Была полночь. Мама стояла у окна и тело её мелко дрожало, и сотрясались плечи, и она прикрывала рот кулаком, чтобы не вырвался звук. Там, за потонувшими в темноте буераками, лесами и лугами, полыхало наше село и нам было видно зарево. Первый только-только выпавший в октябре снег лежал чисто и девственно, и по нему, по этому снегу, ещё не ходили немцы, вообще никто не ходил, даже кот не ступал.
Тем вечером мы успели сбежать из Луковниково, но далеко не уехали — через пару часов нас настигла ночь и мы остановились в деревне Сетки, у моей тёти Ани, маминой сестры. Мы ворвались в её дом вчетвером и тётя Аня приняла нас радушно: меня, маму, ещё одну мою тётю — Машу, и мою маленькую сестрёнку Ниночку. Весь вечер три сестры обсуждали военные события, а мы с Ниночкой развлекались розовым поросёнком, которого тётя Аня пустила в дом, потому что в сарае он мёрз и не об кого было погреться, ведь жил он там с курами один. Поросёнок забавно похрюкивал, цокал копытцами по полу и готов был сделать что угодно за кусочек капустного листа.
Нашего папу забрали на войну в числе первых. Фронт быстро приближался к нашему селу. В Луковниково расположились части Красной Армии, они готовились к отправке на фронт. Среди них был один красивый офицер и тётя Маша влюбилась в него намертво, и потом, когда они уезжали, она бросалась под грузовики и просила взять её с собой на войну. Офицер отвёл тётю Машу в сторону и строго выговорил: «Ты не представляешь что нас ждёт на фронте. Возвращайся домой и заботься о родных». Тётя Маша больше никогда в жизни не видела того офицера.
Все, кто мог, уезжал в тыл, но мы не могли уехать, потому что моя мама работала в исполкоме и была постоянно там нужна – до самого конца она печатала и перепечатывала документы. Когда немцы подошли уже совсем близко и более оставаться было уже нельзя, мамино начальство уселось в машину и сбежало, а маме для спасения выделили телегу с лошадью. Быстро покидав туда часть наспех собранных вещей, мы выехали и уже в дороге слышали, как за нашими спинами немцы жгут по Луковниково: были взрывы и грохот, и зарево огня от горящих изб. Через два часа дороги нас остановила ночь, поэтому мы осели в Сетках у тёти до утра.
Уже утром, а было это 26 октября 1941 года, в Сетки пришли немцы. Мама и тётки услышали драный шум мотоциклетных моторов и немецкую рваную речь, которая бичом хлестнула по нашим ушам. Сбоку от дома у тёти Ани была вырыта землянка — в неё мы все пятеро и юркнули. Немцы зашли во двор и первым делом стали ловить кур и розового поросёнка, с которым я накануне играла. Пока одни организовывали во дворе костёр, другие закололи поросёнка и стали разделывать его на крыльце, на постланном платье тёти Ани, которое они нашли при обыске дома. Мама сильно зажимала Ниночке рот, чтобы немцы не услышали её плача — трёхлетняя девочка очень испугалась предсмертных поросячьих визгов, а у меня же оборвалось сердце, когда его визг прекратился резко, как сорванная струна.
Немцы нашли нас быстро. Они вытащили нас из земляки: двоих детей шести и трёх лет, и троих молодых женщин. На нас наставили винтовки и что-то спрашивали на своём плевучем, грубом языке, но ни я, ни мама с тётками не понимали ни единой фразы. Было очень страшно, у меня подгибались ноги. Сейчас прозвучит «тарарах» и мы все упадём, и наши тела сбросят назад в землянку, и моё тело, и Ниночкино, совсем маленькое, сбросят тоже туда, но разве она понимает что-то, эта Ниночка? Но она плачет, захлёбывается, и меня охватывает ужас, и я слышу голос матери: «отпустите, пощадите детей», и этот пристальный взгляд красивого белого мужчины со светлыми густыми бровями, от которого мне делается жутко, ведь именно он раздаёт всем приказы, именно он решит сейчас нашу судьбу также, как решил судьбу розового поросёнка, части тушки которого на моих глазах относили к костру…
Поняв, что мужчин здесь нет, немцы нас не тронули. Они велели нам зайти в дом и не высовываться. Наевшись и повязав за лапы всех кур, они уехали, прихватив с собой и нашу лошадь. Без лошади мы уже не могли двигаться дальше, поэтому мама и тётя Маша решили вернуться пешком в Луковниково: бои там прошли быстро и наши солдаты отступили.
