Утро пахло горелым и хлебом. Где-то внизу у киоска опять горела мусорка, а на втором этаже баба Нина уже резала корочку батона на гренки — весь подъезд слышал, как скрипит её тупой нож. Анатолий Иванович сидел на краешке кровати, прислушиваясь. Всё, как всегда.
Ему было шестьдесят два, но выглядел он старше. Не старостью — одиночеством. Седые волосы, аккуратно зачёсанные назад, всегда выглаженная рубашка, и привычка всё делать «как надо» — будто кто-то наблюдает и оценивает.
Раньше наблюдали. Сын, жена, коллеги. Теперь — только тишина.
Сына он не видел два года. Уехал в Канаду — «свалил», как говорил сосед Санька. Не звонил почти. Один раз — на Новый год. Внука Анатолий Иванович знал только по фотографиям: пухлый мальчишка с рыжими волосами и глазами, как у их Лены… Лены не стало три года назад. Инфаркт. Быстро, без слов.
Он встал, налил себе чаю и сел у окна. Подъезд просыпался. Жизнь жужжала где-то вдалеке. А его не трогала. Не брала с собой.
В тот день он вышел на рынок — не потому что нужно, а чтобы выйти. Постоял у продавца с мёдом, потрогал несколько яблок, купил батон, хотя хлеб дома был. Просто… чтобы поговорить.
— Свежее? — спросил он у продавца, зная, что тот ответит «ещё тёплый».
Но рядом стояла девочка. Не совсем девочка — лет шестнадцать. Худющая, с длинными рукавами и потёртым рюкзаком.
Она вдруг обернулась и спросила:
— У вас не будет мелочи на проезд?
Он посмотрел на неё долго. В глазах — усталость, не детская. И холод, который бывает у тех, кто уже много видел.
— Есть, — сказал он и дал тридцать рублей.
— Спасибо, — ответила она тихо и отвернулась.
Но на следующий день она стояла там же.
И на третий.
На четвёртый он подошёл сам.
— Ты чего здесь?
Она пожала плечами.
— Так… Бывает.
— Есть где жить?
— Иногда.
— Родители?
— Нет.
Он долго молчал. Потом сказал:
— Пошли чай пить.
Звали её Полина. Жила, где придётся. Иногда у знакомой в полуподвале, иногда на вокзале. Мать умерла — «выпала» с балкона. Отца не помнила. Из детдома сбежала — «потому что там хуже».
Сначала она молчала. Сидела, держа кружку обеими руками, будто боялась, что её отнимут. Он не лез с вопросами. Варил кашу, клал хлеб в корзинку, включал радио.
На пятый день она сама сказала:
— Мне к врачу надо. Нога болит, не сгибается.
Он отвёл её в поликлинику. Потом — в аптеку. Потом снова домой. С того дня она осталась.
Соседи шептались. Санька вообще однажды сказал в лоб:
— Смотри, а то посадят. Зачем тебе это?
А он только махнул рукой.
Полина прибралась в квартире. Начала готовить. По утрам они пили чай, по вечерам смотрели старые фильмы. Анатолий Иванович говорил ей: «Учись». Она отмахивалась. Потом согласилась. Он нашёл вечернюю школу, купил тетради.
Через год она поступила в колледж.
Через два сняла комнату.
Но каждый вечер заходила к нему с пирожками, супом, или просто так. Они продолжали смотреть фильмы. Иногда спорили. Иногда молчали.
И однажды она сказала:
— Ты знаешь, если бы не ты, я бы не дожила до весны. Мне тогда жить не хотелось.
Он только кивнул. Потому что ему тоже когда-то не хотелось.
А весной — в ту самую весну — раздался звонок. Канадский. На экране — «Андрей».
— Папа… — голос дрожал. — Прости, я… Я соскучился.
Анатолий Иванович выдохнул. Закрыл глаза.
— Я тоже, сынок, — сказал он. — Я тоже.
Андрей прилетел в начале мая. Встретились на вокзале: он, слегка постаревший, с уставшими глазами, и отец, сдержанно радующийся, будто боялся спугнуть этот момент. Обнялись не сразу. Сначала просто постояли друг напротив друга.
— Ты почти не изменился, — сказал сын.
— Ты — сильно, — ответил Анатолий Иванович и улыбнулся.
На кухне, за чаем с мятой, они говорили тихо. Сын рассказывал о работе, о маленьком доме на окраине Торонто, о жене — «спокойная, добрая» — и о внуке, который любит рисовать самолёты. Говорил много, будто хотел выговорить сразу всё, что молчал два года.
Отец слушал, кивая. Иногда задавал вопросы. Иногда просто смотрел — с такой нежностью, какой не бывало даже в молодости. Возвращение сына лечило что-то в нём, что давно казалось необратимым.
А вечером пришла Полина — как обычно, без звонка, с банкой клубничного варенья и пирогом.
— Здрасте, — сказала она, чуть смутившись, увидев Андрея.
— Это мой сын, — представил Анатолий Иванович. — А это Полина. Она мне… как дочь, наверное.
Сын протянул руку. Полина пожала её осторожно. Пирог поставили на стол. Варенье открыли. И вдруг возникла простая, добрая тишина. Та, что бывает, когда рядом — свои. Когда не нужно притворяться.
На прощание Андрей долго не мог подобрать слов.
— Я думал, ты один, — признался он отцу у дверей. — А оказалось, ты не просто не один… ты нашёл семью, даже если сам того не заметил.
Анатолий Иванович кивнул.
— Не сразу, — сказал он. — Но нашёл.
А внук… Он прилетит летом. Полина уже пообещала научить его читать по слогам. А Анатолий Иванович — построить вместе бумажный самолёт. Тот самый, который летит выше, чем кажется возможным.
