— Катя, к тебе бывший пришёл, — в коридор моей уютной редакции, пропахшей кофе и типографской краской, заглянула Оля, секретарь, с видом женщины, которой за это мало платят.
— Кто?! — у меня в руках застыл бумажный стаканчик с латте.
— Да тот самый. Высокий, с самодовольной улыбкой. Я его помню. Он ещё в тот раз на корпоратив пытался к тебе подъехать, а ты его игнорировала. Помнишь?
Ох, помню. И проклинаю свою память, потому что он действительно был «тот самый». И вот теперь, спустя, сколько там?.. Девять лет? Я, Екатерина Львовна Трошина, 37 лет от роду, редактор отдела культуры в журнале «Глянец», снова должна лицезреть Павла Аркадьевича Шевелева — бывшего.
Он появился на пороге, как из рекламы одеколона: в дорогом пальто, с холёной бородкой, с улыбкой человека, которому в жизни никогда не говорили «нет».
— Кать, привет, — сказал он тем самым голосом, от которого когда-то у меня буквально коленки подкашивались. Сейчас, к счастью, только правая бровь дёрнулась.
— Павел Аркадьевич, — холодно кивнула я. — Вы по делу?
— Да вот… — он неуверенно потёр шею. — Случайно оказался рядом, решил зайти… узнать, как ты.
Ага. Случайно оказался в центре Москвы, зашёл именно в мой офис, а не, например, в кафе напротив. Чёрт, он до сих пор красив. Как же меня это раздражает.
— Как ты? — спросил он, и в голосе проскользнуло что-то настоящее. Вроде интереса. Вроде заботы.
Я не растаяла. Потому что у нас с ним была история. Своя история. История, которой я потом долго стыдилась.
— Замечательно. Работаю. Пишу. Ем мороженое по воскресеньям. Вышиваю крестиком. Всё, как ты любишь, — сказала я с самой милой и язвительной улыбкой на свете.
Он усмехнулся:
— Всё ещё злая. Значит, всё-таки скучала.
— Павел, ты ошибся этажом. К офису психотерапевта — налево и на третий.
И развернулась, демонстративно хлопнув дверью своего кабинета. Только сердце, всё равно застучало, как в юности.
Прошло два дня, и я почти выкинула Пашу из головы. Ну как — не выкинула, конечно, но сделала вид. Он ушёл, и слава Богу.
Но в пятницу вечером раздался звонок в дверь. Я открыла — и обомлела . Паша. С двумя банками кофе в пакете с надписью «Папа может!».
— Привет, — сказал он с улыбкой. — Я подумал, что, может быть, у тебя нет ужина, а у меня есть суши. И кофе. И колбаса.
— А у меня есть скалка, — ответила я, но уже без злости. Просто… я устала быть сильной. И, может быть, я соскучилась не столько по нему, сколько по себе той, что смеялась рядом с ним.
Мы ели суши на кухне, под мою любимую музыку из «Амели», и он рассказывал, как открыл маленькое издательство — сам, без папенькиных денег.
— Ты знаешь, я жалею, — вдруг сказал он. — Что тогда испугался. Что был трусом. Ты предлагала вместе снимать квартиру, начать жизнь. А я… струсил. Взял командировку в Лондон и исчез.
Я ничего не ответила. Потому что это было правдой.
Он стал появляться всё чаще. Приносил кофе, книги, даже цветы — хотя я предупреждала, что к флоре равнодушна.
Мы ходили в кино, смеялись, как раньше. Даже сплетничали, как две подружки. Оля, секретарь, закатывала глаза: «Ну, конечно, чисто по-дружески. Ага. Суши, обнимашки и под ручку. Всё по инструкции дружбы.»
А я не знала, что делать. Потому что вроде бы всё было хорошо. Но я знала: бывшие — это как тапочки. Вроде бы удобные, родные, но носить их заново — чревато разрывом.
Но однажды он поцеловал меня. Не «дружески». И всё вернулось: мурашки, искры, бешеное сердце. А ещё — страх.
— Ты не изменился, — прошептала я. — Всё тот же Паша. Обещания, эмоции, а потом — в закат.
— Я изменился, — сказал он. — Я больше не бегаю. Я остаюсь.
Прошло ещё два месяца. Мы съездили в Питер, пили кофе у Казанского собора, читали стихи на набережной. Как два дурака. Только счастливых.
— Кать, — сказал он однажды. — А ведь ты тоже не такая, как была. Раньше ты сразу верила. А теперь проверяешь.
— Потому что я выросла, Паш. У меня теперь мозги включаются раньше сердца.
Он усмехнулся:
— Ну хоть включаются. Уже прогресс.
И вот сейчас я сижу у себя на кухне, пишу в ноутбук колонку для журнала под названием «Бывший — не значит прошлое», а Паша жарит блины. Да-да, блины! И делает это смешно, под музыку из 90-х.
А ещё у нас есть кошка по имени Зинаида Павловна. И у неё с Павлом холодная война — она считает, что я принадлежу ей одной.
Вот такой он, бывший. Становится настоящим. Когда оба готовы.
Мама позвонила в семь утра. В субботу. Это автоматически означало: «Что-то случилось, срочно, катастрофа». Или… «Кать, я еду в гости, у тебя кофе есть?»
— Алло, мам, все живы, ничего не горит? — пробормотала я, пытаясь выцарапать голос из сна.
— Живы. Это хорошо. Просто я тут подумала: а почему бы мне не приехать к тебе сегодня на денёк?
— Сегодня?.. — я села на кровати. Паша тихонько храпел рядом. Кошка устроилась у него на животе, как пушистая подушка мести. — Мам, а ты где?