Наш дом сгорел. Взрослые оставили нас возле дома культуры, а сами стали ходить туда-сюда, искать куда бы прибиться. Жить мы стали в пристройке к дому культуры в какой-то маленькой будке — чтобы пробраться в неё, нужно было подняться по лесенке. Первое время мы сидели там безвылазно и только мама выходила вечером на улицу, чтобы добыть нам еды.
Вскоре немцы устроили в сельской школе солдатскую кухню. Маму заставили там работать, а тётю Машу отправили на другую работу, на ферму, куда немцы согнали коров, гусей, кур и прочую живность, оставшуюся после сбежавших или погибших местных. Мы с Ниночкой остались в нашей будке одни. Мама растапливала с утра буржуйку, а я должна была не забывать подкидывать дров, потому что стены были тонкие, как фанера, и продувало моментально. Целыми днями мы сидели и ждали возвращения мамы и той еды, которую она для нас подворовывала.
— А что вы там делаете так долго? — допытывала я маму, жуя принесённый ею отварной картофель.
— Так вот картошку и чистим. Казаны и кастрюли огро-о-омные, попробуй прокорми всю эту фашистскую орду.
— Ой, мамочка, не говори так! Вдруг подслушают, что ты их так называешь!
— А пусть. Не страшны они мне, черти лысые. Тьху! — сплюнула она в сердцах.
Однажды я подслушала (не могла не подслушать, ведь жили мы вместе в одной комнатушке), как мама рассказывала тёте Маше смешную историю, приключившуюся с ней на солдатской кухне.
— У нас же там какие все бабы на вид? Хмурые да сердитые, радоваться нечему: мужья у всех на фронте, а по домам ребятишки сидят голодные-холодные, и надсмотрщик над нами стоит с автоматом. Ну и захотелось мне повеселить подруг, рассказала им историю про барина и оперу, помнишь её?
— Нет.
— Эх, ты! Собирались культурные барин и барыня в оперу. Барин быстро собрался — сюртук натянул, усы подкрутил, в ушах поковырялся и готов удалец. Осталось ему барыню дождаться: час ждёт, два ждёт, не выдержал и кричит: «Да сколько ж можно собираться тебе, каналья ты эдакая! Так и опоздаем! Погляди на меня — я лишь вату в уши засунул, чтобы вопли во время концерта спать не мешали — и готов!»
Тётя Маша засмеялась.
— Да. И бабы на кухне тоже засмеялись, как ты. А немец, надсмотрщик этот, занервничал — по-русски-то он тю-тю! Ткнул в меня пальцем сердито и рычит:
«Warum lachen? (нем. Почему смеетесь?) Was ist wata?»
А я саму невинность изобразила. Смотрю на свой ватник, куда он пальцем тычет, а там из дыры как раз вата торчит. Ну я и сделала вид, что поняла его вопрос так, будто бы он о дырке спрашивает. Говорю:
«Вата! Вата!»
«Was ist wata?!» — ещё больше кипятится немец.
Отвечаю погромче:
«Вата — *уята!» — и вытаскиваю кусок ваты из ватника. И так хотелось мне ещё ему в рожу плюнуть матами, еле сдержалась.
«Was ist wata-uyata?!» — не успокаивается настырный немец.
— Оооой… — сияла мама. — Тут уж все бабы легли от хохота, а немец так ничего и не понял.
