Охотник Прокоп пришёл с фронта на удивление целёхонький, не то что некоторые его односельчане: кто без ног, у кого руки нет, кто контуженный и глухой на оба уха, а кто и почти совсем слепой.
А он, везунчик, чудом уцелел в той, действительно, настоящей мясорубке под Сталинградом, где геройски навсегда полегли многие его товарищи-однополчане, с которыми почти всю войну прошагал он и проехал по расхлябанным и разбитым городским и деревенским фронтовым дорогам.
Но он же не виноват, что они погибли, а он вот остался жив! Значит, так провидению и Богу было угодно!.. И ведь снайпером был, а они на войне долго обычно не жили!..
Казалось бы – живи теперь да радуйся: мирной жизни, ясному небу над головой, родной тайге-кормилице. А вот не получилось у Прокопа зажить так, как он не раз мечтал там, в землянках и блиндажах, в редкие минуты фронтового затишья.
Ему было уже под сорок, а он всё не мог найти себе подходящую невесту, жениться, завести детишек и жить, как все нормальные люди: уютно, по-семейному.
А дело было в том, что народу тогда в их посёлке было уже мало, и свободных девушек и женщин всем мужикам не хватало. Были, конечно, у них и смешанные браки: кто на нанайке, кто на тунгуске (так у них эвенков называли – по старинке) женился, но Прокопу пока никто не приглянулся.
Вот и жил он одиноким и неприкаянным в срубленном им самим ещё до войны домике на краю тайги. Ни семьи, ни женщин.
А ведь какой видный был мужик: высокий, плечистый, сильный, как богатырь русский, белокурый и синеглазый (у них все в роду были такие)!
Вот все немногочисленные поселковые девки и бабы – и замужние тоже! – на него и заглядывались, даже пытались «закадрить»!
Но его храброе и суровое охотничье сердце по-прежнему оставалось свободным. Не прикажешь ведь ему, насильно мил никто не будет!..
Как и отец, и дед его, ходил Прокоп в тайгу на промысел, ценную пушнину добывал: белок, лисиц, соболей (правда, всё меньше их оставалось в здешних лесах). А случалось – и покрупнее зверя заваливал: кабана, изюбря, а то и медведя, если встретится. Ножом одним охотничьим!
Охотник он был отменный, удачливый, и потому деньги зарабатывал хорошие.
Хорошая пушнина всегда высоко ценилась, и Прокоп жил по тем, послевоенным меркам, даже богато. Он почти не пил и не курил: не принято у них, охотников, это было, вот все мужики в их роду и были здоровяки-богатыри. Да красавцы все, как на подбор!
…И всё же жил Прокоп бобылём. Сам никого не любил, и его никто ещё не полюбил так, чтоб на всю жизнь вместе, до гроба!..
Уходил он в тайгу – никто не провожал, приходил – никто не встречал. Жил да жил себе здоровый, крепкий и совсем ещё не старый мужик размеренной, правильной жизнью, привыкли люди и даже Бирюком его прозвали.
Да он и был бирюк! Волк-одиночка, точнее. Есть и такие в тайге! Но им всегда труднее там выжить.
Как-то раз зимой, выслеживая хитрых обманщиц лисиц и заодно проверяя капканы и ловушки-«кулёмы» на соболей, попал Прокоп в пургу, сбился с тропы и набрёл на маленький чум на берегу реки.
В нём жили двое эвенов: муж и жена. Глазастый Прокоп сразу обратил внимание на их полное несоответствие друг другу.
Муж был типичный тунгус- маленький, коренастый, широкоскулый. А жена, хоть и не девочка молоденькая уже – стройная, как молодая сосенка, высокая, черноглазая, с длиннющей (ниже пояса) косой толщиной в руку. Красавица таёжная, да и только! Но вот взгляд её… Трудно было его выдержать – уж больно пристальный, как угли, насквозь прожигал и в то же время манил, увлекая за собой куда-то далеко-далеко.
Словно дразнила она своей колдовской красотой всякого, кто видел её!
