Тот звонок прожужжал в его ушах всю долгую дорогу домой, как назойливая, дотошная муха, которую не вышибить ни резким взмахом руки, ни громким криком. Он сидел в душном вагоне поезда, смотрел в темное окно, где призрачно отражалось его собственное изможденное лицо, и чувствовал, как злость и сомнения, тяжелые, как свинец, наполняют его изнутри, сжимают горло холодными, цепкими пальцами.
Все началось в одну непримечательную пятницу, которая навсегда окрасилась в его памяти в траурные, черные тона. Его свояк, Вова, человек простой и прямолинейный, впустил в его жизнь медленный, но верный яд одним-единственным разговором, и теперь, по возвращении, отравленный мир никак не желал возвращаться в свои прежние, привычные и такие дорогие сердцу очертания.
И потом уже, после возвращения, он стоял на прохладном балконе своей квартиры, опершись локтями на перила, и был полностью готов к выходу — темно-синий костюм идеально сидел на нем, галстук был завязан безупречным узлом, а в внутреннем кармане пиджака лежали два билета в театр. Сигарета, выкуренная в нервном ожидании, давно истлела в массивной стеклянной пепельнице, рассыпаясь пеплом, похожим на его нынешние ощущения, но Ира все еще возилась в спальне, за закрытой дверью. Он слышал приглушенный шелест ее платья, легкие шаги по паркету. Когда же она наконец появилась в дверном проеме, озаренная теплым светом большой хрустальной люстры, он на мгновение забыл обо всем — о злобном шепоте Вовы, о точащем черве ревности. Она была ослепительна, как всегда. Потерять такую — все равно что добровольно лишить себя солнечного света, обречь на вечную, холодную зиму.
— Ира, мы уже опаздываем, ну сколько можно собираться? — в его голосе, помимо нетерпения, прорвалась та самая, тщательно скрываемая горечь, которая отравляла каждую его мысль.
Она легко вышла к нему на балкон, и на ее губах играла та самая, озорная и знакомая до боли улыбка, которая когда-то свела его с ума.
— Смотри, Жень, твои самые любимые, — прощебетала она, и в ее глазах плясали веселые искорки.
Ира грациозно, почти как балерина, вытянула из-под подола вечернего платья стройную ногу, демонстрируя изящные алые лодочки на высоком, почти неуловимом каблуке.
— Специально прятала их от себя самой в самый дальний ящик. Обещала себе не надевать ни разу, пока мой главный зритель не вернется домой, — словно прочла его темные, пугающие мысли, она бросила это как защитное заклинание, как подтверждение своей верности и любви.
Мужчина молча, не отрываясь, смотрел на нее, а в голове, будто заезженная пластинка, снова зазвучал неуверенный, мямлящий голос свояка.
«Слишком уж часто она стала там появляться…» — эхом отзывалось в его висках, сливаясь с городским шумом.
Художник Альдо Бандинг
Уже сидя за рулем своего автомобиля, ощущая знакомую шершавость кожи на руле, он снова, в который раз, мысленно прокрутил тот роковой разговор. Как Вова, после дежурных, ничего не значащих расспросов о работе и делах, внезапно замолчал, а потом начал издавать какие-то невнятные, тягучие звуки, в которых, как острые осколки стекла, проскальзывало единственное, самое главное имя — Ира.
— Да выкладывай уже все, как есть, не томи! — взорвался тогда Женя, измученный этими тягостными паузами, за которыми явно скрывалось что-то нехорошее.
И Вова, собравшись с духом, будто ныряя с обрыва в ледяную ночную воду, выпалил: она, его жена, стала очень часто ходить к тому самому Тихону. К тому самому, бородатому и длинноволосому адепту какого-то особого здорового образа жизни и всяких новомодных духовных практик.
Женя тогда лишь громко и с облегчением рассмеялся прямо в трубку:
— Да знаю я этого доморощенного философа! У него своих-то трое малышей, он за ними, как сумасшедшая наседка, целыми днями бегает. Да и дом у них частный, огород, хозяйство… Это тебе не наши городские хлопоты. Тебе бы, Вова, за своей собственной женой получше приглядывать, а не за чужой!.
Но свояк, глухо и сдавленно кряхтя в трубку, словно давился собственной правдой, прошептал виноватым, поникшим шепотом:
— Моя-то Танька, дура, тоже какое-то время к нему на сеансы ходила. Так вот, она теперь мне говорит, что он, Тихон-то, вовсе не так прост, как кажется. Подкатывать, мол, к ней стал. Через какие-то там совместные медитации, через учения этих бабаджи, через камалу какую-то… Я, говорит, не знаю, как именно, но знаки внимания, самые что ни на есть явные, он ей оказывал.
И в его голосе, в этом шепоте, слышалась такая неуклюжая, неподдельная искренность и растерянность, что Женя невольно сник, и все его показное веселье мгновенно улетучилось. Длительные, изматывающие командировки, пустота в доме без него, его частые отсутствия… И вот — появилась та самая, зловещая щель в его казавшемся прочным мире, через которую вполз уродливый, наглый червь сомнения.