Иногда бывали авианалёты со стороны советских войск. Немцы очень боялись таких налётов и если самолёты заставали их вне укрытия, они ныряли с головой в ближайший сугроб так, что только сапоги торчали из-под снега. Мне тоже было страшно. Очень страшно. Этот рокот и взрывы, и сотрясания земли, и мгновение на лезвии между жизнью и смертью… Я хватала в охапку Ниночку и пряталась с ней под лавку, а снаружи прикрывала нас веничком — так мне казалось, что мы с сестрой в безопасности. Если ты не видишь ужас своими глазами, значит, он тебя не затронет, значит, его и нет вовсе, он только кажется… Так мне казалось в детстве.
Во время одной из таких бомбёжек надсмотрщик, контролирующий работающих на кухне женщин, сбежал. В суматохе кто-то из работниц открыл краник в бочонке с вином, которое стояло тут же на кухне, и никто этот краник не закрыл — не до того было. Была ли это моя мама или нет никто так и не узнал, а она сама никогда мне не признавалась. Вернулся надсмотрщик и обнаружил, что всё вино вытекло из бочонка и попортило мешки с мукой и крупой. По факту диверсии немцы начали расследование.
Возможно, кто-то из женщин указал на маму, а, возможно, сам надсмотрщик по памяти решил, что именно она главная шутница и организатор саботажей, но в этот же день за мамой пришли. Немец с винтовкой за спиной увёл её в комендатуру на допрос. Я помню, что этот немец был в очках и перед тем, как уйти, подарил нам с Ниночкой шоколадку. Мне показалось, что раз этот немец добр, то с нашей мамой ничего плохого не случится.
Её допрашивали долго, до самого позднего часа, но всё-таки отпустили домой с условием, что утром она вернётся для продолжения допроса.
— Утром с тобой разберёмся, — сказал ей комендант.
Мама заметила, что они были взволнованы, суетились, бегали с бумагами туда-сюда и всё повторяли «цурюк фарен» (ехать назад, отступать). Мама, конечно, не знала немецкий, но поняла, что фашисты собираются уходить. Она испугалась, что если вернётся сюда утром, то они, будучи обеспокоенными и злыми, не станут с ней разбираться и расстреляют на месте, как расстреливали и вешали других жителей за подобные проступки и в более спокойные времена. Ранним утром мама отвела нас с Ниночкой в дом папиной сестры Нюры Романовой, а сама спряталась, притаилась. Дом тёти Нюры стоял напротив дома культуры и был богатым, большим — её муж славился мастером портных дел, обшивал многих в Луковниково и в окрестностях, поэтому их семья была при деньгах.
Тётя Нюра уложила нас спать на свою постель, она жила одна в этом доме, её муж был на фронте, а шестнадцатилетний сын убежал в партизаны. Я обняла Ниночку и мы заснули ещё часа на три, а потом тётя Нюра стала резко будить нас и сразу надевать тулупчик на Ниночку и мне приказала немедля одеваться.
По селу, обрабатывая дом за домом, шли немецкие факельщики. Перед отступлением они решили сжечь наше село.
Немцы подходили к домам, разбивали окна, плескали горючее и бросали внутрь горящие факелы. Мы не успели сбежать. Разбилось окно. Мы вскрикнули. Тут же влетел факел и моментально всё воспламенилось — перед нами встала стена огня и только узкая щель давала нам возможность выбежать в чём есть на улицу. Тётя Нюра схватила на руки Ниночку и побежала к двери, а я уцепилась за подол её платья и тоже бежала за ней, и жар огня обжигал меня, и я думала, что это ад, настоящий ад… Но ад ещё только ждал нас впереди.
Тётя Нюра толкнула двери, чтобы выйти, но кто-то, стоящий по другую сторону, захлопнул их назад. Тётя Нюра толкнула опять, навалилась всем телом… В щель она просунула ногу и закричала от боли. Немец поддался, они выскочили с Ниночкой, а моя рука сорвалась с подола её платья. Я тоже хотела выбежать, но немец преградил мне дорогу и толкнул обратно в дом. Я хотела шмыгнуть у него под рукой, но он опустил автомат и снова не дал мне пройти, толкнул назад. Позади за моей спиной уже вовсю полыхал дом и трещали, лопаясь, стекла…
Тётя Нюра закричала:
— Чёрт проклятый! Выпусти ребёнка!
