Когда Таня узнала, что мать умерла, она не заплакала. Просто выключила телефон, сняла перчатки и села прямо на лестнице — между четвёртым и пятым этажом, где лампочка мигала уже третью неделю, а стены были исписаны чужими номерами и полустёртыми фразами. Вниз никто не шёл, вверх никто не поднимался. Только её дыхание — хриплое, сбивчивое — и редкий стук труб нарушали тишину. Было странное ощущение: как будто воздух вдруг стал гуще, вязкий, как сироп, и стало труднее дышать. Словно мир на секунду застыл, прижал её к бетонной ступеньке и сказал: «Запомни это чувство — оно важнее слов».
Они не разговаривали больше четырёх лет. После того самого Нового года, когда мать, налив себе четвёртый бокал шампанского, вдруг посмотрела на неё долгим взглядом и сказала: «Ты всегда выбираешь не тех». Это был не упрёк — скорее, усталость. А Таня тогда выбрала себя. Впервые. Ушла. Сняла квартиру. Начала с нуля. Не ссорились, не кричали — просто оборвалось. Молчание стало их обыденностью — тяжёлой, как старая шаль, которую некуда деть, но и выбросить не поднимается рука. Оно было повсюду: в праздниках, в простуженных днях, в забытых днях рождения.
В похоронное бюро позвонил сосед. Сказал: «Она говорила, что если с ней что — вы всё равно приедете». Голос у него был чужой, уставший. Как у людей, которые не вмешивались, но всё видели. В его интонации было что-то, похожее на сочувствие, но и на укор — мягкий, как взгляд, от которого не спрячешься.
Дом встретил её глухо. Тишиной, в которой будто пряталась чья-то тень. Дверь поддалась со скрипом, как если бы мать сама всё ещё удерживала её с той стороны — не злобно, а словно с упрёком или последней надеждой. В прихожей пахло яблоками и мятой — странно, будто кто-то только что вышел из комнаты и оставил за собой след дыхания. Запах был знакомым, почти родным, но теперь — пронизанным отсутствием. Всё было на своих местах: её детская кружка с трещиной по краю, стопка старых газет, сложенных с аккуратной педантичностью, плед на диване, подоткнутый подушки. Только пыль лежала ровным слоем, как время — нетронутая, немая, безмолвно свидетельствуя о прошедших днях, в которых никто больше не жил, но всё ещё дожидался.
В спальне она нашла коробку с надписью: «Не выбрасывать». Простая, картонная, чуть распухшая от времени и пыли. Внутри были письма. Не от неё — к ней. Не отправленные. Аккуратно сложенные, перевязанные бечёвкой, исписанные маминым знакомым, чуть наклонённым почерком. Мать писала каждый месяц. Иногда — на обрывках тетрадей, иногда — на почтовых бланках. О себе. О доме. О том, как скучает. Как у неё болела спина. Как зацвёл жасмин под окном. Иногда — как злилась, как не понимала, как не могла простить. Иногда — как боялась, что Таня не вернётся, что всё, что осталось — это эта коробка. Но никогда не отправляла. Письма были как разговор, который она вела наедине с бумагой. Таня читала, и с каждой страницей у неё дрожали руки всё сильнее. Потому что в этих письмах было всё, чего они не сказали друг другу. Всё, что, возможно, уже нельзя было исправить. Но всё равно — было.
Она осталась в доме на три дня. Не из необходимости — из внутренней потребности доделать то, что так и не успели. Пере утеплила окна — старые рамы скрипели, но поддавались. Нашла на антресолях одеяла, проложила ими щели. Сварила яблочное варенье, как в детстве — по маминым записям, на глаз, с палочкой корицы, в той самой эмалированной кастрюле с белыми цветами по краю. Варенье кипело, и кухня наполнялась тем самым запахом — густым, липким, тёплым.
Перебрала бельё. Странно, как вещи сохраняют чужое тепло даже спустя годы. Глаженные наволочки, аккуратно сложенные простыни, салфетки с вышивкой. С каждым прикосновением — будто шаг назад во времени. Соседи приносили ключи, документы, какие-то мелкие счета. Вели себя тихо, сдержанно. Без лишних слов, без суеты. Все были молчаливы, как будто чувствовали — говорить сейчас нельзя. Потому что в доме всё ещё звучал голос, которого уже не было.
На четвёртый день она положила письма обратно. Застегнула пальто. Повязала шарф, стараясь не смотреть в сторону зеркала. В прихожей было прохладно, и тишина тянулась, как ткань, впитывая каждый её шаг. И прежде чем уйти, подошла к окну. Постояла. Запомнила. Не взглядом — запахом, светом, тем, как пол скрипит именно в этом месте. Как щёлкает батарея под подоконником. Как ветер чуть подрагивает занавеску.
Когда она закрыла дверь, ей показалось, что где-то в доме, в глубине стен, что-то отпустило. Как будто напряжение, копившееся годами, наконец позволило себе ослабнуть. Не исчезнуть — но раствориться, уступив место пустоте, в которой можно было дышать.
И впервые за много лет Таня не чувствовала вины. Только тепло. Тихое, тёплое, без объяснений. Будто мать наконец её услышала. И простила — ещё до того, как она приехала.