Вова, обретая уверенность, сообщил ему, что Ира бывает у Тихона по три-четыре раза в неделю, будто на работу ходит. Что за все время его, Жениного, отсутствия она ни разу, представь себе, не навестила его престарелую мать, живущую в том же городе. И что их общий сын теперь тоже стал частым и желанным гостем в том, пропитанном благовониями, доме.
У него ум острый, цепкий, психологию, я слышал, знает блестяще, — давил на него Вова, нагнетая. — Я к нему как-то подошел, хотел… ну, знаешь, по-мужски поговорить, предупредить. А он меня так взглядом одарил, такими умными словами убедил, что мне чуть ли не стыдно, совестно стало за свои дикие, почти деревенские подозрения. Может, ничего там и нет, пустяки, но ты погляди, как бабы, все до одной, на него смотрят — как завороженные, с раскрытыми ртами…
— И как же они на него смотрят? — тихо, почти беззвучно, спросил тогда Женя, чувствуя, как твердая и надежная почва окончательно уходит у него из-под ног, а сердце начинает биться с частой, болезненной дрожью.
— Я тебе все факты, какие у меня есть, изложил, — веско, как приговор, подвел черту родственник. — Своей дуре я уже все запретил, пусть дома сидит. А ты уж сам, брат, решай, что тебе с этой информацией делать. Я свое дело сделал.
Паранойя у тебя, Вов, разыгралась не на шутку, — все же попытался отмахнуться тогда Женя, делая последнюю, отчаянную попытку вернуть все на круги своя. — По-твоему выходит, что Ира с сыном к нему на сеансы черной магии или на случку какую-то ходят? Ты всегда везде ищешь подвох, во всем видишь только худшее.
Но тот червь, тот крошечный, но смертоносный паразит сомнения, что был запущен в его душу тем пятничным звонком, остался жив. Он затаился где-то в самом нутре, в потаенных уголках сознания, и теперь, не спеша, но верно, точил его изнутри, жалил крошечным, но ядовитым жалом. И сейчас, украдкой глядя на чистый, ясный профиль жены, освещенный мелькающими огнями вечернего города, Женя с ужасом ловил себя на мысли, что разглядывает незнакомку, загадочную и прекрасную женщину, в которой он уже не был уверен. А ведь всего через три дня ему опять предстоит уехать…
***
«Да, ну и дурак же я был…», — горько усмехнулся про себя Женя, чувствуя, как жар стыда разливается по его щекам. Он наклонился и поцеловал Иру в макушку, вдохнув знакомый, родной запах ее духов. Она ответила ему теплым, мягким прикосновением своих губ к его щеке и ласково, но настойчиво подтолкнула его к двери.
— Ну иди же, открой им! Танька не любит долго ждать под дверью.
Татьяна и Вова возились у открытого багажника их старенького седана, с трудом вытаскивая огромные плетеные корзины, доверху наполненные румяными яблоками. Щедрые дары осени поставляла им их собственная дача, и родственники всегда делились урожаем, что стало для всех доброй традицией.
— Долгонько ты спускаешься, — упрекнула его Татьяна, передавая самую маленькую и аккуратную корзинку, явно предназначенную для Иры. — Никак не можешь оторваться от своей красавицы?
Она, словно невзначай, скользнув по нему изучающим взглядом, поинтересовалась причиной столь внезапного и раннего возвращения из командировки. Однако Женя и сам не мог до конца разобраться в хаосе собственных чувств. Прежнего смятения, той жуткой, самовозлелеянной обиды — уже не было. Но и желанное умиротворение еще не наступило. Его переполняла такая сложная, пестрая гамма переживаний, что порой ему казалось, будто он — крошечная былинка, попавшая в неожиданный и мощный водоворот, которая бессильно кружится в темной воде и все никак не может вырваться на чистую, спокойную струю. Лишь одно он знал теперь точно и ясно: все подозрения Вовы оказались совершенно беспочвенными, порождением его собственной мнительной и ревнивой натуры.
С затаенным, почти животным страхом Женя ждал, что вот сейчас, снова, начнется этот тягостный разговор о Тихоне: ведь именно сестра его жены, Татьяна, когда-то накрутила самого Вову. Но, ловко взвалив самую большую корзину на бедро, Татьяна решительно направилась к подъезду.
— Ну, ребята, давайте подтягивайтесь, не задерживайтесь тут! — бросила она через плечо, и в ее голосе звучала привычная командирская нотка. — Наговоритесь еще, успеете.
Некоторое время мужчины стояли в гулком молчании, тяжелое и неловкое, каждый ожидая начала разговора от другого. Потом Вова с грохотом прикрыл крышку багажника и достал из кармана потрепанную пачку сигарет.
— Хочешь настоящих американских попробовать? — спросил он, заглядывая Жене в лицо сбоку, с какой-то наигранной небрежностью. — У меня целый нераспечатанный блок лежит. Один кореш из командировки привез.
— Нет, спасибо. У меня свои есть, — сухо отрезал Женя, доставая свою пачку.