И заколотила кулаками по его спине. Немец этого не ожидал и потерял позицию — я смогла вырваться. Немцу дали сигнал свои и он бросил нас, не стал разбираться.
Мы остались на снегу, на морозе, и смотрели на наше село, не понимая что делать дальше. Горела вся наша улица, а в воздухе, роняя искры пламени, пылали головешки, уцепившиеся за кроны деревьев, и походили они на сорванные с неба оранжевые звёзды.
Вместе с оставшимися жителями мы укрылись на стадионе, где были вырыты норы-землянки. Мы воссоединились с мамой и тётей Машей. Стояли лютые морозы и был самый канун Нового Года — 31 декабря. Одна новость согревала нас в тот день — немцы ушли.
Жизнь не стала лучше с приходом наших солдат. Стояла зима, жить было негде, нас уничтожали дикий холод и голод. Село Луковниково было в прифронтовой зоне Ржевского выступа, поэтому покой никогда не воцарялся у нас надолго.
Весной по деревням пошла агитация — население приглашали на работы в Грузию, там были нужны рабочие руки, государство даже выделяло субсидию на дорогу. Грузия представлялась нам раем: там тепло, красиво и растёт море разнообразных фруктов. Жизнь там определённо должна быть полегче. И мама с тётей Машей решили — едем! В начале лета 1942 года мы закопали лишние вещи в огороде за нашим сожжённым домом и отправились в сказочную (как нам представлялось) Грузию. Господи, уж лучше бы мы остались дома…
В теплушке было много людей и почти все с детьми. Пол был устлан соломой — мы сидели и лежали прямо на ней. Дети, в том числе и я, поочередно хныкали, плакали и просили еды. Скудное питание не давало нам сил. Некоторые были совсем слабые, они лежали и не шевелись и только по тому, как они моргали, а после закатывали глаза, можно было определить, что они ещё живы. Было жарко и этот жар исходил от Бог знает сколько времени немытых тел, и было противно дышать пропитанным скверным запахом воздухом, а не дышать — нельзя. Если бы лучи солнца могли проникать сквозь окна и ласкать нас, было бы чуть легче, я думаю, но окон не было и от этого терялось ощущение времени, и царил полумрак, и светились от дневного света деревянные щели теплушки, и мы с Ниночкой по очереди просовывали пальчик в дырочку от выпавшего сучка, и было приятно ощутить скорость поезда. Казалось, мы едем целую вечность: длительные остановки, прицепка и отцепка вагонов, опасения насчёт немецких налётов… К Мичуринску мы прибыли через четыре дня и сделали большую остановку на станции Кочетовка. Именно здесь нас настигли обстоятельства намного ужаснее тех картин, которыми принято описывать ад.
Кочетовка представляла из себя большую сортировочную станцию и к нашему прибытию на ней скопилось более сорока железнодорожных составов. Только представьте сколько было в тех эшелонах людей: юношей в зелёных шинелях, раненых солдат, которых развозили с фронта по госпиталям, и таких беглецов, как мы. Также станция была заполнена открытыми эшелонами с военной техникой, боеприпасами и цистернами с горючим. Предвидя длительную остановку, люди вышли из вагонов, чтобы размяться и подышать свежим воздухом. Вечер был тёплым, летним, и солнце, краснея, уже целовалось с горизонтом за домишками пропахшей креозотом Кочетовки. Мы с тётей Машей тоже вышли, чтобы прогуляться вдоль нашего поезда. Возле соседнего вагона заиграла гармошка и несколько людей начали пританцовывать. Меня удивило, что даже здесь, в таких условиях, люди урывают момент, чтобы наполнить душу короткой радостью.
