Ирина сидела на кухне, медленно перемешивая ложкой уже холодный чай. Всё в ней кипело, но снаружи — ледяной покой. Такой, знаете, когда внутри ураган, а снаружи ты как статуя. Даже кот Мартын, обычно прилипала, не подходил — чувствовал, что хозяйка сейчас не в духе.
Куда девались их годы, общие мечты, планы? Они ведь когда-то жили душа в душу, строили, покупали, переживали, влюблялись. Она помнила, как он впервые подарил ей белые лилии. Не красные розы, как всем, а именно лилии. Сказал, что они на неё похожи — гордые, настоящие. Ей тогда стало тепло и неловко, и она даже проболталась подруге: «Пожалуй, за него и замуж выйду». И ведь вышла.
Только та девчонка, что радовалась лилиям, сейчас с трудом сдерживала желание швырнуть эту выписку ему в лицо.
Он же всегда тянул за собой этот шлейф из прошлого — мать. Тамара Павловна была женщиной грозной. Как говорила соседка Лариса: «У неё в голосе бетон». За всю жизнь Ирина не помнила, чтобы та сказала «спасибо». Вечно с претензией, вечно с упрёком. То не так пыль вытерли, то борщ у неё кислый, то внука «не так воспитывают» — хотя внук уже двадцать лет как взрослый мужик.
Ирина пыталась. По-молодости — честно. Пекла ей пироги, звала на праздники, ухаживала, когда та руку сломала. А в ответ — холод. Однажды, в сердцах, сказала Николаю: «Если я тебе не жена, а сиделка для твоей мамаши, так и скажи». Он тогда промолчал. Только промолчал. Ирина помнила: сердце заныло.
И вот снова. Только теперь не борщ, а шестьсот тысяч. Их шестьсот. Кровные. Откладывали по крохам, не летали на юга, не покупали ничего лишнего. Николай машину хотел обновить — Ирина отговорила. «Подождёт, дача важнее».
А теперь дачи нет. Есть Тамара Павловна. И очередные кредиты, долги и мольбы.
— Она мне мать, Ир… ты же понимаешь… ну как я могу бросить? — бубнил Николай, пока она собирала вещи.
— А я тебе кто? Подруга по несчастью? Или ты думал, что я тут для мебели? — её голос снова задрожал.
Он шёл за ней по пятам. Маленький, взъерошенный, потерянный.
— Да я отдам! Всё верну! Я гараж продам… — лепетал он.
Ирина взяла куртку, зябко повела плечами.
— Мне не нужны твои гаражи. Мне нужно было, чтобы ты меня уважал. Хоть раз. Хоть в этот раз. Но нет, у тебя опять только «мама». Живи с ней. Делайте ремонт, езжайте на дачу.
— Ир, да что ты несёшь-то, — вдруг повысил он голос. — Я же тебе говорю — всё отдам! Мне мать звонила, плакала, просила! Мне что — в гроб её загонять?
— А ты меня не загнал? Знаешь, я не железная.
Она вышла, хлопнула дверью. Мартын с жалобным «мяу» кинулся за ней, но остановился в коридоре. Оставил хозяину. Пусть теперь сам разбирается. Мартын — кот с характером, знает, к кому прислониться в нужный момент.
На улице было серо и промозгло. Весна, вроде, а по ощущениям — осень. Ирина села в машину, завела двигатель, повернулась к дому. Свет в окне кухни горел. Николай, наверное, снова пьёт чай и думает, как теперь жить.
«А я не его мама, чтобы ему всё прощать», — подумала Ирина и поехала.
Дача встретила её ветром и тишиной. Ещё не сезон. Все кусты в снегу, крыша требует ремонта, забор покосился. Но это была её территория. Без Тамары Павловны, без выписок и слёз. Тут она могла хоть дышать.
Села на крыльцо, достала телефон. Николай звонил. Отклонила. Потом сообщение:
«Прости. Вернись. Всё будет по-другому».
Она смотрела на экран, медленно стирала сообщение. Ответа не будет. Пока не заслужит.
