Сначала исчезли перчатки. Потом — ключи. Потом — халат. Всё это можно было бы списать на возраст, на забывчивость, на рассеянность. Но вот когда пропала уже пятая вещь за месяц — коробочка с пуговицами, стоявшая всегда в серванте, — Мария Николаевна не выдержала и села за стол. Вздохнула. Пальцы дрожали, но не от страха — от раздражения, от того, что в привычном мире что-то начало тихо, почти вежливо ломаться.
— Ага, значит, играем, — произнесла она вслух, и в голосе прозвучала не тревога, а вызов.
Квартира молчала. Только за стеной щёлкала стиральная машина у соседей, ровно, как метроном. Мария Николаевна жила одна последние семь лет. Муж умер на кухне, прямо перед телевизором, с вилкой в руке и недосказанной фразой. После похорон она не меняла ничего: тот же стол, тот же стул, даже кружка его осталась — треснувшая, но целая, с поблёкшей надписью «Лучший папа».
Сын приезжал раз в три месяца. Привозил лекарства, ругал, что не отвечает на звонки, и снова уезжал. Говорил торопливо, обрывками — как будто всё, что связано с ней, втиснуто в перерыв между совещанием и детским кружком. Она не сердилась. Ему тяжело, у него работа, дети, ипотека. Всё понятно. Подарки были нужные, разговоры — короткие. Обнимал неловко, как чужого человека. А она кивала, улыбалась, провожала до лифта и не показывала, как потом долго стояла в прихожей, глядя на закрытую дверь.
Но с месяц назад в доме что-то изменилось. Не вдруг, не резко — как будто кто-то медленно начал переставлять внутренности её мира. Сначала она заметила запах — слабый, будто яблоки в кладовке начали преть, как в детстве у бабушки под лестницей. Потом — сквозняки. Шторы чуть колыхались, даже если окна были закрыты. И тени. Тени двигались не так. Плавно, как будто кто-то проходил по комнате, но не оставлял шагов. Как будто дом начал дышать не в её ритме.
Мария Николаевна ничего не говорила. Просто чаще стала сидеть у окна, как будто в окне можно было увидеть что-то большее, чем улицу. Она сидела подолгу, поджав ноги, с чашкой, которая давно остыла, и глядела, как меняется свет на подоконнике. Вспоминала. Как отец учил её играть в шахматы, поправляя её руку, когда она путала ходы слона и ладьи. Как в девяностом не было света, но был самодельный радиоприёмник, и они всей семьёй слушали тихие голоса дикторов, прячась под одеялами. Как они с мужем смеялись, когда впервые увидели микроволновку — «яйцо за минуту, ты представляешь!» — и неделю пробовали, что в ней ещё можно приготовить.
А потом начали пропадать вещи. Сначала мелочь — пуговица, носовой платок, чайная ложка. Потом — серьёзнее: любимый халат, очки, дневник. И каждый раз — без следа, без смысла. Как будто кто-то невидимый аккуратно вынимал из её жизни то, что ещё удерживало порядок.
— Где ты спряталась? — спросила она однажды в пустую комнату. Голос её прозвучал неожиданно громко, как будто сама себе не поверила, что сказала вслух. И замерла.
Потому что из спальни донеслось: «Здесь.»
Голос был тихий, будто детский. Но не зловещий. Не страшный. Просто не её. И потому — до мурашек настоящий.
Она не пошла туда сразу. Приготовила чай. Посидела. Подождала. Смотрела в чашку, будто в ней можно было разглядеть что-то важное. Потом встала, расправила плечи и медленно пошла в спальню. Дверь скрипнула, как будто колебалась вместе с ней. Комната была обычной. Кровать застелена, окно прикрыто. На тумбочке — фотография сына в пионерском галстуке, немного выцветшая, в деревянной рамке. Но что-то изменилось. В воздухе — тишина, но не мёртвая, а будто ждала ответа. Присутствие, едва уловимое, но тёплое. Как тень человека, стоящего за спиной.
— Ты кто? — спросила она спокойно, без страха, как будто знала, что ей не причинят зла.
Ответа не было. Только лёгкий скрип половиц, как будто кто-то сделал шаг и замер.
На следующий день исчезла старая записная книжка. Та самая, в которую она выписывала все дни рождения, с датами, пометками, старыми номерами телефонов. Жёлтая, с пятном от чая на обложке. А вечером, когда заваривала чай, нашла на столе маленькую открытку. Без марки. Без подписи. Только два слова, написанные неровным почерком: «Я рядом».
С этого дня они стали жить вдвоём. Та — в углах, в тенях, в лёгком покачивании занавесок. И Мария Николаевна — в дневном свете, в звуке радиоприёмника, в грохоте кастрюль. Они не разговаривали. Но однажды, открыв кладовку, она нашла там сразу все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные. Чистые.
И вдруг поняла: это не кто-то чужой. Это она сама. Та, забытая, которую некогда вытеснили из себя — когда муж умер, когда сын уехал, когда день перестал отличаться от следующего. Та, что когда-то любила смеяться в голос, читать ночью под одеялом, писать письма, которые никогда не отправляла. Та, что исчезла не в один день, а понемногу, с каждым компромиссом, с каждым «не сейчас».
Она взяла халат, надела. Провела рукой по ткани — он пах лавандой и временем. Вышла на балкон. Закурила. Первый раз за восемь лет. Дым кольцами уходил в небо, и каждый из них будто что-то забирал с собой — тревогу, усталость, чужую вежливость.
Внизу шёл дождь. Но он был тёплый. И в каплях отражались огни города, будто сам мир — тоже помнил, где она. И будто говорил: «Я ждал тебя.»
Где ты спряталась? — подумала она. — Вот ты. Нашлась.