Мы не спеша дошли до паровоза и тут тётя Маша забеспокоилась — она увидела, что в небе висит немецкий разведывательный самолёт «Рама». Предчувствуя беду, мы быстро вернулись в наш вагон и едва мы забрались в него, как началась бомбёжка и, как покажет история, это была самая масштабная немецкая бомбардировка станции Кочетовка за всю войну. Более сорока немецких истребителей разорвали со страшным гулом вечернее небо. В одно мгновение начался кромешный ад, только было хуже, гораздо хуже.
В потоке бесконечного визга и взрывов я увидела, как из окон подбитого санитарного поезда, стоявшего возле нас, выползают лежачие раненые. Они были в бинтах и сквозь бинты проступали свежие красные пятна, и раненые вываливались из окон, и шмякались на шпалы, и те, кто мог, заползали под вагон или же оставались лежать без движения под окнами. Долго наблюдать за ними у меня не получилось – одна из зажигалок сразу же попала в наш вагон и убила женщину с детьми, которые ехали с нами всю дорогу и мы успели познакомиться, сдружиться. В дикой панике народ стал высыпаться из вагона, а кругом непрестанно рвались бомбы и мозг мой, охваченный парализующим страхом, отказывался функционировать, я только могла повторять за всеми: вопить и пробираться к выходу.
Мою тётю, стоявшую рядом с выходом, вытолкнуло потоком людей одну из первых. Я потеряла и её, и маму с Ниночкой. В мою ногу попал осколок, кровь текла и впитывалась в подол платья, я чувствовала жгучую боль, но мысль, что все мои родные скорее всего погибли, была сильнее боли. Я осталась одна! Было ясно — я маленькая и не смогу выжить сама, значит, надо к кому-то прибиться. Я ползла, как и другие, по перрону, стараясь не отставать от ползущих передо мной мужских ботинок, а рядом ползли женщины, дети, другие мужчины, и я повторяла, как заведённая одну фразу: «Тётенька, возьмите меня к себе! Тётенька, возьмите меня, возьмите!..» Мне было семь лет.
Уже было темно, но в воздухе висели осветительные бомбы и отстреливались трассирующими наши зенитки, но ни одного самолёта в ту ночь им сбить не удалось. Бомбёжка не прекращалась очень долго. Я свернулась калачиком под лавкой и прикрылась с одной стороны чьей-то брошенной сумкой. Неподалёку от станции рухнул элеватор с зерном, на путях взрывались цистерны с горючим. Передо мной на платформе — тела… тела… И не поймёшь кто из них уже мёртв, а кто лишился сознания. Вдруг между взрывами я услышала своё имя:
— Люда! Люда!!! Сюда!
Это была моя тётя Маша. Она лежала под вагонами среди других укрывавшихся там людей. Я доползла до неё и она подмяла меня под себя, укрыв на всякий случай собственным телом. Какое же это было счастье, что мы нашлись! Я сразу почувствовала себя под защитой. Когда бомбёжка несколько поутихла, мы услышали призыв:
— Всем выжившим немедленно бежать в расположенный рядом Мичуринский сад! Там оказывают помощь раненым!
Моё платье было полностью в крови: и моей, и чьей-то чужой. У тёти было серьёзное ранение в руку. Несмотря на ножную рану, идти я могла, так как порез был не сильным. Шрам от неё остался со мной на всю жизнь. Мы пошли, инстинктивно пригибаясь, в Мичуринский сад, и обе беспокойно оглядывались, надеясь увидеть мою маму и Ниночку. Но их не было. Они пропали. В саду мы их тоже не дождались.
Раненых собирали в машины. Тётя повернулась ко мне и взяла за плечи. Сказала:
— Когда тебя будут спрашивать, скажи, что я твоя мама и ты хочешь быть со мной. Поняла?
Так всё и вышло — меня чуть было не отправили в детский дом, но я расплакалась и сказала, что хочу быть с мамой и показала им на тётю Машу. Таким образом нас с тётей не разлучили и мы вместе оказались в госпитале.
