С самого начала он знал, что что-то не так. Не в том смысле, что чувствовал опасность — скорее, тихий перекос, как если бы стол стоял на одном коротком стуле. Всё вроде бы устойчиво, но только до первого движения. Ничего страшного, просто чуть-чуть не по уровню. Как будто где-то внутри пространства была трещина — не видно, но слышно.
Он заметил её весной. В окне напротив. Маленькая кухня на пятом этаже, свет включается всегда ровно в восемь. Она выходила — с кружкой, в тёплом свитере, вечно босиком, как будто земля под ней была её. Садилась к столу, обнимала колени и долго смотрела в экран. Не телевизора — ноутбука. Иногда смеялась, чуть запрокидывая голову. Иногда вытирала лицо рукавом, будто делала это автоматически, не отрывая взгляда. В этих движениях не было театра. Всё было по-настоящему, как если бы она была одна — но при этом совсем не одна.
Она не была красивой в привычном смысле — но в её жестах было что-то живое. Человеческое. Не рекламное. Как будто она принадлежала какому-то другому времени, где важнее были не черты, а выражение лица, не макияж, а то, как человек держит кружку. Он начал ждать этих восьми, как кто-то ждёт выпуск новостей — не ради информации, а ради голоса, который говорит с тобой каждый вечер.
Он жил один. После развода прошло два года, но ощущение, что в квартире пусто, не ушло. Пустота была не физической — она вползала в утро, в чай без запаха, в клавиатуру без звука. Работал из дома. Еда — доставка. Друзья — из тех, что «переписываемся, но не встречаемся». Раз в полгода — «давай как-нибудь» и тишина. Мать звонила по воскресеньям, чтобы напомнить: «Тебе уже сорок три, пора, сынок». Он кивал в трубку, улыбался, как в зеркало, и клал телефон экраном вниз, будто боялся, что из него сейчас вылезет кто-то с вопросами.
Весной она смотрела в ноутбук. Летом — читала. Осенью — писала. Всегда за тем же столом, будто он был якорем в её дне. Всегда в свитере — сером, свободном, с вытянутыми рукавами. Иногда — в халате. Он даже знал, где у неё кошка любит спать: свернувшись клубком на подоконнике, на пледе в клетку. Кошка тоже казалась частью ритуала — как лампа, как чашка, как утренний свет на занавесках.
И ни разу — за девять месяцев — она не посмотрела в его окно. Как будто знала: её смотрят. Как будто что-то в ней слышало его внимание, но не хотело подтверждать. Он иногда ловил себя на мысли, что надеется: вдруг — один раз — она всё же обернётся. Не для того, чтобы увидеть. А чтобы дать понять, что тоже замечает.
В январе свет не зажегся.
Он подождал. Один вечер. Второй. Потом — неделю. Пусто. Шторы закрыты. Кошки нет. Всё выглядело так, как будто история оборвалась посередине страницы, и продолжения уже не будет.
Он не знал, что делать. Не имел права. Но и не мог — просто так отпустить. В девять вечера он снова смотрел в это окно, уже пустое, и чувствовал, что в груди всё больше — не тревога, а тишина. Такая, что звенит.
На тринадцатый день он спустился. Перешёл через двор. Поднялся на пятый. Дверь была обычной, коричневой. Со следами от старых объявлений и царапиной возле замка. Он постучал. Один раз. Второй. Потом нажал звонок.
Открыла девушка. Другая. Молодая. С наушниками в ушах и слегка удивлённым взглядом — будто её выдернули из песни или сна.
— Простите… а здесь жила женщина… такая, лет тридцати… со светлыми волосами. С кошкой.
Девушка сняла один наушник, поправила волосы:
— А… вы про Веру? Умерла она. В декабре ещё. Сначала болела, потом в больнице лежала. Соседка рассказывала. А кошку кто-то забрал вроде, знакомая из её двора, кажется. Я с декабря тут живу.
Он поблагодарил и ушёл. Медленно. Будто несли не ноги, а время. Спустился. Прошёл обратно, через тот же двор, где деревья были голыми и неприкаянными. Сел на подоконник. И только тогда понял, как сильно дрожат руки. Не от холода — от того, что в этом окне теперь больше нет смысла ждать.
В окно напротив теперь по вечерам кто-то включал гирлянду — тёплую, мерцающую, неоновую. Свет ложился пятнами на стены, как будто там праздновали каждый вечер. Другие чашки, другие книги, другая музыка — что-то гитарное, лёгкое, с голосом, которого он не знал. Но он всё ждал, что вот — включится свет чуть раньше обычного, она выйдет. С той самой кружкой. Сядет. Подтянет ноги, как раньше. Посмотрит — в его окно. Хоть один раз. Просто взгляд, не более.
Не посмотрела.
А весной он впервые включил у себя настольную лампу. Не потому что было темно — просто так. Чтобы был свет. И сел к окну. С книгой. С кружкой. В свитере, который пах немного нафталином, немного — тишиной.
На всякий случай. Вдруг кто-то теперь смотрит с той стороны.
