– Атас, он психованный, – закричал кто-то из пацанов, и все рассыпались от держащего в руках длинный прут Петьки.
Но Петька успел отхватить длинным прутом по чьей-то ноге.
– Прибью! – кричал Петька с силой, – Прибью!
От злости, ярости и отчаяния он был сам не свой. Сейчас он не понимал что делает и чувствовал только обиду и ярость.
Они столкнулись на грунтовке у развилки. Шли они с Серёгой с реки – купаться ходили на обрыв. Солнце уже садилось, но никак не могло сесть, цеплялось за край горизонта.
Петька и Серёга перекупались. Шли усталые, лениво болтали, глядя себе под ноги в густую сухую рыжую пыль. Очень хотелось есть. Об этом и говорили. Петька нес в одной руке футболку, в другой – сандали.
И тут из-за поворота показались пацаны.
Шли они нарядные на дискотеку в село соседнее. И хоть было им ещё и рановато, и денег у многих, чтоб зайти в клуб, не было, все же шли они при параде. У Генки Свистунова белая рубаха и набок зачесанная челка.
– Эй, ты посмотри на них. Зачуханная шпана с купанья возвращается. Плавать-то научились?
– А давайте их на дискач возьмём, пусть девки потешатся!
Эта «война» шла у них давно, и ничего непривычного в таких подколах не было. Подумаешь!
– А ты, Генка, никак женишься – рубашечка белая, – парировал Серёга.
– Не-ет, я погожу. Этот месяц мамка Петькина заняла, женишка себе нашла, любовнишка. Старичкам везде у нас почет.
Пацаны заценили шутку, засмеялись. Славка, смеясь, добавил:
– Папа-ашечка новый у Петьки нарисуется, драть его будет, как сидорову козу…
Но договорить он не успел. Петька подхватил попавший на глаза длинный прут …
Дальше шли они вдвоем молча. Серёга все оглядывался на своего друга и не решался заговорить. Говорить о том, о чем кричали пацаны, не хотелось. Серёга понимал – для Петьки эта тема больная, а ещё о чем-то уже и говорить не было желания.
Перед тем как разойтись, они присели на край кювета. Петька надел сандали, футболку. А потом вдруг закрыл лицо руками и боком повалился на траву.
– Ты чего это, Петь? – удивлённо и тихо спросил Серега, – Из-за пацанов, да?
– Да причем тут пацаны, – крикнул Петька и сел, вытирая кулаками слёзы.
– А чё тогда? – Серега уже догадывался, но боялся произнести.
– Так чего она? Ведь и вправду замуж пойдет. А как же папка? Он же воевал, он за нас погиб, за Родину. Орден у него. А она …
– Да-а, нехорошо, – Серёга понимал друга.
У Сереги отец был, но не такой, как хотелось бы. Выпивал и мать обижал частенько. А отца-героя он бы тоже ценил и помнил, как Петька.
Солнце свалилось, наконец, за насыпь. Домой не хотелось, но очень хотелось есть. Они попрощались.
А дома … Дома, наверняка, был «этот».
Как хорошо им жилось с матерью! Как хорошо.
Мать ласковая, добрая. Правда, не хватало им денег всегда, ну, так Петька ж и не просил ничего особенного. Ему вообще ничего не надо. Мать только переживала, что нет у него чего или едят плохо. А Петьке все равно было, лишь бы так и оставалось, лишь бы не «этот» вот в их доме …
Когда отец погиб, было ему девять лет.
Фотография отца висела над Петькиной кроватью. Там стоял он в комуфлированной форме и каске с автоматом на плече.
А Петьке все время обидно было, что глаза отца совсем в тени от каски, и взгляда совсем не видно.
Каким был тогда его взгляд? Ведь он, наверное, уже другой, не такой, каким был на других фотках, где отец еще молодой и жизнерадостный. И этот взгляд, конечно, обращён к нему – к сыну.
