Ольга Петровна Савельева никогда не жаловалась на жизнь. Да и кому жаловаться? Подруги разъехались кто куда — кто к детям в Германию, кто на дачу насовсем, кто, пардон, на кладбище. Муж, царствие небесное, уже третий год как не ворчит и не забывает выключить свет в ванной. Внуков у неё не было, зато была двухкомнатная квартира в хорошем районе — сталинка, с высокими потолками, толстенными стенами и балконом, где летом она выращивала помидоры в ведре из-под краски.
В общем, жила она тихо. Плела коврики из старых футболок, смотрела сериалы, особенно нравился ей «След» — там все всегда по справедливости. Иногда звонили из поликлиники, напоминали о диспансеризации. И иногда, к сожалению, звонила племянница Марина.
Марина была дочкой младшей сестры Ольги, которая уехала в девяностые в Израиль и там вскоре скончалась — то ли от жары, то ли от тоски по родине. Мариночка росла трудным ребёнком, а повзрослев, стала трудной женщиной. Ольга давно к ней приглядывалась — женщина она крикливая, вечно с кем-то в конфликте, то с мужем, то с соседями, то с начальством. Но всё равно — родная кровь. Разве можно отказать, когда родная племянница звонит со слезами: «Тётя Оля, выручай, у нас катастрофа!»
Ольга как раз замачивала фасоль. На обед хотела сделать суп, но пришлось бросить кастрюлю и слушать:
— Представляешь, он меня выгнал! С детьми! Говорит — «проваливай, если не нравится»! Куда мне идти, тётя Оля? Я не знаю, что делать…
Ольга вздохнула, глядя в окно на хмурое небо. Почему-то было предчувствие — хорошим это не кончится.
— Приезжай, Марина. Но ненадолго, ладно? У меня тут всё… по режиму.
Через два часа Марина стояла на пороге с двумя детьми — пятилетним Кириллом и восьмилетней Настей, а за ней — два чемодана и кот в переноске. Кота она зачем-то тоже прихватила, хотя тот с испугу мяукал как резаный.
— Ой, тётя Оля, спасибо тебе! Мы буквально на пару дней, пока я всё улажу…
На пару дней. Ольга запомнила эти слова, как запоминают PIN-код от карты — на всю жизнь.
Первый день прошёл сумбурно. Дети носились по квартире, как ураган, кот залез за шкаф и не выходил, Марина рассказывала, как мерзавец-муж её обидел. Ольга кивала, поддакивала, хотя внутренне сомневалась: кто кого ещё обидел, большой вопрос. Но не суди — и судим не будешь, напоминала она себе.
На второй день Марина ушла «по делам», оставив детей на Ольгу.
— Ты же дома всё равно, — бросила она, застёгивая куртку. — Кирилл только мультики пусть смотрит, а Настя сделает уроки. Ты посмотри, какие у неё оценки — отличница!
У Ольги потемнело в глазах. Уроки. Мультики. И фасоль опять не доварена.
— Марина, ну я ж… не молодая уже. — Попыталась было возразить она, но Марина уже хлопнула дверью.
Вечером дети устроили баталию в ванной — пускали кораблики и залили весь пол. Кот, вдохновлённый свободой, прыгнул на шторы и повис, как обезьяна. Ольга пыталась его снять веником, но тот зашипел, как паяльник.
Когда Марина вернулась, она даже не извинилась. Напротив, села на кухне, развалилась на стуле и спросила:
— А чё у тебя сахар закончился?
— Я не покупала… у меня диабет, — скромно сказала Ольга.
— А, ну тогда ладно. У нас просто дети чай без сахара не пьют.
На третий день Ольга проснулась от визга. Кирилл засунул коту прищепку на хвост. Тот взвыл и понёсся по квартире, сбивая всё на своём пути. Ольга чуть не упала, пытаясь его поймать, а Марина только смеялась:
— Ну что ты, Кирюша! Бедная кошка, но смешно же!
В обед Ольга посмотрела на котлеты. Из шести осталось две. Дети, конечно, ели, как не в себя, но и Марина не отставала.
— Марина, может, вы завтра уже уедете? — осмелилась сказать она. — Я ж думала — на пару дней…
Марина фыркнула:
— Тётя Оль, ну ты как маленькая. Я ещё ничего не решила. Мне надо подумать. Разве тебе трудно помочь родной племяннице?
Ольга замолчала. А что тут скажешь?
На пятый день она поняла: фасоль в этом доме уже никогда не сварится. И это была капля. Когда вечером Марина опять начала собираться «на встречу с подругами» и сказала:
— Присмотри за малышами, я быстро, — Ольга поднялась, выпрямилась и спокойно сказала:
— Вы уже задержались. Пора собираться домой, не так ли?