Когда разговорились, оказалось, что хозяин чума – Василий – двоюродный брат умершего недавно старого шамана, которого медведь-шатун задрал. А его жена, сорокалетняя красавица Мария (они все были крещёные, поэтому и имена русские у всех), досталась ему… по наследству. От старшего брата, того самого шамана!
Умирая от ран (медведь в тайге напал и изувечил!), он наказал Василию, чтобы тот не оставил его жену и женился на ней. Так уж у них было испокон веков! Да и что оставалось делать Василию: волю брата нарушать – нельзя, да и тайга кругом, до ближайшей деревни сотню вёрст брести по бездорожью, где ж тут молодую жену найдёшь сразу? А тут – свой человек, да и красивая она, и умная, и, надо сказать, давно Василию нравилась – вовсе не по-родственному. Ну и что, что он моложе жены будет на какой-то десяток лет – это ведь в семье не главное! Да и он ей, вроде бы, по душе пришёлся: молодой, сильный, не то что муж её – намного старше неё был, в отцы годился! И охотник Василий был неплохой, с ним с голоду не пропадёшь!
…Прошёл положенный срок после похорон шамана, и стали они с Марией жить вместе в дружбе и согласии.
Вместе рыбу ловили, вместе на белок и лисиц охотились. Но вот беда: детишек у них так и не было. То ли Василий по мужской части слаб был, хоть и молод ещё, и здоров, то ли Мария мало его любила или уже старая была, или с какой-то червоточиной – поди тут, в таёжной глуши, без врачей, разберись!
Наверное, так бы и жили они спокойно вдвоём, не встреть он однажды в тайге чуднУю женщину. Русскую!..
В начале осени Василий с собакой своей высмотрел белку на дереве, улучил момент и удачно выстрелил ей в глаз, как обычно.
И вдруг – ещё один выстрел откуда-то, одновременно с его! И белка уже лежит на земле, иди и бери!
Но тут неожиданно к ней женщина из-за кустов орешника выходит и нагибается, чтобы взять.
— Моя белка! Моя!!! – кричит Василий.
— Нет, моя, – спокойно так, словно поддразнивая, отвечает незнакомка.
Пока он, опешив, её разглядывал, она вытащила трубку из какого-то тёмного дерева, зажгла её, затянулась и… Василию передаёт!
Он даже растерялся от неожиданности!
А женщина вдруг и говорит:
— А я… мужика себе ищу. Муж-то мой помер, а одной-то бабе в тайге не сладко. У тебя баба есть? Жена то есть?
— Да есть… – честно отвечает Василий. – Нету! – вдруг поправился он, закурив и придя, наконец, в себя. – Есть, да только…
Сказал и сам не понял, что это он несёт, будто кровь ударила в голову!
Он внезапно закашлялся, да так, что слёзы из глаз брызнули. А потом Василий, словно в каком-то неземном блаженстве, то ли улетел, то ли провалился куда-то…
Когда он пришёл в себя, то почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит.
Василий, медленно возвращаясь с небес на землю, увидел наклонившуюся к нему женщину с распущенными волосами.
Это была та самая охотница на белок, трубку которой он закурил.
— Очнулся, милок? – ласково спросила незнакомка.
Василий, словно онемев, смотрел на неё во все глаза, жадно разглядывая.
Она оказалась настоящей красавицей: длинные светло-русые волосы водопадом сбегали по её груди и плечам, опускаясь почти до пола, лицо белое, нежное, а огромные голубые глаза – как чистые озёрца, что иногда встречаются в тайге – на радость всякому!
Такой женщины и так близко, совсем рядом, Василий в их местах никогда не видел!
Попутно замечает: у него голова так странно кружится, и туман какой-то перед глазами стоит. Может, это сон ему красивый, сказочный снится в родном чуме?
Но, с трудом оглядевшись, Василий видит, что он вовсе не у себя в чуме, а в какой-то незнакомой комнате.
И он протянул к незнакомке руку, будто дотронуться хотел, убедиться, что не спит.
