Ой, да тут и думать нечего, каким ветром занесло предков Софки Костолевской в дремучую глушь Архангельской области, где тайга встречается с тундрой, а на площадь, разделяющую Архангельск и какой-нибудь Усинск, можно поселить половину населения Ленинградской области, и еще место останется.
Места здесь глухие, гиблые и сказочно прекрасные. Потому и спряталось здесь в восемнадцатом году прошлого века видимо-невидимо гонимого новыми властями народу. И если раньше люди, замешанные на славянской, казацкой, да угорской крови тут бесстрашно обитали, то потом к ним примешалась и польская, и украинская, и всякая русская кровь голубого, правда, цвета.
В Турцию, да в Париж немногим попасть удалось, да и Слава Богу, как потом выяснилось. Лучше среди таежных лесов с сошкой, чем на Елисейских полях с протянутой ладонью. Потихонечку, да полегонечку интеллигентные барышни питерского замеса, да тонкие душой господа перемешались с местными крестьянами, дикими, гордыми, но свободными (мало, какая гадина досюда доберется) людьми. Освоили тяжкий и благородный труд, повязали на головы платки, привыкли к холоду и гнусу, перестали чураться простого, на уровне забытых веков, быта и… полюбили суровую землю всей душой, всем сердцем!
Одно дело – заживо гнить в архангельских лагерях, а другое – бороться со стихией на вольных землях, до которых сложно пробраться паучьим лапам всякого начальства, которого расплодилось в те годы, аки князей в смутные, еще до царствования Михаила Романова, времена. Не знашь, кому и подчиняться – все в головы норовят попасть. Вот и спасались людишки в гиблых топях. Во все времена и безвременья.
Софья уродилась в простой семье в 1978 году. Мама ее учительствовала в малюсенькой сельской школе, в которой было всего сто человек. И все сто – круглые отличники. В их деревне отродясь идиотов не было. Любого сразу можно в университет отправлять. Одна беда – школа восьмилетка, после нее доучиваться следовало. Вот и уезжали умненькие детки от своих родителей далеко-далеко, от охотничьих угодий, лесосек, рыбалок и дивных промыслов – в города. Будь они неладны!
И Софья – туда же! Мама, Вера Андреевна, вся издергалась. Там «за тайгой», свирепствовали лихие девяностые. Ни правды, ни веры, ничего у людей не осталось. И зачем только она отпускает свою кровиночку в такую страсть? Но поделать с собой ничего не могла – девочка у нее единственная, слабенькая, считай, вымоленная бабкой-свекровью, куда ей, как не в педагоги? Не на лесоповал же?
А учитель – это всегда авторитет. Учителя всегда по имени отчеству величают. Это – жизнь. И судьба. Род Веры Андреевны – все учителя. Такая планида и у дочки. Надо, надо поступать. В моногороде, недалеко отсюда, каких-то четыреста километров, десять лет, как открыто педучилище. После восьмого, девятого по современным меркам, берут. И общежитие новенькое, квартирного типа. Пусть ребенок грызет гранит науки там, а не в больших городах, Бог знает, где.
Вера Андреевна – типичный педагог. Высокая, тонкая, строгая, на все пуговицы застегнутая. И муж ее покойный, Виктор Петрович, преподавал химию и физику в маленькой школе. Оба родителя здесь, в глуши, родились. Оба выросли здесь, оба выучились в свое время в Архангельске, оба вернулись домой, в глушь, как староверы, не сумевшие принять кипучую современную жизнь большого города. А тут сосны над крышей. И ледяной чистоты озера. И тишина. Хорошо!
Дотронулись друг до друга только после свадьбы, чинной, старинной, без глупых улыбок. Трезвой, как стекло. Учителя! Марку надобно держать. Анна Алексеевна, Матушка Виктора, не понимала, что их связывает. Тут и любовью не пахло. Они не в глаза друг другу глядели, а вперед, связанные общей благой целью – целиком, до крошечки отдать себя детям. Это, конечно, прекрасно, но можно было и просто коллегами оставаться. Зачем в такие крайности впадать? Однако – молчала. Она по старой привычке чаще молчала. Время такое было – тридцатые пережили, дрожали. Войну великую перелопатили – выли. Работали и помалкивали. Старшие погибли, муж погиб. Один Витя остался, последыш. И не матери его, хорошего и правильного, идейного комсомольца, жизни учить. Сам все знает.
