― Вовка! Ты где, поросенок эдакий?! ― прокатился по квартире зычный голос отца.
Мальчонка поплотнее завернулся в полы отцовской дубленки, сдерживая всхлип. Страшный день, о котором его не раз предупреждала бабушка, все же наступил ― отец привел в дом мачеху.
* * *
Почти три года прошло со дня смерти матери, но Вовка помнил все так четко и ясно, словно это было вчера: как мама, неожиданно упала возле дивана, как приехал с работы отец, а потом вошли в комнату дяденьки в белых халатах, и накрыли маму с головой белой простыней. Вовка тогда все понять не мог: мама выглядела так, словно вот-вот проснется. Зачем же с головой ― задохнется же!
А потом Вовку отправили к бабе Груше ― бабушке по маминой линии. Та все плакала и плакала, по-старчески вытирая глаза уголком платка, и гладила Вовку по голове, называя его ранее неизвестным, странным словом ― сирота.
С той поры Вовкина жизнь навсегда переменилась: теперь он жил с бабушкой, в ее избушке на окраине деревни. Теперь он все реже и реже видел отца. А самое страшное ― теперь не было мамы. Трехлетний Вовка не понимал, почему так печальны бабушка, отец и тетка, не знал, что значит «умерла», но чувствовал: больше нет на свете самого важного для него человека. Мама больше никогда не вернется.
Время шло. Вовка так и жил с бабушкой и теткой. И все чаще в избе заводились разговоры о какой-то страшной и злой «мачехе», которую папка однажды «обязательно приведет в квартиру», и она непременно «займет мамкино место», и «сживет его, Вовку, со свету».
Вовка, наслушавшись таких разговоров, бывало, по пол-ночи не спал, с ужасом представляя себе эту самую мачеху. Эдаким ужасным Змеем Горынычем: из трех пастей вылетает огонь, зубы в три ряда, а когти ― как стальные сабли. И только и ждет она, чтоб обосноваться в их квартире, которую с такой любовью обустраивала мама, сунуть нос во все комнаты, околдовать папу, а самого Вовку съесть и на косточках его поваляться.
С наступлением весны уже каждый день баба Груша с теткой Светой говорили про эту страшную мачеху. Говорили, что «охмурила» она отца, влезла в их уютный дом, и теперь ей осталось только одно ― изничтожить несчастного Вовку, чтоб не мешал он ей творить свои злые дела.
А однажды, уже под вечер, нежданно приехал отец. Вовку тогда в другую комнату выгнали, но сквозь неплотно закрытую дверь он слышал суровый голос тетки и всхлипы бабушки, причитающей сквозь слезы:
― Бессовестный ты, Кирилл! Безжалостный! Видано ли дело ― отрывать мальчонку от родной бабки, от своего угла, чтоб поселить в одном доме с мачехой! Сожрет она моего внучка и не подавится, шельма!
А папка все говорил и говорил чего-то, а под конец как хлопнул кулаком по столу, и рявкнул: «Цыц! Я ему отец, мне и решать! И я решил ― Владимир поедет в Москву! И жить там будет, со мной и новой матерью!»
* * *
Вовка тогда так и замер: вот это да, хорош папка! Самолично его, родного сына, везет в пасть к злой мачехе. За что только? Ведь он всегда старался вести себя хорошо. И игрушки убирал, и в садике спал в обед, и кашу без капризов ел.
А наутро, когда Вовка проснулся, бабушка и тетка уже собирали его в дорогу.
― Внучек мой, кровинушка ро-о-одная! Увозит тебя отец за тридевять земель, к мачехе злобной, бессердечной! ― по-стариковски причитала баба Груша, складывая в чемодан Вовкины майки. ― Будешь ты у нее жить, без вины виноватый, без дела битый, непоеный-некормленый! Ох, за что ж тебе, сироте горемычному, такие страдания-а-а!
Глядя на бабку, у Вовки у самого под веками вскипело. Он надул губы и попытался зареветь, но живая, по-молодому расторопная тетка Светка быстро прервала попытку: «Не реви! Слезами горю теперь не поможешь! ― дернула за вихор, и заговорила снова, присев на низенькую скамеечку рядом: ― Ты лучше слушай и запоминай: мачехе веры нет! Ребенка только родная мама любить может, а остальные ― терпят! Из жалости, из глупости. Поэтому мачехе не верь ― добра она тебе не желает. А уж когда у нее свой ребенок родится ― и-и-и, тушите свечи, закрывайте ворота ― сгноит она тебя, Володенька! Так что мачеху берегись, держись от нее подальше. И маму не забывай! Мама ― это мама, она одна у тебя была!»
Потом Вовку усадили в машину, отец сел за руль и, под плач провожающих их у крыльца бабушки и тетки, автомобиль покатил по дороге, увозя Вовку в полузабытую уже Москву, навстречу злобной мачехе и новым горестям и бедам.
― Папа… ― нерешительно начал Вовка, заглядывая через широкое плечо отца.
Тот не ответил, только досадливо дернулся, глядя на дорогу, и Вовка, подавив всхлип, уткнулся взглядом в окно. Не будет он реветь, большой уже, через год в школу пойдет.