День потянулся вязко, как старый мед в потемневшей банке. Николай сидел за кухонным столом, держась за чашку, в которой давно остыла недопитая заварка. Сквозь окно просачивался тусклый свет, будто и солнце в этот день было каким-то разочарованным и усталым. Дом, где всегда было тепло и уютно, стал пустым и глухим. Даже Мартын где-то спрятался и не показывался, будто обиделся вместе с хозяйкой.
Николай тяжело вздохнул и, наконец, поднялся. Ходил по квартире без цели, то заглядывал в комнату, то подходил к окну, будто надеясь, что вот-вот увидит Иру, возвращающуюся с чемоданом и с тем самым взглядом — строгим, но прощающим. Как раньше. Но за окном были только мокрые деревья, серая дорога и чужие люди, у которых свои заботы. Его заботы их не касались.
Он знал, что накосячил. Причём не просто — конкретно, по-крупному. Деньги ушли, Ира — ушла, вместе с ними — покой. Всё произошло так быстро, как будто кто-то выдернул из-под него стул, и он грохнулся в реальность. Шестьсот тысяч… Какого чёрта он вообще дал ей эти деньги? Сначала подумал, что отдал, потому что обязан, потому что мать — это святое, и с детства ему вбивали, что «сын без матери — как дерево без корней». А теперь сомневался. Было ли это обязанностью или страхом? Страхом услышать в трубке: «Я тебя вырастила, а ты бросаешь мать умирать». Страхом быть плохим сыном. И теперь — плохим мужем. А может, просто слабостью. Ведь он даже не посоветовался.
Он сел на диван, схватил телефон, пролистал список звонков. Несколько непринятых от Иры ещё до того, как она увидела выписку. И сейчас — тишина. Ни слова. Ни сообщения. Он отправил ей сообщение утром, потом ещё одно. Молчит.
— Дурак, дурак, — пробормотал он, потерев лоб.
Тут зазвонил телефон. Он вздрогнул, глянул на экран. «Мама». Конечно. Кто же ещё. Он не мог не ответить.
— Алло, мам…
— Ну что там? — голос резкий, с ноткой привычного раздражения. — Ты ей сказал? Деньги перевёл?
Николай сглотнул.
— Да, перевёл. Но Ира… Ира уехала. На дачу. Ссорились мы.
Тишина в трубке. Потом фырканье.
— Ну и правильно. Нашлась царица. Из-за какой-то суммы устраивать спектакль. Ты у меня один, Коля. Всё на тебя. Я ж не в карты играла, лекарства покупала, за квартиру заплатила. Ты должен понимать.
Он слушал, как в трубке снова разливается поток упрёков, и с каждым словом чувствовал, как внутри поднимается волна досады. Он слышал это всю жизнь — в детстве, в юности, когда женился, когда родился сын. Мать всегда знала, как должно быть, а он — как должен себя вести. Только теперь это «должен» обернулось тем, что Ира ушла.
— Я перезвоню, мам, — сказал он резко, не дослушав. — Сейчас не могу.
Положил трубку, встал. Смотрел на стену, где висело их с Ирой свадебное фото. Молодые, счастливы, держатся за руки, смеются. Он тогда думал, что так будет всегда. Но это «всегда» сейчас висело, как упрёк.
Ирина на даче. Сидела на веранде, укутанная в шерстяной плед, и пила чай из пузатой чашки. Ветер гулял по участку, качал голые ветки, а она смотрела и чувствовала, что впервые за долгое время дышит свободно. Даже если воздух был холодный, а чай — чуть горьковатый. Здесь не было давления, не было взглядов и молчаливых упрёков. Только она и тишина. Да и то — тишина была говорящая.
Она думала о себе. О том, как прожила эти двадцать семь лет, как строила этот брак, как верила, что муж и жена — одна команда. А на деле? Как в анекдоте: «Ты — наша команда, а я — за твою маму».
Сколько раз она уступала? Когда свекровь наезжала на неё за не тот суп, за ребёнка, за всё подряд, Николай молчал. «Ну ты же знаешь, она у меня тяжёлая, не обращай внимания». А потом этот не «обращай внимания» становился нормой. Ирина терпела. Говорила себе, что главное — семья. Главное — сын растёт, муж при деле, дом полный. Только вот теперь этот дом стал пустым. И она — пустая.