А незнакомка засмеялась вдруг, обнажив великолепные ровные белые зубы, и сбросила с себя одежду. И… прилегла рядом с Василием!
Полежав минутку, она, на удивление умело, раздела его и начала сначала целовать, а потом ласкать, гладить руками всё его мускулистое тело. Нежно тронув его мужскую плоть, заставила вздрогнуть и затрепетать от незнакомых ему ранее томительно-сладостных ощущений.
Потом она вдруг замерла, будто испугалась своей смелости. И тогда Василий нетерпеливо и крепко обнял женщину, прижал её к себе, и их обнажённые тела сплелись в едином порыве…
И вскоре оба, уже паря над землёй, погрузились в сладкую грешную истому…
…Вернувшись в свой чум, целую неделю потом как не в себе был Василий: рыбалку и охоту забросил, до Марии ни разу ночью не дотронулся. Да и днём внимания на неё не обращал, будто она – пустое место!
Смотрел, словно сквозь неё, молчал и о чём-то своём думал всё время. Растерянный и грустный стал, будто белый свет ему не мил.
— Ищи себе другую жену, – наконец, не выдержав, сказала ему Мария.
— Как… ищи? Ты что… всё… знаешь?!
— Знаю… – спокойно ответила Мария. – Да иди уже к ней, этой своей русской!.. Одна как-нибудь проживу!.. Не пропаду, не бойся!
Мария, действительно, будучи дочерью таёжного охотника, могла сама, без мужика, прожить и охотиться – стреляла она без промаху, ничуть не хуже Василия. Да и давно уже ничего не боялась: ни тайги, ни людей!
Рано утром, на заре, ушёл Василий от Марии.
И сразу – к Анне (так звали прекрасную охотницу-незнакомку)!
— Вот, пришёл я, однако…
Анна сидела у печи в своём маленьком домике на опушке.
Она взглянула на него и улыбнулась своей загадочной колдовской улыбкой:
— А я знала это, милый! Иди ко мне, мой князь! Мой царь**** и господин!
И, сладко потянувшись, она поднялась и потянула Василия за собой, не обращая внимания на закипевший в котелке взвар из душистых таёжных ягод и трав, заполнивший своим сладковатым ароматом всё вокруг…
И снова его тело стало будто невесомым, а душа белокрылой птицей воспарила в неведомую блаженную высь!..
…С тех пор они с Анной жили вместе, как говорится – «душа в душу»!
Ходили вдвоём на охоту и добывали больше зверья и пушнины, чем он с Марией.
А холодными осенними ночами Василий опять тонул в её крепких, почти мужских, объятиях и забывал обо всём на свете, как тогда, первый раз попробовав её необычную трубку!..
…А вскоре Анна сказала ему, что к лету у них будет маленький.
«Сын!» – ликовал счастливый Василий, уже давно и не надеявшийся стать отцом, живя с Марией.
Он набрал в лесу полузамёрзших лиан плетущегося по деревьям лимонника и сплёл, как сумел, маленькую люльку-зыбку для малыша.
Почему-то он был уверен, что родится мальчик.
И Анна ещё больше расцвела и похорошела, готовясь стать матерью. Она напомнила Василию зрелую самку, олениху-изюбриху, которую он однажды подстрелил случайно, – с её огромными глазами и невыразимой словами красотой. А ведь, живя с мужем, Анна почему-то так ни разу и не забеременела. Выходит, не в ней тогда было дело, не пустоцвет она вовсе!
…Однажды, когда они с Анной возвращались из тайги, Василий провалился в глубокую медвежью берлогу под корнями огромного кедра, где, на его счастье, никого не оказалось.
Он сильно ушиб и подвернул ногу, она страшно болела, и на неё нельзя было даже наступать.
И до их домика Анна потом почти волоком, под мышкой, тащила его – благо, рослая уродилась, сильная была, как добрый мужик, а Василий – небольшой и не очень тяжёлый. А тут, видать, после ежедневных ночных любовных утех и вовсе… полегчал!