— Уже на вокзале. Через два часа буду у тебя. Ты не возражаешь?
Ну конечно. Я просто в шоке от радости. Только что сошлась со своим бывшим , снова влюбилась, а теперь — инспекция Главного Комитета по Материнским Делам.
— Отлично, — сказала я с фальшивой бодростью. — Только скажи, ты одна, без дяди Вити и его баяна?
— Одна-одна. Но с блинчиками и малиновым вареньем.
Ну ладно. За блины можно простить многое.
Паша отреагировал, как джентльмен:
— Мама? Отлично! Я сейчас побреюсь и поглажу рубашку.
— Ты что, с ума сошёл? — я посмотрела на него, как на сумасшедшего. — Мы только начинаем всё это. Пока ещё без родительских комитетов. Понятно?
— Я хочу быть с тобой не «пока». Я хочу быть всё время. И с мамой, и с блинами.
Он поцеловал меня в лоб. И ушёл в ванну, насвистывая «Подмосковные вечера».
А я стояла и думала: неужели бывает так просто? Или мне это только кажется?
Мама вошла, как всегда, эффектно. В плаще цвета зелёного чая, с корзинкой, полной банок, баночек, свёртков и одного (страшно подумать!) живого укропа.
— Катенька! — обняла меня. — Ой, а ты похорошела! Глазки блестят, щеки румяные. Или это аллергия?
— Это счастье, мама, — пробурчала я, уже предчувствуя бурю. — Только, пожалуйста, веди себя спокойно. У меня… гость.
— Мужчина? — мама повернулась резко, как подводная лодка на учениях.
— Паша. Ты его помнишь.
Пауза.
— Тот самый?.. С длинными ногами и безответственностью?
— Он изменился, он стал другим.
— Ага. А я стала вышивать бисером.
Но через двадцать минут Паша уже сидел с мамой на кухне, ел её блинчики , пил чай с малиновым вареньем и рассказывал, как варить настоящий узбекский плов . Она хмыкала, кивала, делала вид, что не очарована. Но я видела — поддалась.
Зинаида Павловна встала на его сторону. То есть запрыгнула ему на колени и стала урчать. Мама только покачала головой:
— Ну если уж кошка за, то я — тем более.
Всё стало… правильно. Как будто пазлы сошлись. Паша ночевал у меня почти постоянно. По утрам мы ругались за ванную, по вечерам — за пульт. Он любил футбол, я — французские комедии.
Однажды он сказал:
— Знаешь, я понял, что именно с тобой я дома. Где бы мы ни были. Даже в пробке на Садовом кольце.
Я смеялась:
— Это потому что я запасаюсь печеньем в бардачке.
Но внутри всё сияло. Потому что такого со мной не было давно. Ни с кем. Ни разу.
Даже когда я столкнулась с его «бывшей». Да, вот так. На выставке современного искусства.
— О, привет, Кать! — протянула она с фальшивой дружелюбностью. — Я думала, ты уехала в Нижний…
— А ты всё ещё пытаешься выглядеть моложе своих ботоксов? — сладко улыбнулась я в ответ.
Она промолчала. А Паша сжал мою руку. И этого было достаточно.
Как-то вечером Паша вдруг достал коробку. В ней — письма. Мои. Девятилетней давности. Я их писала, когда он уехал в Лондон. И не отправляла. Просто складывала в ящик.
— Я нашёл их у тебя, в старом комоде. Не читал. Но хочу, чтобы ты знала: мне больно, что ты это пережила одна. А я сбежал. Мне очень стыдно.
Я плакала. Не от обиды. От того, что он видит меня. До самой глубины.
И тогда я впервые за долгое время сказала:
— Я тебя люблю, Паша.
Он ответил просто:
— Я всегда тебя любил. Просто был дураком.
Прошло полгода. У нас всё ещё не было свадьбы, детей, ипотек. Но было что-то важнее.
Любовь — не громкая, не сериал. А настоящая. Та, что по утрам варит кофе, гладит кошку, моет за тобой чашку. И остаётся. Не потому что надо. А потому что хочет.
А бывший… стал самым главным настоящим.
— Ты ничего не заметила? — спросил Паша как-то вечером, ковыряясь в яичнице с видом человека, который что-то задумал.
— Только то, что ты с утра подозрительно бодрый, не ругался на пробку и сам пошёл выносить мусор. Либо что-то натворил, либо… ты беременен?
Он хохотнул, но глаз при этом не отвёл.
— Слушай, а открой холодильник.
— Холодильник?.. Там же вчерашний суп, баночка с горчицей, которую мама прислала, и… — я замолчала. Потому что посреди всех этих скромных припасов, прямо на верхней полке, стояла маленькая коробочка. Обёрнутая в крафт-бумагу. С бантом. На ней красовалась записка: «На случай, если ты всё ещё хочешь быть с бывшим».
Руки задрожали. Я сняла крышку. Внутри — кольцо. Простое, с маленьким камешком, но такое… моё.
Паша подошёл и тихо сказал:
— Я не тороплю. Просто хочу, чтобы ты знала — я всерьёз. И надолго. И даже когда ты ворчишь по утрам, берешь мою зубную пасту и называешь меня «твоим бывшим» перед мамой.
— Так ты всё-таки бывший?
— Уже нет. Теперь — настоящий. И, надеюсь, навсегда.
Я кивнула. Потому что , что то сказать не смогла — слёзы лились двумя ручейками .
А Зинаида Павловна игриво виляла хвостом, как будто говорила: «Ну наконец-то. Я уже устала играть в ваши человеческие игры ».
И правда. Иногда бывший — это просто начало хорошей истории. С кофе, котами, мамами и холодильником, в котором вместо йогурта — счастье.