Ногу мою быстро подлатали, порез ничего важного не задел, а вот рука тёти Маши была раздроблена и ей требовалось серьёзное лечение. Мы провели в госпитале целый месяц, тётя просто не знала куда двигаться дальше, а потом случилось чудо — нас нашла моя мама. С ней была и Ниночка. Маме пришлось объехать множество госпиталей прежде, чем найти нас. Она всегда плакала, когда рассказывала о пройденных в тот месяц испытаниях. Благо, что было лето… Они с Ниночкой жили, считай, на улице, и побирались. Из хорошего было только то, что ни она, ни Ниночка не пострадали во время бомбёжки.
Некоторое время мама с ослабленной Ниночкой оставались вместе с нами в госпитале, а когда она окрепла, мама и тётя всё-таки решили, что нужно добраться до Грузии. Мы фантазировали об этом месте, как о чём-то сказочном, казалось, Грузия примет нас радушно и избавит от всех пережитых страданий. Мы с Ниночкой мечтали о фруктах, которых в Грузии было изобилие. Как же мы ошибались…
Я не помню как называлось то место, где мы в результате оказались. В качестве дома нам служил длинный дощатый барак и в нём по всей длине было много дверок и каждая вела в маленькую комнатушку. Комнатушки более всего походили на будки для собак: низкие, тёмные, мы с трудом умещались в одной из них вчетвером. В нашей конуре оказались какие-то грязные и вонючие тряпки, два топчана и маленькая железная печка. Больше ничего не было, а приехали мы туда в том, в чём были, ведь все наши вещи пропали во время бомбёжки. От нашей двери в прямой видимости была высокая гора со снежной шапкой и чтобы взглянуть на её пик, мне нужно было задрать голову. Ещё рядом с бараком было кукурузное поле. В сезон я воровала с поля кукурузные початки и поджаривала зёрна на листе железа на нашей печке.
Мама целыми днями без выходных работала на чайной фабрике, а тётя Маша не могла полноценно работать из-за ранения — её рука не сгибалась и болела. Мы голодали. В особо отчаянные времена мы ходили с тётей по расположенным рядом аулам и я, сгорая от стыда, выпрашивала у жителей еду. Одни подавали нам, а другие грозились спустить собак… Иногда мама приносила для меня с Ниночкой похлёбку, которую ей выдавали на обед на фабрике. Мы ели и я понимала, что мама и тётя за весь день ничего не ели, но я была такой голодной, постоянно очень голодной! Ярко запомнились несколько счастливых моментов, когда маме удавалось раздобыть свежих фруктов, причём разных… А потом мы всем скопом переболели малярией и стало совсем паршиво.
Мама с тётей Машей решили, что нужно бежать отсюда, возвращаться домой в Луковниково, где были родственники и знакомые, которые могли бы нам чем-то помочь. С каждой зарплаты мама откладывала деньги на обратные билеты.
Должно быть, мы пробыли в Грузии не более года, потому что уже летом 1943 года выехали назад домой. А дома нас никто не ждал. Тётя Нюра из Луковниково жила в землянке, а тётя Аня из деревни Сетки ютилась в школьной каморке, потому что её дом сгорел. В этой школе она работала учительницей. Вещи, которые мы перед отъездом закопали в огороде, исчезли — кто-то выкопал их и забрал себе.
Тётя Маша осталась в Луковниково. Она была медсестрой и ей удалось устроиться в нашу больницу. Её определили на постой к другой работнице, но для нас там не было места… Пока мама искала работу, мы с Ниночкой ютились в землянке тёти Нюры. Маме удалось устроиться на работу далеко от дома — прачкой в детский дом города Кашина. Меня оформили в этот детский дом, я стала его воспитанницей и там же пошла в первый класс, а мама с Ниночкой жили в продуваемом всеми ветрами сарае рядом с детдомом.