— Между прочим, я как к лучшему. Тебе ведь известно, — Вова сделал глубокую затяжку и выпустил струйку дыма в прохладный вечерний воздух, — что восемьдесят пять процентов всех разводов случается именно по вине женщин. Именно из-за банальной измены…
Он на мгновение смолк, и Жене показалось, что, наконец, его оставят в покое, дадут перевести дух. Однако, пользуясь растерянностью и молчаливой уступчивостью собеседника, свояк снова принялся нашептывать ему на ухо, сообщая какие-то обрывочные, темные сведения о себе, о предполагаемом сопернике и будто бы о своей полной, совершенной непричастности к тем ядовитым сомнениям, что были посеяны в душе озабоченного мужа. Как всегда, он был напорист, убедителен и красноречив в своей уверенности. Перечислив заученным тоном основные, с его точки зрения, «прегрешения потенциальной изменщицы», он остановился подробно на одном, самом, по его мнению, вопиющем факте.
— Ведь до чего ж у людей совести нет, — сокрушался Вова, театрально хлопая себя ладонями по бедрам и чуть склоняясь к Жене, — твоя Ира, с этим чертом долгогривым, по всему городу в машине раскатывала. В твоей, между прочим, машине! В твоей же! И самое ужасное — не постеснялась маленького Мишку с собой таскать. Пацану-то, пойми, два годочка всего!
— Она возила Мишку на массаж, — сквозь зубы, сдерживаясь, проговорил Женя. — У него с ножкой проблема была, никак не проходила, а Тихон костоправа хорошего знает, из таких же, как он сам, ЗОЖников-энтузиастов.
После этих слов между ними установилась такая давящая, густая тишина, что даже Вова, обычно неумолчный, почувствовал ее тяжесть. Он хотя и продолжал размахивать руками, но уже не так энергично, скорее, будто защищаясь от невидимой угрозы.
И в этой тишине Женя снова, как наяву, вспомнил события недавнего дня, когда он, снедаемый ревностью, примчался в родной город, и по приезде, не заезжая домой, словно безумец, бросился на окраину, в Кузьминовку. Туда, где в гуще разросшихся, почти сказочных садов утопал небольшой, но ухоженный дом того самого Тихона. Еще на вокзале, покупая билет, он не предполагал такого резкого, иррационального действия: хотел сначала все обдумать, разобраться во всем рассудительно и неспешно, чтобы сгоряча, с плеча, не рубить то, что строилось годами. Но едва он сел в такси, будто какой-то черт дернул его — да не под руку, а за самый язык, когда он, сам себе удивляясь, выпалил водителю улицу, где проживал этот, язви его в плечо, духовный практик Тихон. И всю дорогу, сидя на краешке сиденья, он лихорадочно подгонял таксиста, судорожно сжимая в кармане связку ключей от собственного дома.
Дверь ему открыла высокая, стройная женщина с усталыми, но добрыми карими глазами. Улыбаясь, она спокойно сказала, что супруга дома нет, и когда он вернется — ей неведомо. Он, мол, уехал рано утром с одной молодой мамочкой к известному в их кругах целителю — у ребеночка никак не удавалось вылечить сложный врожденный вывих. На немое, полное недоверия потрясение Жени, женщина лишь глубоко вздохнула и сказала, с легкой грустью в голосе, что сама уж давно махнула рукой на все эти чудачества своего супруга. Такой уж он человек — малохольный, мягкосердечный, и всем подряд помочь готовый, хотя порой и своим-то собственным детям внимания недодает…
— Э, да я разве спорю с тобой?.. — окончательно пошел на попятную Вова, отступая на шаг под тяжелым, испытующим взглядом Жени. — Да только сказать-то чего хочешь можно, все, что угодно, хоть она и жена ему законная. Ты проверял это все? А? Ты лично проверял?
— Проверял, — тихо, но очень четко сказал Женя. Он пожевал губы, словно пробуя на вкус горечь своих недавних переживаний, а затем произнес с глубоким, идущим от самого сердца чувством: — Так и подмывает сейчас дать тебе в морду, Вова. Сильно подмывает.
— Ругаешься теперь? — полуутвердительно, полуиспуганно переспросил свояк, снова отступая. — Ну, не серчай так, брат. Я же… я же всю правду, как на духу… Что видел — то и сказал. Зато теперь, видишь, сам во всем убедился, и можно спать спокойно.
Женя не ответил. Он стоял, слушая отдаленный гул города, и чувствовал, как последнее напряжение понемногу покидает его тело. Он теперь почти не жалел о своем недавнем, бурном и нервном «приключении». Вот жил он себе спокойно все эти годы, в полной уверенности и надежности своего мира, и тут вдруг выяснилось, что спокойствие это — ненадежно, призрачно и зыбко. Что все, что он считал незыблемым, в один миг может оказаться хрупким, как стекло, и уйти сквозь пальцы, как песок. Но на этот раз — обошлось. Слава Богу, обошлось. И будет теперь у него счастье. Пусть не даром, пусть ценой сожженных, истерзанных в ту, черную пятницу нервов. Пусть ценой этого горького, но такого важного урока. Но счастье теперь будет. Он в это верил.