Когда приехали в Москву, Вовка очень боялся вновь войти в их старую квартиру, в которой теперь хозяйничала страшная мачеха. Но, вопреки Вовкиным страхам, в квартире никого не было. Вовка прошелся по пустым комнатам, заглянул в каждый уголок и даже под кровать и диван ― пусто. Выдохнул с облегчением ― бабка и тетка ошибались! Наверное, отец услышал их причитания и все-таки передумал.
Вовка с отцом прожили вместе уже несколько дней, а мачеха так и не появилась. Вовка был почти уверен, что отец передумал ― и вот…
* * *
Скрип дверцы шкафа вырвал Вовку из воспоминаний. Большая отцовская рука схватила его за лямку майки и потащила наружу.
У Вовки замерло сердце ― в прихожей, у самой двери, стояла невысокая темноволосая женщина. Отец указал на нее, и подмигнул Вовке: «Вот, сын, это тебе новая мама!»
Вовка исподлобья глядел на женщину, радуясь, что у нее нет зубов в три ряда, которые он себе представлял ― значит, не съест. Наверное.
― Ладно, вы тут как-то сами, а я пошел, ― отец скупо обнял сына и выскочил за дверь, оставляя Вовку наедине с мачехой.
― Ну, давай знакомиться… ― женщина коротко улыбнулась Вовке. Голос у нее был тихий, приятный. ― Меня зовут тетя Дина. А ты ― Вова, правильно? Я тебе подарок привезла ― вот, посмотри! ― и покатила по полу заводной бронетранспортер. Такой был у соседского Гришки, но Гришка его Вовке посмотреть не давал ― жадничал.
Вовка смотрел во все глаза на нечаянную радость, а потом повернул игрушку, и покатил ее обратно ― ей. Но она вернула ему снова.
Вовка надулся, бросил машину и убежал в комнату. Хотелось зареветь, но показывать слезы мачехе нельзя: он уже большой, и он мужчина, так что нечего рыдать ― слезами горю не поможешь.
Вовка слышал, как эта «тетя Дина» ходит по мамкиной кухне, заглядывает в шкафы, напевает что-то. К горлу подкатывал соленый ком ― неужели она теперь всегда будет тут жить? Ходить по комнатам, по которым раньше ходила мать, играть на ее рояле, есть из ее тарелок? Нет, не может этого быть!
«По щучьему велению, по моему хотению, пусть мачеха куда-нибудь исчезнет!» ― отчаянно шептал Вовка, накрывшись с головой одеялом.
* * *
Но мачеха не исчезла, а, напротив, перевезла вещи и окончательно поселилась в квартире.
Теперь Вовка жил в постоянном страхе ― каждый день ждал, когда же мачеха начнет его со свету сживать. Ведь не зря же болтала тетка Света ― не нужен он мачехе, и она, гадина такая, только и думает, как бы его извести. Вот и ждал ― со страхом и ужасом, когда же начнет она воплощать коварные замыслы по избавлению от него, Вовки, и когда ему предстоит поднять свои цыплячьи силенки на борьбу со злой ведьмой.
Но, вопреки Вовкиным страхам, мачеха его изводить не спешила. Большую часть дня она занималась хозяйством и Вовку почти не замечала. Бывало, что кроме «Вова, иди обедать!», за весь день Вовка от нее ничего не слышал.
Ну и хорошо. Вовка уже привык играть один и никому не надоедать.
Вечерами, когда возвращался с работы отец, они ужинали все втроем. Вовка в такие минуты старался быть поближе к папке, но тот неизменно отпихивал его со словами: «Володь, я устал! Иди вон, поиграй!»
И Вовка, молча доев свою порцию, уходил из-за стола.
Дина иногда заходила к нему по вечерам. Брала в руки машинки, солдатиков или пистолеты, предлагала поиграть ― и неизменно встречалась с Вовкиным непримиримым: «Не надо, я сам». Дина коротко вздыхала и уходила, а Вовка вновь оставался один в своей комнате ― и во всем мире.
― Не трогайте, тетя Дина! ― как-то бросился на мачеху, защищая свои сокровища ― и почувствовал обжигающую боль в ухе.
Вовка заверещал от ужаса, а отец, выкрутив ему ухо и шлепнув по мягкому месту, гаркнул: «Какая она тебе тетя Дина?! Мама она, понял?! Не Диной надо звать, а мамой!»
Отец вышел из комнаты, а Вовка уткнулся лицом в подушку и заревел. Назвать мачеху мамой было невозможно. Какая же она мама?
Мать он помнил хорошо: у нее были такие же соломенные брови, как у него самого, и звонкий смех. Разве можно сравнить эту черноволосую женщину с ней ― округлой, улыбчивой и мягкой?
Про себя Вовка решил ― не бывать Дине его мамой. Не дождется она от него этого золотого слова, вот нипочем не дождется! Однако, опасаясь гнева отца, Диной теперь не звал тоже ― просто никак не обращался, как-то без этого обходился в разговоре.
