Когда Рита вернулась домой с работы, в дверях её встретил чемодан. Мужа дома не было. Ни звука, ни запаха еды, ни шороха, который она ещё вчера принимала за фон своей жизни.
Чемодан стоял, как знак препинания в чужом письме. Молчаливо, окончательно. Его ручка была аккуратно убрана, замок застёгнут, будто всё происходило не в спешке, а по строго выверенному плану. Она не сразу поверила. Отошла на шаг, как будто могла закрыть дверь — и всё исчезнет. Позвонила. Трубку не взял. Написала. Ответа не было. Только стикер на холодильнике: «Прости. Не тяну, чемодан заберу позже и оставлю ключи.» Криво наклеенный, как будто сам колебался — писать или не писать.
Рита села на табурет, как в детстве, когда её наказывали — молча, без крика. Тогда за спиной оставалась мама, дверь и ощущение, что в ней что-то неправильное. Только теперь наказания никто не назначал, всё случилось само. Сама работа, которая давно вымотала и каждый день оставляла её без слов, как выжатую губку. Сама квартира, в которой давно не звучал смех, в которой не хлопали дверцы шкафов, как раньше. Сама она — которая перестала что-либо просить. Не потому что не хотела. Просто разучилась. Разучилась объяснять, доказывать, ждать.
Прошла неделя. Потом ещё одна. В офисе никто ничего не заметил: отчёты вовремя, улыбка — вежливая, голос — ровный. Коллега только раз спросила: «Ты сегодня не обедала?» — и тут же забыла, переключившись на заказ воды для кулера. А Рита подумала, что, может, и правда не обедала. Не помнила.
В пятницу вечером Рита вышла с работы и не пошла домой. Просто шла. Без цели. По весенним улицам, где уже не пахло зимой, но и до лета было далеко. Воздух был прохладный, но не зябкий — тот промежуточный, когда ещё не хочется снимать пальто, но уже ловишь себя на том, что идёшь медленнее. В руках был кофе, в ушах — тишина. Ни музыки, ни новостей — только звук шагов по асфальту и гул города, как будто он тоже не знал, куда себя деть. И вдруг она увидела вывеску: «Театр. Сегодня. 19:00» — потускневшие буквы, афиша, надорванная по краю.
Купила билет. Села в последний ряд. Представление было странным — актёры говорили абстрактные вещи, играли жестами, а не текстом. Но в какой-то момент один из них, глядя в зал, сказал: «Никто не спасёт тебя, если ты сама не встанешь и не пойдёшь». И в зале стало очень тихо. Такая тишина, которая глушит даже кашель. А Рита почувствовала, как в ней что-то качнулось — не рухнуло, не вспыхнуло, а просто немного сдвинулось. Впервые за долгое время.
Рита вышла другая. Не сильная, не решившая — просто на миллиметр сдвинутая. Как будто внутри неё что-то сдвинулось с мёртвой точки, как дверца, которая годами не открывалась. И этого было достаточно, чтобы начать.
На следующее утро она пошла в парикмахерскую. Ничего радикального — просто укоротила кончики, попросила чуть больше света у лица. Потом — в бассейн, где не была десять лет. Сделала пару неуверенных кругов, но не вышла сразу, как думала, а осталась, просто плыла, чувствуя, как вода принимает её такой, какая она есть. Потом — в кафе, где заказала завтрак и ела медленно, не пряча телефон под столом, не отвлекаясь. Просто ела. Просто была.
Через неделю она записалась на курсы фотографов. Камеру купила самую простую, с рук. Училась не столько кадрам, сколько вниманию — к свету, к мелочам, к моменту. Через месяц — съездила в другой город, одна, без маршрута. Просто выбрала наугад точку на карте и поехала. Жила в хостеле, пила кофе на площади, фотографировала витрины и собак. Сидела на берегу реки и плакала — не от боли, а от того, что снова чувствует. Словно заново нащупала под кожей себя.
Однажды ей написал бывший. Извинялся. Говорил, что спешил, что растерялся. Просил встретиться. Писал долго, как будто боялся, что она не дочитает.
Она ответила: «Спасибо, но я уже иду».
Не уточнила — куда. Потому что сама ещё не знала. Но знала точно: вперёд. Не в мечту, не в план — просто в живое.
И всё остальное — потом.