Марк опоздал на собственный развод.
Не потому что проспал или застрял в пробке — просто в последний момент остановился у витрины с часовыми механизмами. Маленькие, изящные, с тонкими стрелками и чуть мутными стёклами, они напоминали ему детство, когда он мог часами смотреть, как дед под лупой поправляет пружину. Он стоял, глядя, как стрелки ползут вперёд, и вдруг понял: он не хочет торопиться. Не сейчас. Не туда. Внутри всё было уже решено, оформлено, подписано. А снаружи — только серый день, мартовская слякоть, лужи с бензиновыми разводами и стекло, за которым стрелки продолжали свой круг. Механика шла, а жизнь будто остановилась.
Он зашёл в зал суда с десятиминутным опозданием. Жена — почти бывшая — уже сидела у окна, без пальто, с папкой бумаг. Спина прямая, лицо спокойное. Не злилась, не смотрела — просто листала документы, будто собиралась на консультацию, а не на финал пятнадцатилетней жизни. Пальцы у неё дрожали едва заметно, и Марк вдруг вспомнил, как они этими же пальцами вдвоём однажды собирали шкаф из Икеи — смеялись, ругались, перекусывали на полу. Он проглотил это воспоминание, как таблетку без воды.
Судья была быстра, как аптечная очередь. Всё заняло семь минут. Несколько вопросов, формальности, штамп — и всё. Как будто не было общих зим, болезней, отпусков, первой машины и их старого синего пледа.
На выходе жена сказала:
— Не забудь подписать бумаги у нотариуса. Сегодня.
Марк кивнул. Хотел сказать «спасибо» — но не нашёл, за что. Хотел сказать «прости» — но не был уверен, что виноват. Всё слишком растворилось, чтобы расставить точки. Вместо этого он сказал:
— Ты… хорошо выглядишь.
Она кивнула, как на собеседовании, и ушла первой. Даже каблуки не стучали — тонул звук в ковре. Только аромат духов задержался в воздухе. И всё.
Он остался стоять в пустом коридоре. Мимо прошёл охранник, кто-то чихнул за углом, кто-то засмеялся в телефоне. А Марк думал: «Вот и всё. Или только начинается?»
Он поехал не домой, а в мастерскую своего деда. Туда, где в детстве любил сидеть среди пыли, запаха масла и десятков часовых циферблатов. Комната была маленькая, почти квадратная, с низким потолком и деревянными полками по периметру. Всё там казалось нетронутым временем: баночки с винтиками, жёлтые коробки, ветхий плакат с изображением устройства механизма. Крошечное помещение давно не работало, но ключ у него был — хранился в старом портмоне, в потёртом отделении. Он открыл дверь и включил свет — лампа мигнула, но зажглась. Тот же жёлтый, чуть дрожащий свет, от которого в юности залипали глаза.
Часы на стене тикали. Одни из них даже показывал верное время, будто хранили его для него. Марк сел за старый стол, пальцами провёл по сколам на краю — шрамам этой деревянной поверхности. Посмотрел на руки. Они дрожали — не от стресса, а от того, что в них снова что-то появилось. Как будто вернулся в ладони смысл, пусть и крошечный, как винтик.
Он достал из ящика поломанные часы, которые когда-то так и не починил. Разобрал. Перебрал. Положил на ткань шестерёнки и пружину. Дышал ровно, сосредоточенно. Собрал снова. Завёл. Тик. Один. Второй. И вдруг — шёпот времени. Как будто оно сказало: «Я никуда не делось».
На следующий день он вернулся. Потом — снова. Через две недели он снял старое объявление и повесил новое: «Мастерская работает». Бумажка держалась на старом скотче, но висела уверенно, как будто всё ещё умела держать смысл.
Люди стали приходить. Старушки с карманными часами — с лицами, в которых хранилась осторожная надежда. Мужчины с дорогими швейцарскими — с растерянным выражением, будто поломка часов нарушила их привычный порядок. Подростки приносили странные идеи: «А можно вставить сюда механизм, но чтоб сверкало?» Он кивал, брал в руки и чинил. Молчал. Слушал. Не спорил. Иногда просто сидел с вещью в руках, пока человек напротив говорил о чём-то совсем другом — о разводе, о маме, о том, что сломалось внутри. А потом вставлял винтик — и механизм снова шёл.
Однажды девушка — рыжая, с тонкими пальцами и лёгкой осанкой — принесла старые часы своего отца. Корпус был поцарапан, стрелки застыли. Она смотрела на него неуверенно, как будто сомневалась не в нём, а в том, что вещь ещё заслуживает жизни.
— Попробуете? — спросила она.
Он кивнул. И сделал. Долго, с перерывами. Дышал размеренно, будто прислушивался не только к часам, но и к ней.
Через месяц она вернулась. Просто так. С чаем и пирогом в бумажной коробке. Потом — снова. Без повода. Однажды они вдвоём сидели над коробкой с винтиками, и она вдруг сказала:
— А ты ведь не просто часы собираешь. Ты людей собираешь. Только по кусочкам. Тихо.
Он улыбнулся. Впервые за долгое время — не потому что надо, а потому что не мог не улыбнуться.
А через год — часы, которые он ей починил, тикали на полке в их общей квартире. Рядом стояли книги, чашка с засохшими васильками и фотография с летней прогулки. И Марк всё ещё опаздывал. Но теперь — в магазин за продуктами, на электричку, на свидания, на завтрак по субботам, в новую жизнь, в которой даже опоздание стало чем-то живым, тёплым.
И каждый раз, когда он слышал: «Где ты был?», он отвечал:
— Там, где время снова идёт. Где его не теряешь — а находишь.
И этого было достаточно. Потому что теперь оно тикало не только в часах. Оно шло рядом. Вместе с ними.