И какой он … Петька лежал, жмурился и всматривался – пытался представить.
Дома «этого» не оказалось. Мать поворчала за то, что не явился на обед. Но была весела и рассеянна. Петька понимал – почему, и от этого злился.
Он поел картошки, а курицу есть отказался, хоть и звала она невероятным запахом румяного бочка. Курицу притащил «этот». Подкармливает благодетель, подлизывается. Но проходя мимо стола, когда уже отправлялся спать, Петька все же не удержался – отломил кусочек курицы и отправил в рот.
А утром …
Утром он вышел на кухню, поддел ковшиком воды в ведре, чтоб напиться, и вдруг, обернувшись, увидел огромную волосатую грудь, и мать в ночнушке на тонких бретельках, как-то застенчиво уткнувшуюся лицом в эту грудь, чуть ли не под мышку.
Он медленно опустил ковш, так же, едва дыша, подошёл к двери и выскочил из дома в одних трусах.
Было ещё прохладно, на скамье лежали лужицы от росы, но Петька прямо босиком направился за сарай. Там присел он за лопухами спиной к сараю и вдруг заплакал.
Заплакал оттого, что теперь понял окончательно: «этот» будет теперь жить с ними, и папка никогда-никогда к ним не вернётся.
Пришел Трезор, лизал его в лицо.
– Прощаться будем, Трезорка! Прощаться….
Он уйдет из дома. Теперь уйдет!
…
Вечером он постучал Серёге в окно. Тот высунулся…
– Я попрощаться пришел. Уезжаю.
– Драпаешь все же?
– Не драпаю, а к тетке еду жить. Не буду я с»этим».
– Я б тоже с тобой убег, но не могу – батя тогда мамку совсем прибьет. Погодь-ка.
Он мотанулся в дом и через минуту высунулся.
– На…
– Чего это?
– Деньги! Бери.
– А ты как же?
– Тебе сейчас нужнее, а я у папки ещё тырну, когда пьяный будет. Все равно пропьет. Мы с мамкой всегда так делаем. Бери.
– Спасибо тебе, Серёг, – чуть не прослезился Петька.
Почему-то прощаться с Серёгой ему было сложнее всего. И только сейчас он осознал, что действительно уходит из дома.
Он шел вдоль железки, было тихо и пустынно. Петька тащил отцовский старый рюкзак, в который собрал все самое необходимое. Как ему казалось – необходимое. Там лежало и отцовское фото в рамке.
Здесь никто не ходил, потому что на станцию обычно ездили, но Петька пошёл пешком. Тишина отдавалась в душе смутной тревогой.
Он вспоминал, как сегодня пришел дед Матвей, еле перебирая ногами, тяжело опираясь на свою палку, и позвал его во двор.
Начал он разговор о матери. О том, как тяжело ей было и будет его растить одной, как тяжело «без мужика». Дед Матвей вздыхал, доставал папироску и убирал её обратно. Петька молчал, сидел, рисовал носком ботинка узоры на земле.
Дед, наверняка, думает, что Петька ничего не понимает. А он все понимал. Он вообще гораздо больше понимал, чем думали взрослые. И когда он нечаянно думает об этой фразе – «без мужика», его охватывает волна горячего стыда. Теперь он никогда не может смотреть на мать, как прежде, не сможет переломить своего брезгливого восприятия её новой жизни – жизни с мужиком.
Да и «этот», которого мать велела называть – дядя Витя, пытался с ним поговорить потом. Он подсел, когда Петька хлебал лапшу, опустив низко голову над тарелкой.
«Этот» пристально посмотрел, а потом предложил:
– Поговорим? По-мужски…
Петька ещё больше наклонился над тарелкой. Мать покосилась, вздохнула.
– Поешь и поговорим, ладно? Жду во дворе, – добавил «этот» и вышел.
Петька вышел, перемахнув ноги через подоконник, ушёл огородом.