Добравшись до дома, Анна разрезала его мягкий олений ичиг на ноге (она сильно распухла, и он не снимался) и сразу сделала холодный компресс, затем наложила тугую повязку и напоила Василия своим, одной ей известным ещё от бабушки-знахарки, отваром из трав, быстро снимающим боль.
Анна ухаживала за ним, как за ребёнком, чуть ли не с ложечки кормила и поила его. Видно, так она соскучилась по человеческому теплу, ласке, оставшись без мужа одна, что ничто ей теперь не было в тягость.
Пока нога Василия заживала, Анна одна ходила охотиться в тайгу и рыбачить на реку.
Надвигалась суровая таёжная зима, и на счету был каждый короткий день. Надо было успеть очень много: собрать грибы и ягоду, запастись мясом и рыбой, засолить их, засушить-завялить и закоптить впрок, чтоб хватило до весны. Если не повезёт зимой кого из зверья подстрелить и свеженины добыть, солонина всегда выручит! А вяленая и сушёная рыба (Ленок, таймень и хариус) – большое подспорье в морозы да в холода, лакомство вкусное и сытное.
Ещё дров было у них маловато, а ведь зимы здесь обычно долгие, снежные – завалит всё в лесу, где потом возьмёшь сухих? Если дрова будут потеряны – это настоящее бедствие в тайге!..
И Анна между делом собирала сухой валежник и небольшие деревца, поваленные ураганами, тащила их к дому волоком, сваливая под навес, сооружённый недавно Василием под стенами их маленького домика, где уже была сложена аккуратная поленница из берёзовых и лиственничных дров. Но зимой дров много не бывает, лишними не будут!
Да, и воды ещё надо из ручья во фляги натаскать, запастись, чтоб не мучиться.
…В один из таких осенних дней, уйдя, как обычно, в тайгу, Анна домой не вернулась, хотя надолго старалась Василия не бросать одного с его ещё не зажившей до конца ногой.
Он ждал её всю ночь и весь следующий день, но жены всё не было.
Тогда, с трудом передвигаясь с палочкой, он оделся, взял двустволку и вышел на поиски Анны.
Но уйти далеко Василий не смог: нога опять распухла и не давала ему двигаться без боли дальше. Да и снег вдруг повалил, и такой сильный, что в двух шагах ничего не было видно.
Зима, как всегда, свалилась внезапно!
Покричал он, покричал, охрип даже, но никто не отозвался. Пришлось ему вернуться домой.
…Прошло ещё два дня томительного ожидания.
Метель, разыгравшаяся не на шутку, наконец, утихла, и Василий снова предпринял попытку найти Анну. Он ходил на лыжах по заснеженному лесу, кричал, звал Анну. Но всё было безуспешно.
Василий не мог ни есть, ни спать и одинокими ночами всё прислушивался к каждому звуку за стенами дома. Иногда он выходил на крыльцо и с тоской смотрел на бездушную одинокую луну, взирающую на него с высоты своим бело-жёлтым круглым глазом.
На пятые сутки рано утром в крошечное замёрзшее окошко кто-то сильно постучал.
«Анна!» – радостно ёкнуло в груди. Но, открыв дверь, обитую кабаньей шкурой (чтоб тепло из дома наружу не выходило), Василий с удивлением и разочарованием, его сменившим, увидел перед собой… Марию.
— Я нашла Анну… – тихо сказала она. – Пойдём, покажу. Брезент захвати…
Василий в сопровождении Марии шёл по таёжной тропе, и ему казалось, что они снова вместе идут на охоту, как бывало прежде. Но в то же время он, идя вслед за ней и ощущая Марию совсем рядом, уже ничего к ней не испытывал. Будто и не жили они вместе в их маленьком чуме, не спали, прижавшись друг к другу – и тёплыми летними, и такими унылыми и бесконечно длинными осенними, и холодными зимними ночами!..
Все его мысли сейчас были устремлены к Анне: Где она? Что с ней?
Когда они с Марией с трудом вышли к берегу реки, Василий с трудом, запинаясь, спросил:
— Где… она?