В детдоме было голодно и очень тяжело. Наша директриса Салтычиха (так мы её прозвали) сажала детей в карцер за малейшую провинность, а взрослые девочки прежде, чем отправиться туда, должны были раздеться догола в её кабинете и только потом бежать абсолютно голыми через всё здание в карцер.
Видеться с мамой я могла только тайком — это было запрещено. Стирала мама там же, в сарае: на огне кипятился громадный бак и мама балкой помешивала киснувшее там бельё. Вскоре наша Ниночка заболела и умерла в горячке. Помню, я услышала из окна мамин крик, очень громкий, раздирающий душу… Я вырвалась к ней, увидела, что она сидит над бездыханной Ниночкой… Мы горько плакали над ней вдвоём, а потом за побег Салтычиха посадила меня в карцер.
Иногда мы сбегали из детдома целой гурьбой — голод гнал нас на ближайшие капустные поля. Мы набрасывались на грядки и прямо там поедали эту капусту и набивали карманы капустными листами. За подобную дерзость мы расплачивались не только карцером — местные дети, завидев, что мы пасёмся на поле, обкидывали нас камнями. Есть в детдоме было нечего. Многим позже я случайно узнала, что Салтычиху арестовали за воровство продуктов.
В 1944 году мама получила письмо от тёти Ани — она звала нас к себе. Как учительницу, её определили на постой к одной доброй женщине Поле, которая была пожилой, одинокой, не имела детей и никогда не бывала замужем. Она согласилась приютить и нас с мамой. Мама уволилась из детского дома и мы отправились пешком в Сетки, а это более 250 километров. Шли мы около недели, ночуя по оврагам и полусгоревшим избам, и мы побирались в дороге, выпрашивали кусок хлеба, и попался на нашем пути лишь один старик, который сжалился и разрешил переночевать у него в доме, и дал нам в дорогу немного картофеля.
Пришли мы ужасно грязные и в лохмотьях. Тётя Поля меня отмыла и нашила мне одежды из своих старых платьев. В Сетках я пошла во второй класс, но в связи с тем, что в детском доме нас толком ничему не учили, тётя Аня меня подтягивала по всем предметам. Жизнь наша стала налаживаться. В Сетках мы встретили конец войны, а незадолго до Победы, в начале 1945 года, мне исполнилось десять лет.
С наступлением дня Победы мама очень ждала с войны отца. Он получил ранения, но чудом выжил несмотря на то, что их отдельный пулеметно-артиллерийский батальон называли батальоном смерти. Когда Финляндия вышла из войны, их батальон перебросили на Дальний Восток и папа должен был возвратиться оттуда. Прошло несколько месяцев и мама получила от отца известие, что он едет домой. Обрадованная мама начала готовиться к его приезду: откладывала лучшие продукты, что встретить его достойно, сшила ему рубашку и брюки. Мы ждали и мечтали, как будем начинать все вместе заново жизнь, строить дом, возможно, у меня появится сестрёнка или братик… Но отца всё не было и не было, и продукты, которые заготавливала мама, портились.
Не знаю что на самом деле случилось: то ли отец загулял по дороге, то ли заезжал к однополчанам, но домой он так и не вернулся. Мы получили от него очередное письмо о том, что он опять задерживается. Моя мама была женщиной гордой, с характером. Она ответила ему, что он может вообще не приезжать. И отец не приехал. Мои мечты увидеть папу разбились. Я очень горевала и обвиняла маму в излишней гордости. Больше никогда в жизни я не видела своего отца.
В 1946 году мы вернулись в Луковниково — мама снова стала работать машинисткой при исполкоме. Мы обустраивались в родном селе вместе с тётей Машей, которая, храня любовь к тому офицеру, не хотела выходить замуж. Будучи медсестрой, она обслуживала близлежащие деревни и однажды в один из таких походов обнаружила у больных и вернула домой часть наших украденных из-под земли вещей.
В 1953 году я закончила школу и уехала в Ленинград для поступления в институт. С той поры началась моя взрослая жизнь, а детство я так и не почувствовала — его отняла война.
По воспоминаниям Модеевой Людмилы Ивановны.