Сейчас Петька решил ехать в город, к тетке, к отцовой сестре. Но адреса он не помнил, просто зрительно помнил расположение дома в Пскове. Ну, и знал фамилию имя и отчество. Он помнил, как приезжала она на похороны отца, как звала его к себе в гости. Но съездить так и не пришлось, а вот теперь … Теперь самое время.
Денег у Петьки было мало и он надеялся, что в поезде он проедет «зайцем». Может даже в товарняке. Лишь бы путейцы не слапали.
На станции было тихо. Над путями мирно блеклыми пятнами горели фонари. Где-то ругались дорожные рабочие. Петька вглядывался в стоящие здесь вагоны, но они стояли неподвижно, обезглавленные.
Он вошёл в зал ожидания. Заплеванный, весь в подсолнечной шелухе пол, лампочки, затянутые железной сеткой, фанерные жёсткие диваны. Тут спали и сидели ожидающие. Петька прильнул к расписанию. Ближайший пассажирский шёл утром. Но есть надежда на товарники.
Петька решил ждать. Если товарный остановится, он обязательно услышит. Он пристроился рядом с бабкой, жующей хлеб с курицей. Она достала это из корзинки, нежно прикрыв её полотенцем.
Очень захотелось есть, но из дома он прихватил только булку. Не хотелось брать вообще ничего. Пусть теперь жуют сами. Теперь матери есть кого кормить, вот пусть и наслаждается. А он проживет и без нее.
Бабка посмотрела на него жалостливо, на секунду замерла, вздохнула, но потом продолжила жевать, слегка отвернувшись. Петьке стало стыдно.
И тут он услышал гудок товарника. Он мигом выскочил к путям. Товарный поезд тормозил, но все его вагоны были плотно закрыты, и пристроиться тут не было никакой возможности. Петька посуетился, поискал что-нибудь подходящее, но наткнулся на обходчиков и решил вернуться в зал ожидания.
Нет, надо ждать пассажирского. И ехать надо на север.
Он вернулся на свое место, опять сел напротив бабки. Та уже лежала, положив под голову свою большую сумку и крепко ухватившись за ее ручки.
Петьку тоже начал морить сон. Он обнял рюкзак и, упав на него головой, уснул сидя.
И снилась ему мать, её красное от слёз лицо, а потом вдруг приснился отец. Он стоял к нему боком, в каске, немного отвернувшись. Петька пытался его обойти, чтоб заглянуть ему в лицо, чтоб он увидел его и узнал. Но отец как-то всё время оказывался боком, как Петька его не обходил. Тогда он крикнул что было сил:
– Отец! – но вместо звука – тишина. Голос у Петьки пропал.
И Петька заревел во сне. И тогда отец вдруг обернулся, посмотрел на него и произнес:
– Ну-ну, сынок! Будь мужиком – мать пожалей!
И Петька так хотел рассказать все отцу, так хотел пожаловаться на нее – на мать, сказать, что разлюбила она его, другого привела… Но тут он резко проснулся.
Распрямил затекшую спину и вдруг увидел рядом «этого». Он сидел спокойно, привалившись на скамью, в кепке, руки за головой.
Петька хотел было вскочить и побежать, но тут он понял бессмысленность бега. «Этот» в два шага его нагонит.
Он отвернулся и затих. Ждал, готовился давать отпор. Домой он не вернётся, пусть хоть силой тянет!
А «этот» тихо так, чтобы не разбудить спящих рядом, заговорил:
– Мы на вахте были на севере, на стройке с женой работали. Работящая она у меня была шибко. А тут призыв новый бросили – план сверхсрочно выполнить. А мы – Бог знает где. Забросили нас на строительство, что только на санях по снегу и выедешь. Беременная она была. Кинулась в работу, ответственная же. Надо. Не сносила – скинула. Едем на санях, а за нами след тянется … Да, брат, так я сына потерял. Ну, или дочку. Но самое главное её – Лиду мою.
