Правильно люди говорят: с возрастом душа человека отражается на его лице и характере. Бывают удивительно красивые люди, хотя в юности природа не шибко-то наградила их красотой. И наоборот, ужас, что за «человеки»: от них обычно прохожие шарахаются, как от чумных, а уж родственников таких несносных стариков остается только пожалеть. Тянут-потянут невыносимый свой крест близкие люди, терпят их, мучаются до последнего, ибо совесть не позволяет поместить их в дом престарелых. Русский менталитет, сформированный веками: тяжко молиться, долги платить и кормить родителей — а надо!
Я тут в одной чудесной, душевной компании, в кругу любимых друзей, опрометчиво похвасталась, что мне везет на стариков. Судьба подарила мне настоящих ангелов при жизни, родных бабушек, тетушек и соседок, светлых людей с чистейшими душами, возле которых всегда тепло и спокойно. Это как брести по иссушенной пустыне и наткнуться на прохладный оазис, где бьет прямо из земли живой ключ с удивительно вкусной водой. Сколько раз я спешила к ним в надежде, что лишний час пребывания в гостях исцелит мою истерзанную душу, избавит от груза тяжких обид и горестей. И становилось легче — никакие дипломированные психотерапевты не справятся лучше, чем простые посиделки за чаем с баранками у бабули.
Зря хвасталась…
Буквально на следующий день меня остановила соседка, пожилая женщина. Она славилась подозрительным характером и редкостной неуживчивостью. Ну, в каждом поселке есть такая, не совсем в уме дама. Если не обращать на нее внимания, можно как-то жить. Но нашу даму такой вариант не устраивал: как истинный вампир, она нуждалась в подпитке, постоянно скандаля то с одной, то с другой жертвой. Случилось несчастье: все ее «доноры» закончились: кто уехал, а кто умер. И вот теперь она выбрала меня.
— Анна, подойди-ка ко мне.
Я, дура, подошла к ее забору.
— Нахалка, шестьдесят рублей мне не отдала! А я смотрю, шастаешь мимо с бегающими глазками! Бессовестная!
И пошло-поехало. Больной человек… Я вынула из кармана сотню и вручила скандалистке (от греха подальше, лишь бы не орала). Дама деньги взяла и тут же припомнила мне еще пяток «прегрешений». Оскорбления, бредовые обвинения, ушат помоев, в общем. А я, вообще-то бойкая бабочка, застыла, разинув рот, и не сводила с «вампирши» глаз. Ее взгляд затягивал: на меня смотрела не страдающая деменцией женщина, а вполне разумное, злобное, полное ненависти существо. На секунду показалось, что в холодных оловянных глазах проявился змеиный зрачок. И это было так страшно, так шокирующе мерзко, что ноги мои буквально в землю вросли.
Она не из ада пришла в этот мир, у нее тоже была мама и бабушка. Дети и внуки имеются. Зять, опять же… Что же такого случилось с этой женщиной, если в глазах ее не было ничего человеческого?
В одной замечательной книги о монашеской жизни — реальной жизни, а не происходившей когда-то сотни лет назад, был описан жуткий случай.
Инока, шедшего в монастырь, преследовал, так скажем, сумасшедший. Он оскорблял его, провоцировал, всячески поносил, нарывался на конфликт. Что сделал инок? Опустил глаза, склонил покорно голову и шел себе дальше, стараясь не реагировать на маты и насмешки. У ворот монастыря чудовище сгинуло, как и след его простыл. Инок перекрестился и возблагодарил Господа за помощь.
Эти строки задели. Смысл прост — не поддаваться на провокацию. Молиться внутренне. Существо, сидящее в больном человеке, будет бесноваться еще больше. Но поддаваться нельзя. Никогда. Иначе быть беде.