Годы семейной жизни полетели, как пташечки. Вера с Витей в школе дневали и ночевали. Дети их благотворили просто. А дома свекровь управлялась с хозяйством и скотиной – молодых не дождешься, а ей, пенсионерке, хоть и тяжко, да надо было держаться. И все ладно – Вера с Виктором мирно жили. Только детей не было. Год, другой, пятый… Десятый уже пошел. И Анна Алексеевна, до сорок второго года закоренелая атеистка, отправилась тайком, пешком в храм Сретенья Господня, единственный храм на сотни километров вокруг, исправно несущий службу, хоть и не раз, и не два пытались закрыть его ретивые коммунисты.
Уж как она молилась, уж как просила Божью Матерь, сурово взирающую на ее с иконы, о чуде. По настоянию батюшки причастилась, постилась, на коленях сутками выстаивала… И все молчком. Никому. Ничего. И вымолила, хоть и не обошлось без греха – наврала детям с три короба: будто на встречу с однополчанами старшего сына ездила. Потому и задержалась так. Уж простите!
Помогли ее молитвы. Или то, что супругам пришлось на время спуститься с высот педагогики и заняться земными делами – коровку с овечками поить, навоз из хлева выгребать, около печи колготиться, баню топить самим. И оба, в простой, не строгой одежке, были проще и нежнее друг к другу. Мужчину и Женщину в друг друге разглядели, что ли…
В общем, через девять месяцев после «встречи свекрови с однополчанами погибшего старшего сына» невестка родила маленькую, хиленькую, болезненную девчушку. Взглянув на «лягушенка», Анна Алексеевна перекрестилась и стала думать, как покрестить это создание. Может, выправится и начнет жить? Хотела назвать внучку Дарьей, Даренкой. Но Вера решительно отказалась от такого имени. Пусть будет Софья. В честь Софьи Ковалевской. И дань ученой даме и созвучно с родной фамилией Костолевских. Виктор не возражал.
И потянулся к свету слабенький, почти прозрачный росточек. Ни воздух, ни морсы клюквенные, ни бабушкины отвары, ни молоко, ни помогали Софье окрепнуть. Да хоть по районным больницам не таскали ребенка – и то хорошо. Жива – и слава Богу. Анна Алексеевна надышаться на девочку не могла. С годами она стала богобоязненной, а вот людей бояться разучилась вовсе, резала правду-матку про Советскую власть, надо и не надо. Отношения с сыном у нее разладились совершенно. Вера тоже старалась не связываться с Анной, полагая, что та «не в себе». А вот Софочке было все равно. Для Софочки бабушка так и осталась самой лучшей и распрекрасной.
Она, в отличие от бабули, помалкивала и не распространялась о новых своих познаниях. Молчунья. Вся в свою родову. И умница замечательная! Но этому уже никто не удивлялся. Это не особенность, а, скорее, обязанность любого «учительского» отпрыска. А другого от нее и не требовалось. Только дисциплина, самообладание, верность идеалам и нравственная чистота. Тем более, с внешностью Софочки с нравственной чистотой точно никаких проблем не предвиделось!
Почему? Да потому, что Софья была отменно некрасива собой. Все, что переняла она в наследство от родителей, странным образом трансформировалось во внешности. Мать была высокой, а Софья – длинной, как шпала. Стройность превратилась в угловатую худобу. Пухлые материнские губы, прямые отцовский нос и брови на Софьином лице совершенно не сочетались и выглядели нелепо. Да еще лоб, низенький и узкий, как у питекантропа, и волосы растут прямо над бровями щеткой, в разные стороны, ничем их не пригладить и никак их не уложить. Убивалась ли Софья при взгляде в зеркало, плакала ли над несчастной девичьей судьбой – никто не знал. Софочка была великой скрытницей и молчуньей. Да и не водились такие разговоры в странной учительской семье, считались мещанскими и пошлыми.
— Человек – это звучит гордо. Соответствуй, Софья, своему великому назначению! – последние наставления папы перед смертью. Умер он от онкологии. Доктора, промурыжив его год по больницам, отпустили с Богом домой, умирать. Старенькая Анна Алексеевна, чуствуя скорый конец сына, кинулась в ближний, только что открывшийся (поменялись времена, Слава Богу) приход за священником. Но сын отказался, собрав все силы, для гнева:
— Мама, ты же коммунистка! Как ты можешь, мама!
Умер без покаяния. Плачь, не плачь… Да большая часть страны умирала и умирает до сих пор без покаяния.
Только похоронили Витю, следом и Анну Алексеевну свезли на погост. Ее успели причастить, а потом и отпеть, как положено. Вера отбросила в сторону свои принципы – все, во что она верила, рушилось на глазах. Да и Софья проявила воистину мужской характер:
— Это бабушкина воля. И я ее исполню, нравится тебе это, мама, или нет!
Сказала, как отрезала! Да так, что строгая и властная мама безропотно подчинилась. Все-таки, есть в девочке толк. Настоящий педагог из нее получится. Династия продолжится.