Он помолчал немного, видимо, перебирая тяжёлые воспоминания, а потом просветлел лицом, вдохнул и продолжил.
– А тут мать твою повстречал, да и тебя. Думаю – Бог, может, послал, хоть и не верю, конечно… А сейчас вот вижу – несчастлива она со мной. Рвется между тобою и мной, стыдно ей перед тобой что ли за меня … Ты хочешь, чтобы я уехал?
– Хочу! – выпалил Петька.
«Этот» молчал. А Петька представлял, как станет хорошо, если и правда «этот» уедет. Только вот мать …
Наверное, загрустит. А в селе скажут, что «бросил» её мужик, не по нраву пришлась. Она вообще в себя уйдет, света белого не увидит.
И стало Петьке ещё хуже, чем было. Он уткнулся в рюкзак и заревел так громко, навзрыд, что бабка, спящая напротив, резко проснулась, села и схватилась за сумку.
А Петька почувствовал руку на плече и услышал:
– Ну-ну, сынок! Будь мужиком – и это … мать пожалей!
А когда Петька немного успокоился, стал сопеть потише, предложил:
– Пошли домой. Вот рассветет сейчас чуток, и пошли. Извелась там мать, поди. А дома уже и разберемся. Скажешь – уходить, уйду.
– А Вы че, без машины че-ли? – Петька сопел носом, но спросил нарочито грубо, чтоб не выдать свой интерес.
– Так где ж я ее найду ночью-то, спят все. Пешком пришел, как ты.
И Петька живо представил, как «этот» шёл по ночному лесу, по насыпи, чтобы найти тут его. Но Петька ничего не сказал. Он ещё и сам не решил, как быть дальше.
«Этот» откинулся на скамью и закрыл глаза. Петька мог встать и уйти, но почему-то уходить никуда не хотелось. Он так и сидел в нерешительности. Как только забрезжил рассвет, «этот» проснулся. Если спал он вообще, конечно.
Бабка сидела напротив и завтракала.
– Тетушка дорогая, а продай нам поесть немного чего лишнее? Я вот заплачу, сколько скажешь.
– Так у меня и нет ниче…, – бабка прикрыла корзинку, но вид денег её расслабил, и она продала все же пару варёных яиц и четыре пирога.
– Пошли, а перекусим в дороге, – «этот» взвалил рюкзак Петьки на плечо.
И Петька пошел следом. Солнце входило медленно. Роса густо лежала на траве и она шли прямо по шпалам, периодически оглядываясь.
Нашли подходящее место на переезде возле сторожки и перекусили бабкиными пирожками.
А «этот» начал рассказывать, как он однажды сбежал от своей бабки – та отругала за что-то, вот он и рванул. Было ему лет пять тогда. Петька даже улыбнулся весёлому рассказу.
– Ты чего в рюкзак-то набил? Тя-ажелый…, – «этот» тряхнул рюкзак за спиной.
– Да разное …
– А фотку отца-то брал?
– Брал…
– Это – да, это – важно…
Солнце, наконец, покинуло линию горизонта и теперь высвечивало из-за высоких стволов замысловатыми узорами.
«Этот» в кепке обернулся на идущего сзади Петьку, и Петр взглянул на него. Солнце бросило на глаза «этого» тень, и тут он приподнял подбородок и глаза высветились – немного грустные, но светлые и заботливые глаза.
И сейчас Петьке показалось, что это его отец глянул на него из-под каски. Глянул так, как давно хотелось Петьке. Глянул с любовью.
– Смотри, Петь, грибы. Боровики ведь.
– А Вы чего, дядь Вить, разбираетесь в грибах? – Петька хитро сощурил глаза.
– Я? – он посмотрел на Петьку и застыл, – Я – нет. В краях рос, где нет грибов. Научишь?
– Научу. Белые это, никакие не боровики. Ничего Вы не понимаете, дядя Вить!
Сегодня солнце было особенно ясным. Оно освещало новый день и этот день обещал быть добрым.