Марина застыла с одной серёжкой в ухе, рот приоткрыт, глаза округлились.
— Чего?
— Я сказала, пора домой. Завтра. Утром.
Наступила тишина. Даже кот, казалось, замолчал за шкафом.
Марина медленно села.
— А ты… ты чего такая резкая? Мы ж семья…
Ольга крепко сжала губы. Хотелось сказать многое. Но она молчала.
Марина молчала. Она сидела на кухне, будто её ошарашили сковородкой, и только глазами хлопала. Ольга стояла у окна, глядя на вечерние огоньки города, и чувствовала, как внутри у неё дрожит всё — от колен до макушки. Сказать такое… да она себе не верила.
За шестьдесят лет она, можно сказать, оттачивала искусство терпения. Ждала, когда муж угомонится, когда племянница остепенится, когда давление спадёт. И вот сейчас — не выдержала. Вышла из себя. Но не с криком, не с истерикой, как Марина, а тихо, глухо, но так, что за душу берёт.
— Ты это серьёзно? — наконец выдавила Марина. — Куда я поеду? Мы же договорились, что пока я не решу…
— Нет, Марин, — перебила её Ольга, обернувшись. — Мы не договаривались. Ты сама себе это решила, а меня даже не спросила. А я больше не могу.
Марина поднялась, задела локтем кружку — та упала и раскололась. Ни одна из них не шевельнулась. Только кот с глухим шорохом исчез за диваном.
— Ну и ладно! — взорвалась Марина. — Честно, я думала, ты нормальная. Всю жизнь на нас молилась, а теперь, как не надо стало, всё — иди домой, Марина! Спасибо, тётя!
Она гремела словами, как крышкой по кастрюле. Но Ольга не отвечала. Она знала, что если сейчас начнёт спорить, то проиграет. Потому что Марина громче, Марина активнее, Марина умеет давить. А у Ольги — только спокойствие и тишина.
Марина хлопнула дверью и ушла в комнату к детям. Через стену Ольга слышала обрывки фраз:
— …уезжаем завтра…
— …она старая, ей всё не так…
— …папе позвоним, он пусть разбирается…
Сердце у Ольги стучало гулко. Она присела, опустив руки на колени. Хотелось то ли плакать, то ли смеяться. За что, спрашивается? За то, что приютила, за то, что фасоль не доварила? И ведь всю жизнь так — кто громче, тот и прав. А она — молчала, не жаловалась, всё терпела.
На утро Марина вышла на кухню с таким видом, будто хозяйка тут она. В руках — чемодан. Дети в прихожей в ботинках уже пинали кота. Тот в ответ рычал, как собака.
— Всё, мы поехали. Спасибо, конечно, за гостеприимство, — язвительно сказала Марина. — Надеюсь, больше не придётся.
Ольга кивнула. Хотела сказать: «Доброго пути», но язык не повернулся. Только тихо закрыла за ними дверь.
Тишина. Дом снова стал её. Никаких визгов, разбросанных игрушек, мятых котлет. Только тишина и запах — её любимый, домашний. Ольга села на табуретку, закрыла глаза и вздохнула — медленно, глубоко. Всё.
День прошёл как во сне. Ольга мыла полы, стирала постельное, где ночевали гости, вытирала пыль. Даже шторы сняла — пусть проветриваются. Кот, почувствовав перемены, сам вышел из укрытия и уселся на подоконник, глядя на улицу, как бы говоря: «Вот теперь нормально».
К вечеру Ольга включила чайник и села с книгой. Не читалась. Голова шумела, мысли как мошки — не прогнать. Может, перегнула палку? Может, надо было промолчать? Она же одна. И когда к ней ещё кто приедет?
Но потом вспомнила, как Марина смеялась над залитой ванной, как кот висел на шторах, как она — старая женщина — мыла за всеми посуду и не успевала даже поесть. И вдруг пришло странное чувство: гордость. Тихая, спокойная. Она сказала нет. Не криком, не истерикой — просто и честно.
На следующее утро телефон зазвонил. Номер — Маринин.
Ольга вздохнула, не беря трубку. Пусть подождёт. Второй звонок. Потом третий. Всё-таки подняла.
— Да, Марин.
— Тётя Оля… — голос был тихий, без прежнего хамства. — Я… Прости. Я, наверное, перегнула. Просто навалилась всё, и я… ну… сама не знаю, как так вышло. Я хотела сказать спасибо. Правда. И прости.
Ольга молчала.
— Я уже дома. Дети тоже. Я подумала… может, ты приедешь к нам на выходные? Погостить. Без котлет, без всего. Просто поболтаем. Я соскучилась по тебе, если честно.