Я своими глазами видела, как в храме служившего при нем батюшку поносила и оскорбляла прихожанка. (Или не прихожанка вовсе?) Он отказался проводить обряд «снятия сглаза», объяснив это просто:
— Верьте в Бога, и все наносное от вас отлипнет. Нет никаких порч и сглазов, есть лишь вера и неверие.
Ох, и досталось этому батюшке! Впору полицию вызывать. А я боялась смотреть на пожилую женщину: она выглядела ненормально! Раззявленный рот, синюшные щеки и… очень внимательный, острый, вражеский взгляд свинцовых глаз. Что-то внутри нее пристально наблюдало за действиями священника.
Может быть, у меня слишком богатое воображение, не знаю. Но не одна я такая — многие люди чувствовали что-то нехорошее, встречаясь с некоторыми хамами, скандалистами, пьяницами, наркоманами или садистами. Вся душа — в глазах. И порой лучше в эти глаза не заглядывать.
***
Я не спала две ночи. Чуть в больницу не попала. До сих пор в себя прийти не могу. Но выкарабкалась кое-как. А помогла мне спастись память. Память о хороших людях, которых мне подарила судьба.
Мне повезло — все мое детство — это искристые, солнечные дни, проведенные в деревне у бабушки Нюры. О, Господи, благодарю тебя за это! Я помню даже звуки, даже запахи! Утро начиналось с легкого шуршания занавески — свежий ветерок чуть шевелил ее, играясь. Первый луч падал на домотканую дорожку, а в луче плавали золотистые пылинки. Потемневшие иконы в углу, и строгие лики на них вопрошали: хорошо ли ты, девочка, вела себя? Я, не очень-то боясь их строгости, воспитанная в безбожное «октябрятское» время, легко спрыгивала с мягкой кровати, по длинным сеням, соединяющим «теплую» избу и «холодную», спешила к бабушке, давным-давно уже поднявшейся с постели и занятой вечным женским, нескончаемым трудом.
В «теплой» избе в печи потрескивал огонь. Пламя облизывало ведерные чугуны с варившейся прошлогодней картошкой для скота. Бабушка чистила лук, одновременно в кадушке пузырилась кислая опара на «сотовики», круглые булочки-шанежки. В другом чугуне-здоровяке отмокало вяленое мясо на серые щи. Глиняный обливной горшочек был заполнен молоком с толстым слоем желтоватых сливок. Он ждал своего часа, когда в печке останутся крупные мерцающие угли. К обеду молоко, подтопившись, станет коричневым, а сливки превратятся в восхитительную корочку со вкусом моих любимых «кофейных» ирисок.
В детском саду мы терпеть ненавидели молочные пленки. А у бабушки за эту корочку дрались с братьями и сестрами — до чего она была вкусна!
Бабушка, увидев румяную рожицу внучки, гнала ее умываться и причесываться. А потом ставила на стол «ту самую» бутылку постного масла с подсолнухом на бумажной этикетке, с густым осадком на донышке. В тарелку кидала горячие морщинистые от старости картофелины, отрезала ломоть хлеба, придвигала поближе солонку. Венчала пиршество поллитровая банка с утрешним молоком, теплым, запашистым, жирным. Бабуля снимала ложкой вершки (они уходили на масло). А я, скоренько расправившись с картофельной кожурой, окунала картошку в масло, щедро сдобренное серой солью, и ела с хлебом, запивая молоком. Невообразимый для современного желудка квартет: картошка, соль, масло, молоко и хлеб? Ерунда! Это самый лучший мой завтрак в жизни! Я еще и зеленый лук вприкуску не забывала. Так вкуснее.
И вот в эти тихие минуты, пока братья и сестры дрыхнули, а взрослые уже были на покосе, и даже скотина трудилась на лугу, старательно перетирая сочную траву под присмотром вездесущего деда, пока руки бабушки выполняли одну и ту же, десятками лет заданную работу, мысли ее освобождались от ежедневной кутерьмы.
