мужа. Наталья отдает негатив кормилице-земле и получает полезную, женскую энергию. Мать рядышком, пыхтит в теплице. Катька собирает вишню. В ушах маленькие капельки наушников. Ей тоже весело и мирно на душе.
И она совершенно не считает бабушку и дедушку дураками. Она говорит, что старики поймали настоящий «дзен» и просветление. Ей бы так!
И Наталья понимает, что Катя совершенно права. Не были родители дураками. Они, как и завещано Богом, «просты, как голуби и мудры, как змеи». Именно они, кроткие и добрые, наследуют нашу многострадальную, грешную Землю.