Внутри неё шла борьба. С одной стороны — обида, с другой — усталость. Усталость жить за двоих, тянуть, прощать, покрывать. Она ведь могла бы и дальше молчать, но в этот раз… не смогла. Шестьсот тысяч. Это была последняя капля. Не в деньгах дело — в предательстве. В том, что он даже не посчитал нужным сказать.
Вечером пришла соседка по даче — Нина. С глинтвейном и домашним печеньем.
— Ты чего тут? Николай где? — с порога спросила она.
Ирина только рукой махнула:
— Там. Деньги маме отдал. Без спроса. Вот и сижу.
Нина присвистнула. Посидели, выпили по кружке.
— Так что, развод? — спросила Нина.
Ирина пожала плечами:
— Не знаю. Но назад — точно не сейчас.
Нина кивнула. Молчали. Потом смеялись над глупыми историями, вспоминали молодость. Ирина впервые за долгое время смеялась от души. Не потому что надо, а потому что захотелось.
Ночь на даче была холодная, но спокойная. Она уснула, впервые не думая о долгах, мамах и ремонте.
Утро встретило Ирину жёстким солнцем, от которого даже занавески не спасали. Она проснулась рано — по привычке, и первое, что ощутила, — странную лёгкость. Без мыслей, без тяжести на груди, без страха. Просто проснулась — и всё. Солнце, ветер за окном, поскрипывание старой дачной мебели, запах дерева. Ничего не давило, никто не ворчал, никто не звонил. Даже Николай. Ни сообщений, ни пропущенных. Ирина села на кровати, взяла телефон, полистала — ничего. Впервые за двое суток — тишина от него. И чего-то вдруг кольнуло. Странное, не то чтобы сожаление, скорее… недоумение. Обычно он названивал, докучал, писал эти свои «ну прости, Ир», а тут — глухо.
Она вышла на крыльцо, закуталась в плед. На участке по-прежнему грязь, снежные островки, кое-где из земли пробивались первые ростки. Над головой воробьи орали, как сумасшедшие, а где-то вдали скрипели чужие ворота. Жизнь кипела, в отличие от её брака.
— Как жить-то дальше? — вслух спросила она, сама себя.
Она не была из тех женщин, которые легко принимают решения. На развод не бегала, скандалов не устраивала. Всю жизнь старалась «по-хорошему», «по-мирному». Но сейчас понимала: не хочется возвращаться в ту кухню, где предали. В ту постель, где мужчина был больше сыном, чем мужем. Может, пора и себе дать право быть главной героиней в своей жизни?
Пока она думала, телефон ожил. Сначала вибрация — сообщение. Николай. «Ира, надо поговорить. Я всё понял. Приезжай, или я сам приеду». Она не ответила. Потом — звонок. На экране — «мама Николая». Тамара Павловна. В голове щёлкнуло.
— Вот тебе и сюрприз, — сказала она и нажала «принять».
— Ирина, здравствуйте, — голос был сухой, как сухарь.
— Здравствуйте, Тамара Павловна.
— Я не буду долго. Понимаю, вы обиделись. Но вы же взрослая женщина. Мы оба взрослые. Коля — мой сын, а вы… — пауза, — жена. Так что возвращайтесь, хватит дурью маяться. Сами понимаете, семья — это святое.
Ирина молчала. В ухе пульсировало. Мама мужа решила, что она мается дурью? Решила «верните-ка высь обратно, а то некому нам тут чай подавать». Сама, между прочим, и в доме не помогала никогда, и внуку не помогала, а теперь — учит.
— Слушайте, Тамара Павловна, — голос Ириной был ровный, спокойный, почти ласковый, — я вам так скажу. Когда вы брали кредиты, вы меня не спрашивали. Когда ваш сын тратил наши деньги, вы тоже не интересовались моим мнением. А теперь вы мне предлагаете вернуться. Вот я и думаю: куда?
— Как куда? Дом ведь ваш общий.
— Так вы в нём хозяйка или я?
— Я мать, Ирина.
— Вот и оставайтесь матерью. Сына навещайте. А я поживу для себя. До свидания.
Она отключила. Сердце колотилось. Но было — хорошо. Чисто. Честно.
В этот день Николай приехал. На старой «Ладе», с пыльной торпедой, с уставшим лицом. Стоял у калитки, держал какой-то пакет. Ирина увидела из окна, не спешила выходить. Пусть постоит. Минуты через три вышла.