Это время отдавалось мне! Бабушка рассказывала истории. Не сказки про медведя с липовой ногой, не про собачку: «Тяф-тяф, старикова дочка сундуки с добром везет, а от старухиной дочки одни косточки остались», а обыкновенные, жизненные истории про дедку Василия, мастера на все руки, чье лицо изуродовано медвежьей лапой в тайге. А Василий сумел доползти до дома и выжить.
Про золовку Маню, симпатичную даже в почтенном возрасте, живущую на краю деревни в нарядном домике среди прихотливых городских цветов. Маня в юности была чудо, что за девушка, загляденье просто! Ее белые волосы завивались в колечки, и глазки голубенькие смотрели ласково — пригожая, спасу нет. Что любила Маня бабушкиного брата Ваню до смерти. И не было в селе краше пары. Но свадьбу не успели сыграть, потому что Ивана забрали на войну, и там он пропал без вести. А Маня не верила в смерть жениха, ждала его, замуж так и не вышла. И до сих пор ждет — каждый вечер сидит на нарядном крылечке своего малюсенького домика, и сама — нарядная. Надеется — а вдруг? Всякое бывало: и плен, и полная потеря памяти, и чужая сторона. А потом — бац, вернулся! Бывает же?
И я верила: бывает. И искренне надеялась на чудо!
И про дедушку: как он сразу после войны, в самую голодуху — огромного налима из омута вытянул. «В-о-о-о-от энтакого!»
— Бог дал! Истину говорю! Ташшил налима, с одной-то рукой ташшил, а у того хвостище по земле тянитьси! И вся деревня тогда ела! Налимище жирнюшший, скуснай! Бабы ели, робятишки ели, старики! В пивном котле варили! Радости-то, крику-то! Пьяные от еды, видит Бог, пьяные! Через того налима и выжили. А там и мужики домой возвертаться почали — выжили, говорю, да!
Бабушкины руки резво снимали с сырой картофелины тонюсенькую кожурку, потом омытая картофелина плюхалась в чугунок, и бабушка хватала новую, не забыв пошерудить угли в печи и вновь прикрыть заслонкой, чтобы ровно шел жар, чтобы вкусен был крестьянский обед, и сытно поели дети, внуки и хозяин, САМ.
«САМ» был для нее солнцем, от которого во все стороны шли лучи, согревающие и надежные, дающие благоденствие всему живому на земле: растениям, людям, скоту. Сам жив — все жить будут. Уважение к мужу, покорность, не задающая никаких вопросов, кротость и готовность подчиняться дедушкой принятому укладу была у бабушки в крови. Я ни разу в жизни не слышала от нее бранного слова, не видела недовольства или сварливости. Никогда и ни с кем она не ругалась и всегда была весела. Краешки бабушкиного рта, слегка приподнятые, говорили о прирожденной веселости характера, готовности прыснуть задорным смешком. А глаза с поволокой и чуть курносый нос располагали к себе, заставляли улыбнуться в ответ.
Может быть, дедушка и был для нее венцом творения Божьего, а для меня до сих пор тем самым венцом являлась она! Она была моим солнцем, от которого во все стороны шли лучики добра и благоденствия! И все, наверное, так считали. Просто не говорили вслух, уважая уклад хозяина семьи.
И это солнце освещало мое детство, мои деревья и траву, деревню, детей и невесток, внуков, корову и овечек, соседей и соседок — всех, всю малую Родину, а может быть, и большую. Если собрать все солнца по всей стране, то так ведь и получается, правда? Почти в каждом из нас при воспоминании о детстве возникают одни и те же образы: росинка, застывшая на стебельке цветка, медвяной запах вечернего луга, сверчки, ребячий смех и плеск озерной воды, запах первого молодого, пузатенького боровика и… бабушкины глаза. Сколько в них доброты и любви. Настоящей, искренней, Богом данной любви.
