Сначала никто не заметил, что она исчезла. Ни начальница, у которой она числилась «по остаточному», ни соседка, с которой они когда-то вместе сушили бельё на общей верёвке, ни даже женщина с булочной, которая всегда давала ей сдачу копейками, чтобы раздражать. Всё продолжало двигаться, будто её не существовало вовсе, и раньше тоже.
Зинаида Львовна просто перестала выходить. Не потому что заболела. А потому что поняла — всё, что она делает, никому не нужно. Утро, чай, аптека, очередь, дежурные комментарии по поводу погоды, старые телепередачи, которые никто больше не смотрит. И самое страшное — никому не интересно, почему вдруг это всё закончилось. Никто не спросил. Ни в слух, ни про себя.
Первую неделю она просто лежала. Не болела, не страдала, просто лежала. Без телевизора, без книг, без разговоров. Смотрела в потолок, где паутина от угла к люстре тянулась тонкой линией, как диаграмма её дней. Думала: если вдруг исчезну насовсем, что будет? Счётчик продолжит мотать, плесень пойдёт по стене, кошка съест хлебные корки, а потом сядет у двери, не понимая, что дальше. Никто не заметит. Даже шум за стенкой останется прежним.
А потом пришла почтальонка. Молодая, худая, с ногтями цвета лайма и серёжками в форме кубиков льда. Позвонила один раз, другой. Потом постучала пальцем, резко, будто будила не жильца, а глухую стену. Сказала вслух, будто самой себе: «Странно, что молчит. Всегда брала газеты». И ушла. Через день пришла снова. И ещё. Упрямо, как будто не позволяла миру окончательно закрыться.
На четвёртый раз она не выдержала.
— Вы чего не открываете? — сказала девушка с раздражением, но без грубости, когда Зинаида приоткрыла дверь. Голос у неё был звонкий, слишком резкий для тишины подъезда, но не чужой.
— Я… — она замялась. Губы дрогнули, голос прозвучал чуть глуше, чем ей хотелось. — Заболела немного.
— Надолго? Я уж волноваться начала. У нас в доме больше никто газеты не берёт, только вы. А я, знаете, подумала: вот если бы я вдруг исчезла, кто бы заметил? Наверное, никто. И стала думать — а если не я одна так чувствую? Вот и решила проверить, всё ли с вами нормально. Вы ведь всегда говорили — без газеты и утро не то.
Зинаида стояла, держась за косяк, как за спасение. Пальцы побелели от напряжения. Она кивнула, осторожно, как будто любое движение могло нарушить хрупкое равновесие.
— Нормально. Спасибо, что зашли, — сказала она, и голос её чуть дрогнул.
Девушка ушла. Лёгкие её шаги быстро растворились в тишине подъезда. А Зинаида — осталась. Не просто в квартире. Впервые за долгое время — не одна. Нет, не с кем-то. А внутри чьей-то мысли. Кто-то подумал о ней. Кто-то спросил. И этого оказалось достаточно, чтобы воздух в комнате стал другим — тёплым, будто кто-то приоткрыл форточку весной.
На следующий день она вышла. Осторожно, как будто училась снова ходить по улицам. Купила хлеб — свежий, тёплый, с хрустящей коркой. И мыло — простое, хозяйственное. И даже, не удержавшись, конфету в обёртке с лисой, как в детстве. Солнце немного пробивалось сквозь облака, и в витрине аптеки она мельком увидела своё отражение — и не узнала сразу.
Женщина в очереди позади сказала: «Вы сегодня хорошо выглядите». Просто так, без причины. И это было правдой. Потому что в глазах снова появилось что-то, напоминающее живое.
Зинаида вернулась домой. Заварила чай. Подумала, что вкус у него как будто стал другим. Вынула старые блокноты. Пахли пылью и временем. Открыла. Написала: «Я здесь». Медленно, чётко, чёрной пастой.
Больше — ничего. Но этого было достаточно.
Иногда, чтобы вернуться, нужно не событие. Не встреча, не катастрофа, не новое начало. А просто — чтобы кто-то однажды заметил: тишина стала подозрительно длинной. И постучал в неё.