* * *
Но шло время, и Вовка начал даже понемногу привыкать. Зла Дина ему не делала, кормила вкусно, гуляла с ним. Одно было плохо в мачехе ― очень уж она его, Вовку, воспитывать любила. И ведь как хитро делала: потихоньку, полегоньку, а потом раз ― и уже живет Вовка, как ни при мамке, ни при бабке не жил: вставай ни свет ни заря, зарядку делай, за обедом не играй! И на завтрак теперь у Вовки не конфеты с бутербродами, а каша и компот ― как в армии.
А после обеда Дина сажала его в кресло, давала книжку с большими буквами и не выпускала, пока он целую страницу ей вслух не прочитает. То есть сначала она ему просто буквы показывала, потом в слова их складывать научила, а теперь вот ― сиди да выводи: «Жи-ли, бы-ли…»
Так и жили: отец на работе пропадал, а Вовка целые дни дома куковал, с мачехой вдвоем. А у той между тем живот все больше и больше наливался.
Как-то вечером сидела она в кресле, вязала что-то и вдруг говорит: «Володенька, иди сюда! Хочешь братишку послушать?»
Вовка, недоумевая, подошел к мачехе, а та как приложит его руку к своему животу ― а внутри кто-то ка-ак стукнет!
Вовка аж отпрянул от удивления: это что ж получается, у нее внутри кто-то сидит?! Вот ведь, так и знал он, Вовка, что мачеха ― ведьма! Уже одного ребенка съела, а скоро и за Вовку примется, съест и косточек не оставит! Ох мамка-мамка, на кого ж ты своего сыночка-то бросила!
И Вовке до отчаяния, до слез захотелось увидеть мать. Хоть одним глазком, хоть чуть-чуть…
Все мамкины фотографии отец куда-то спрятал, только одна осталась ― на ней Вовка еще совсем маленький, а мама его на руках держит.
Вовка достал фотографию и стал смотреть, стараясь запомнить каждую деталь. У мамы тут платье синее, как ее глаза. Волосы в узел на затылке скручены. А сама она ― молодая и красивая, кажется, закрой глаза ― и оживет. И снова все будет, как прежде, хорошо и спокойно.
Услышал, как хлопнула дверь. В гостиную вошел отец, хмурый и сердитый. Увидев фотокарточку в Вовкиных руках, взревел, как раненый бык: «Это что такое?! Ах, шельмец! Я значит тут из кожи вон лезу, мать ему новую привел, а он по покойнице тоскует, ровно блажной! Да перевернись она под землей десять раз!» ― и как выхватил фотокарточку из Вовкиных пальцев, и раз ― и порвал на мелкие кусочки, и начал их ногами топтать! Мамку ― ногами…
И Вовка не выдержал ― заревел! Горько, громко, отчаянно. И пусть он мужик, а мужики не плачут, пусть. Мамку ― ногами! Фотографию ее порвал, самую лучшую!
На шум выглянула Дина. Вопросительно взглянула сначала на рыдающего Вовку, затем на красного от гнева мужа:
― Что у вас тут за война?
― Да вот, полюбуйся, что творит, шельмец! ― и отец махнул рукой в сторону Вовки, отчего он весь сжался.
― Ма-ма-ма-мама! ― только и смог выговорить, прежде чем зарыдать еще сильнее.
А дальше произошло невероятное: Дина, проявляя невиданную для ее положения прыть, схватила висящее у нее на плече полотенце и стала охаживать им мужа, стараясь попасть по лысой голове.
― Ирод! Убивец! ― кричала, нанося удары один за другим. ― Щенков бы тебе дрессировать, а не детей воспитывать!
Отец, неловко переступая, тщетно пытался увернуться от этой маленькой, хрупкой женщины, а та, словно разъяренная тигрица, кидалась на своего мужа, защищая маленького Вовку.
― Изверг! ― вскричала, уже выдыхаясь. ― И только попробуй мне еще раз сына до слез довести ― мало тебе не покажется, паразит!
― Ну вот воспитывай тогда из него кого хочешь, ― буркнул, отряхиваясь, отец. ― Только потом не жалуйся, что он тебя матерью не признает!
И вышел из кухни, бурча что-то про жену-истеричку, бестолкового сына и про то, что никто в этом доме его усилий и стараний не ценит.
А Дина подошла к Вовке, вытерла ему слезы этим же полотенцем и, прижав к себе, стала тихонько покачиваться, утешая, словно маленького.
― Володюшка, не плачь, маленький! Мы сейчас все кусочки соберем и все вместе склеим. Будет у нас фотография лучше, чем раньше! ― шептала, пока Вовка рыдал ей в плечо. ― А хочешь, я тебе все фотокарточки мамины отдам?! В альбом соберем, положим, и будешь их хоть каждый день смотреть ― и никто тебе не запретит! А папку не бойся больше! Только пусть попробует еще раз тебя пальцем тронуть, я ему ― ух!
Дина гладила Вовку по голове, пока он прижимался к ней как к самому родному на свете человеку.
― И все хорошо будет, Володенька! Веришь мне? ― взглянула в глаза.
― Верю… ― прошептал он охрипшим от слез голосом, и слово, которое раньше выговорить ни за что не получалось, вдруг вырвалось легко и свободно: ― Верю, мама!