С таким же теплым чувством вспоминается бабушка «городская». Она была бабушкой-интеллигенткой. Опрятный вид, отличные манеры, некая щеголеватость облика и чувство стиля отличали ее от канонического образа бабушки обыкновенной. И звали ее не «Нюрой», а Анной Николаевной. И только так, по имени-отчеству. Анна Николаевна, выкурив с утра папиросу из лиловой пачки «Любительских», выпив чашечку кофейного напитка, устраивалась перед трюмо — наводить красоту.
Гладко зачесанные волосы венчались шиньоном из собственной золотисто-русой «молодой» косы, срезанной лет тридцать назад. У бабушки была особенная, вся в завитушках «помадница». Она наносила этот крем (крэм — так бабушка его называла) на губы, скулы и обязательно не забывала коснуться пальчиками с «крэмом» крохотных ямочек за ушами.
После косметических процедур надевала поверх скромного платьица аккуратный, без единого пятнышка фартук, чтобы приняться за свои дела: например, вытащить папины здоровенные рабочие сапоги, грязные до невозможности и вымыть их до «первородного» блеска. Папа работал в поселковой котельной, дорога от работы до дома представляла собой направление в рытвинах и колеях (в молодом поселке еще не успели асфальтировать некоторые улицы), и все время, пока Анна Николаевна гостила у дочери, щеголял в идеально начищенной обуви.
— Ну что вы, мама? Ну не надо было, — уважительно говорил он.
— Ну как я, Виташенька, отпущу вас на работу в грязном? Мне не сложно, — смиренно отвечала она зятю.
И опять — трогательная кротость в глазах. Никаких повышенных тонов, плавные движения и абсолютная бесконфликтность. Анна Николаевна ладила со всеми, умела избегать прений и скандалов. Я до сих пор не понимаю, как у такой удивительной женщины получилась моя мама, абсолютно другой характер, «Наполеон в юбке», «Чингисхан» и «Граф Потемкин» в одном флаконе. Она заочно училась в Ленинграде, иногда отсутствовала дома, поэтому и гостила у нас бабушка: следила за семьей и содержала ее в абсолютном порядке. А мы, включая отца, блаженствовали в тишине и ласке. Никаких «Анек», «Ирок» и «Акимовых», только Анечки, Ирочки, Виташеньки.
Около бабушки было очень хорошо. Мы любили друг друга той самой мощной, тесно связывающих родных людей, любовью. С нее хотелось брать пример. Ей хотелось подражать. Потому и получился в итоге странный симбиоз двойного воспитания: я обожаю деревенский простецкий быт, не падаю в обморок при виде обыкновенной косы и могу запросто разделать барашка (заколоть не могу, а разделывать научили). И в то же время я умею вышивать наволочки при особой технике «ришелье», сконструировать из ничего нарядное модное платьице, связать крючком скатерть, и сварить обед при пустом холодильнике. Или кашу из топора.
Все навыки, полученные от обеих Анн, помогли выжить мне, третьей Анне, в девяностые годы. Бабушки, на своих плечах вывезшие лихую годину в сороковых, (Анна Николаевна к тому же воевала), дали мне, своей внучке крепкую закваску, умение выстоять в сложных ситуациях и не рыдать без повода.
И ни одна из них не стала стервой (как учат в модных коучах разные инста-дамы), ни одна из них не выносила мозг мужу, не требовала от супругов бриллиантов и миллионов, не ссорилась с соседями, старалась привносить в этот мир только добро, ибо только доброта спасет этот нашу грешную землю, а не умение ходить по головам и переступать через дружбу и чувства ради карьеры, удачного брака и собственной яхты у собственной белой виллы. Какая мелкая, никому не нужная чушь, Господи…
Дай Бог, чтобы наши солнышки-ангелы подольше хранили нас от невзгод и злых сил. Дай Бог…
Надеюсь, дорогие читатели, и вас хранят добрые ангелы, наши бабушки.