Мария показала ему на небольшой холмик-шалаш из поваленных деревьев.
— Здесь… – еле слышно, словно что-то горло сдавило, душило и мешало говорить, прошептала Мария.
А Василий будто онемел от догадки и горя, свалившегося на него.
До этого он ещё надеялся на то, что Анна найдётся живая. А теперь… Видно, Анна наткнулась на медведя-шатуна и не смогла в одиночку одолеть голодного и злого лесного бродягу, ставшего людоедом!..
Земля была уже мёрзлая, неглубокую могилу могли разрыть голодные таёжные звери.
Василий в последний раз поцеловал ледяные губы Анны. Потом трясущимися руками замотал её изуродованное тело в брезент.
Они обложили Анну ветками, сучьями и подожгли…
Прожив месяц после похорон Анны один, Василий, страшный, исхудавший, вернулся в чум Марии. Он не мог больше оставаться в домике Анны, где всё напоминало о ней каждый день. Особенно невмоготу ему было смотреть на детскую колыбельку, сделанную им собственноручно и так и не дождавшуюся их малыша… Возможно, сына!..
Но и там, в чуме, со смуглой и черноволосой Марией, истосковавшейся по мужской ласке, в её жарких и крепких объятиях Василий видел свою светловолосую и белокожую Анну…
Когда Мария, насытившись им, как младенец материнской грудью, засыпала, он, уставший и опустошённый, выходил из тёплого чума на мороз. Смотрел с тоской на высокие звёзды и долго курил самодельную деревянную трубку, подаренную ему Анной. В такие минуты он словно забывал о времени и совсем не чувствовал холода, пробиравшего до костей.
В нём как будто что-то умерло, исчезла какая-то важная часть его мужского существования, и само это его жалкое существование уже не имело для него никакого смысла…
Говорят, время лечит не только раны, но и сердца, и души людские.
И Мария видела, как постепенно Василий оттаивает, но улыбаться, как прежде, он перестал. Да и к ней он относился больше как к сестре, чем к жене. Не приласкает никогда, доброго слова от него не услышишь – ни днём, ни ночью. Изредка молча, сопя, второпях сделает свою мужскую «работу», будто из-под палки, а потом сразу отвернётся и захрапит.
…Всё чаще и чаще Василий уходил в посёлок на побережье.
На вырученные от сдачи пушнины деньги покупал там соль, спички, крупу, сахар, муку и патроны.
А потом… Он брал водку или находил в чьём-то доме дешёвую бражку, шёл к брату Анны, который жил один-одинёшенек, и напивался с ним до чёртиков, чтобы забыться хоть на время…
Скучно с ним стало Марии, тоскливо на душе, одиноко. Не этого она ждала, когда Василий к ней вернулся!..
Но, видно, другим или прежним теперь он уже не будет, если только ещё хуже не станет!..
Да и куда ещё хуже-то, если вон и пить стал, чего раньше не было, и руки дрожат – в цель не всегда попадает. А ведь недавно совсем в глаз зверю стрелял, теперь же и в голову не мог попасть иногда, с похмелья. А разве можно такому в тайгу ходить? И значит, выручки никакой не будет, если не сдадут побольше пушнины и мяса. Одной ей теперь приходится всё делать, их обоих одной кормить.
Разве о таком муже Мария мечтала?!.
…Всю ночь мело, мело. Ветер, как филин, ухал тяжело где-то совсем рядом, то свистел, запутавшись в огромных деревьях, то надоедливо скрёб стены чума колючими снежинками.
Прокоп, оставшись в чуме до утра, смотрел на Василия и Марию и понимал, что не всё у них ладно.
Они выпили с Василием спирта, который Прокоп всегда с собой носил в плоской алюминиевой фляжке – по старой фронтовой традиции, похлебали ухи из замороженной рыбы, поели вкусной строганины.
И, переночевав и поблагодарив хозяев за гостеприимство, Прокоп ушёл от них утром, как только закончилась пурга.
А Мария всё время после его ухода задумчиво вспоминала неожиданного гостя: синие глаза Прокопа, его совсем светлые (как у погибшей Анны) волнистые волосы и добрую улыбку, с которой он смотрел на неё.