— Привет.
— Привет, Ир. Можно?
— Заходи. Только чай на газу — сам нальёшь.
Он зашёл, огляделся, поставил пакет. Там — торт. «Прага». Знал, что её любимый. Плевать на сахар, на калории. Глупо, но тронуло.
— Я был у юриста, — начал он. — Продал гараж. Деньги — вот. Пятьсот шестьдесят тысяч. Остальное — добью, не беспокойся. Но главное… Я матери сказал, что с нас хватит. Я больше не мальчик, и жить буду, как считаю нужным. Она в ярости. Но не важно. Важно — ты. Вернёшься?
Ирина молчала. Потом посмотрела на него. И впервые за долгое время увидела мужчину, который принял решение. Не маменькиного сынка, не уворачивающегося, не труса.
— Я подумаю, Коль. Пока я тут. Но спасибо. За торт.
Он усмехнулся.
— За торт — пожалуйста. Но главное — за доверие. Верни.
Она не обещала. Но в этот вечер за окном было немного теплее.
Прошла неделя. Ирина по-прежнему жила на даче, вставала рано, ходила в резиновых сапогах по саду, перекапывала грядки, мыла старую скамейку и даже покрасила забор. Подумалось: давно она этого хотела — покрасить именно так, в ярко-зелёный, как в детстве у бабушки. Руки болели, спина ныли, но была в этом работающем теле сила. И каждый день эта сила придавала уверенности: она может. Без жалости, без поблажек.
Николай звонил каждый день. Иногда просто спрашивал, как дела, иногда присылал фото: обновлённый кран на кухне, шкаф, который она давно просила починить, сын приезжал — делали вместе. Не давил, не уговаривал. Просто был где-то рядом. И это — удивляло. Раньше он либо «тянул резину», либо оправдывался. Сейчас — работал, исправлял, ждал.
Однажды он прислал фото — терраса. Она ахнула. Начал строить ту самую — с навесом, с перилами, с плетёными креслами, которые они выбирали ещё зимой. Подпись под фото: «Хочется, чтобы ты сюда вернулась, не потому что должна, а потому что хочешь». Ирина впервые улыбнулась, не сдерживая.
Тамара Павловна молчала. Ни звонков, ни писем. Через знакомую Ирина узнала: мать Николая обиделась, на сына надулась, теперь жалуется соседям, как неблагодарно с ней обошлись. Ирина покачала головой: сколько можно играть эту роль жертвы?
В воскресенье Николай приехал снова. Без звонка, без предупреждений. С коробкой саженцев.
— Думал, тебе деревца пригодятся. Вишня и слива. Посадим?
Ирина оглядела его: в старой куртке, в грязных ботинках. Не герой, не кавалер, но — свой, родной, упрямый, с грустными глазами.
— Посадим. Но сначала чай. Там торт вчерашний остался. Твой любимый, «Птичье молоко». С сахаром, с калориями. Терпи.
Он засмеялся. Она — тоже. И оба поняли: что-то снова начинает прорастать. Не любовь, как в юности, а что-то крепче. Уважение, терпение. Понимание, что вместе — не потому что обязаны, а потому что хочется.
Когда вечером они сидели на веранде, пили чай, глядя на только что посаженные саженцы, Ирина сказала:
— Я вернусь. Но у нас будут правила. Деньги — общие. Решения — общие. И мать твоя… пусть живёт, как хочет, но мы — отдельно. Понимаешь?
Николай кивнул:
— Понимаю. Я взрослый. Я научился.
Она смотрела на него, и впервые за долгое время не боялась. Они прожили много, пережили ещё больше. И возможно, теперь, с сединами, со шрамами — они только начинают строить ту жизнь, где есть место и для террасы, и для плетёных кресел, и для неё — настоящей.
На прощание он сказал:
— Спасибо, что дала шанс. Я ведь… ну, дурак.
— Да уж, не гений, — усмехнулась Ирина. — Но теперь ты — мой дурак. Только не забывай.
И он поехал домой. А она осталась — на своей даче, с вишней, со сливой, с тишиной. Ей надо было ещё немного побыть одной. А потом — может быть, вернуться.
Но не из жалости. А потому что она сама этого хочет.