Ольга вдруг почувствовала, как глаза щиплет. Хотелось верить. Хотелось надеяться.
— Посмотрим, Марин. Посмотрим…
Они попрощались. Ольга поставила трубку. Кот потерся о её ногу и мяукнул. А она подумала: «Вот ведь. Всю жизнь живёшь, боишься кого-то обидеть. А оказывается — не страшно вовсе. Главное — не себя предавать».
После разговора с Мариной в голове у Ольги была тишина. Такая, как бывает на улице после снегопада — всё приглушено, мир словно замедлен. Она больше не прокручивала разговоры, не спорила в мыслях. Приняла: как вышло, так и вышло. И, что удивительно, не было ни чувства вины, ни злости. Была только усталость и, вместе с тем, лёгкость, как будто с плеч сняли мешок картошки.
За всю жизнь она, кажется, ни разу не поставила себя на первое место. Всё мужу — Ивану, всё работе — сначала на заводе, потом в бухгалтерии, потом на пенсии — «сад, огород, готовка, внуки-племянники». Но теперь всё. Теперь она сама себе хозяйка. И впервые в жизни позволила себе… ничего не делать.
На следующее утро она даже кофе сварила — не заменитель, а настоящий, молотый. Села на балконе, завернулась в старую фланелевую кофту и глядела на улицу. Под окнами дворники ковыряли лёд, кто-то выгуливал пуделя в комбинезоне. Простая жизнь. Своя.
В обед пришла соседка Валя — «просто за солью», но с порога:
— Оля, ты чего это, как огурчик? Щёки розовые, глаза светятся. Не заболела, а?
Ольга рассмеялась:
— Да не, Валюш. Просто… порядок в доме навела. Теперь хоть дышать легче.
Валя, конечно, выведала всё, причмокивала, качала головой:
— А я тебе всегда говорила, твоя Марина — она ж такая… себе на уме. Ты не думай, ты правильно сделала. Сколько можно по головке гладить? Им только и дай — на шею сядут.
Ольга кивала. Да, сядут. Если дашь.
К вечеру позвонила Марина. Не извиняться — просто поговорить. Как у кого дела, кто чем живёт. Без нажима, без упрёков. Даже дети в трубку крикнули: «Привет, баба Оля!» — хотя никогда её так не называли.
— Я тут работу новую ищу, — говорила Марина. — Надо самой теперь, понимаешь? Сама виновата, что расслабилась.
Ольга слушала и чувствовала: что-то в Марине сдвинулось. Может, не навсегда, но… сдвинулось.
Через пару недель Ольга вдруг поняла, что ей скучно. Тишина, конечно, хорошо, но иногда — не хватает голоса в доме, шороха, смеха. И тут как назло Валя снова пришла «за солью» и говорит:
— Оля, у нас в клубе пенсионеров конкурс самодеятельности! Ты у нас поёшь хорошо, пойдём, а?
Ольга было отказалась — мол, возраст, голос уже не тот. Но Валя давила, как танк:
— Ну ты чего, мы ж не на сцену, для себя! Сколько можно дома сидеть? Вон, Люська уже записалась, она плясать собралась!
На смех пробрало. Люська — плясать! У неё суставы скрипят, как двери в подвале. Но стало интересно. А почему бы и нет?
Через неделю Ольга стояла на сцене местного Дома культуры, в руках — текст песни, которую она пела ещё в комсомоле. Зал — полный: бабушки, дедушки, внуки. Свет светит, руки дрожат, но в груди — тепло. Не страх, а живость.
Она спела. Чисто, громко, со вкусом. Зал аплодировал, Люська плясала, как могла, а Валя визжала от восторга: «Оля, ты наша звезда!»
После концерта, пока ждали такси, к Ольге подошёл мужчина, седой, в пальто:
— Ольга Петровна, кажется? Мы с вами учились в одной школе. Григорий я, Гоша. Помните?
Она пригляделась. Григорий! Гошка — тот самый, который в восьмом классе носил ей портфель и однажды написал записку: «Ты мне нравишся». Тогда она смеялась — как мальчишка может нравиться?
— Помню, конечно. Как жизнь?
Разговорились. У Григория — дача, пчёлы, два внука. Живёт один, жена умерла. И скучно ему. Ольга вдруг поняла: и ей не весело.
Он предложил встретиться — чай попить, пирогов привезти. Она не отказала. А чего тянуть? Жизнь коротка.
Вечером, лёжа в кресле с котом на коленях, Ольга подумала: сколько же лет она жила, боясь сказать «нет», боясь, что обидятся, отвернутся. А теперь — не боится. И никто не отвернулся. Даже Марина.
Февральская ночь была тиха. За окном шёл снег. Ольга вздохнула — легко, свободно.