Ей понравился этот чуть бирюковато-диковатый, большой и сильный, красивый русский охотник с крепкими и мозолистыми мужскими руками и твёрдо стоящий на больших ногах – несмотря на то, что молча пил наравне с Василием. А её Василия двумя чарками водки можно с ног свалить, совсем слабый стал! Да и много ли надо северным здешним мужикам, организм которых не принимает алкоголь?! Это вон русским хоть бы что, ведро или бутыль бражки могут выпить!
А что и она этому русскому понравилась – это Марии подсказывало её женское чутьё, а его уж не обманешь!..
После появления у них русского охотника, богатыря Прокопа, жизнь Василия и Марии круто изменилась. И не в лучшую сторону!
Василий стал ещё угрюмее, а, напиваясь, иногда бил Марию, словно вымещая на ней свою боль и тоску по Аннушке – как он её ласково называл. Даже ночью, забывшись, в постели с женой!..
Мария поначалу молча сносила всё это – с привычной покорностью тунгусской женщины. Но когда она потом несколько раз за зиму встретила во время своих одиноких хождений по тайге красавца Прокопа, она поняла: больше уже так продолжаться не может!..
…И надо же было тому случиться: как-то раз, уже по весне, они столкнулись с ним на опушке леса возле домика Анны, где совсем ещё недавно жил и её Василий. Такой счастливый здесь в ТОЙ своей новой любви!
Снег уже сошёл, но было ещё промозгло и сыро, и Прокоп предложил Марии, озябшей и изрядно уставшей от бесплодных поисков дичи (в тот день ей явно не везло на охоте, а так хотелось не солонины, а свежего мяса поесть!), зайти в дом отдохнуть и погреться.
Он растопил печь, которую уже никто давно не топил, принёс из ручья воды. И вскоре оба, плача от едкого дыма, наполнившего домик, пили с его сухарями обжигающе горячий и такой духмяный чай из сушёных лесных ягод и трав таежных, найденных ими в мешочке полотняном на полке над печкой.
И он казался им таким вкусным!
Мария согрелась и раскраснелась от тепла и горячего чая, а ещё больше – от пристального взгляда русского мужчины, который и смущал её, и волновал так, как никогда ещё до этого не было. Сказывалась и усталость за день хождения по тайге, и она, силясь не заснуть да не упасть во сне, прислонилась к шершавой бревенчатой стене.
Проснулась Мария внезапно, будто толкнул кто.
В маленькое оконце светила ярко-жёлтая, как глазунья, луна, освещая всё вокруг.
Женщина лежала на деревянной кровати, укрытая большим и тёплым полушубком Прокопа. А сам он спал, сидя за столом возле остывшей за ночь печки, время от времени издавая ртом и носом негромкие свистящие звуки, которые и разбудили Марию.
Она с удивлением смотрела на этого замечательного мужчину, отдавшего ей свой тулуп и, наверное, уже совсем замёрзшего за столом. Да и спать так долго сидя ведь неудобно!
И Прокоп, будто почувствовав на себе взгляд её красивых, чуть раскосых чёрных глаз, сладко всхрапнул ещё раз и резко проснулся. Он встал из-за стола и, сладко потянувшись, улыбнулся Марии своей чуть смущённой, какой-то по-детски светлой и доброй улыбкой.
А потом вдруг, словно притягиваемый её гипнотическим, немигающим горящим взглядом, Прокоп подошёл к кровати и лёг рядом с замёрзшей женщиной, сразу согрев её теплом своего большого тела..
А через девять месяцев, зимой, Мария… родила сына – синеглазого крепыша, очень похожего на отца. Только темноволосого и смуглого!
Они с Прокопом ещё раньше расписались в их поселковом совете и были теперь самыми счастливыми родителями на свете, хоть и немолодыми уже!
Позднее счастье сладко бывает, однако!
А Василия к тому времени уже не было в живых: летом утонул по пьянке, бедолага!..
