Михаэлис позвонил в восемь утра, и Люба сразу поняла, что с Гайкой случилась беда.
Он не звонил ей ни разу с тех пор, как женился на Гайке, только присылал безликие открытки в вацапе по праздникам. Звонила всегда Гайка, напрочь игнорируя холодность и безразличие сестры.
— Любочка, представляешь, я беременна! Угадай, кто будет? Нет, ну ты угадай! Нет, не девочка! И не мальчик! Любочка, ну ты чего мне Пушкина цитируешь, не догадалась, что ли? Две девочки, представляешь? Две!
Не любить сестру было за что. Да хотя бы за то, что та увела у нее Михаэлиса.
Но дело было не только в нем. Не только в нем.
Они были двойняшками. Не близнецами, у каждой свое плодное яйцо. Маме пришлось делать кесарево, потому что одна из двойни подавляла другую. Врач говорил, что такое бывает, и что если не достать их раньше срока, вторая девочка может не выжить.
Этой второй девочкой была Галя. Родилась она крошечной, полтора килограмма всего. Первые полгода провела в больнице, в специальном кювезе. А Любу выписали через две недели, она даже восьмимесячная сразу задышала сама.
Люба вообще была жизнестойкая — в пять лет она отбилась от всех во время сбора ягод и заблудилась в глухой тайге. Искали ее пять дней и уже не надеялись найти живой. Она же каким-то невероятным чутьем поняла, что не нужно метаться и кричать – добравшись до ключа с чистой родниковой водой, устроилась там и никуда не уходила. Ела ягоду, грызла сушки, спрятанные в кармане. Ночью от страха и холода ее трясло. Но она не плакала. Отец всегда говорил ей: слезы – пустая трата воды, никогда не плач, моя девочка, ты дочь солдата. И Люба не плакала. В левой руке что-то теплело, словно она на солнце ее сожгла, и Люба прижимала к себе эту руку, немного согреваясь.
Несколько раз в день она вставала, ходила вокруг родника и громко кричала: ау, помогите, я потерялась! Потом садилась обратно на землю, стискивала зубы и ждала. Она знала, что папа за ней придет.
Наверное, тогда единственный раз в жизни для мамы Люба оказалась на первом месте. Когда ее нашли, у отца были совершенно белые волосы, а у мамы серое, застывшее чужое лицо. Она так вцепилась в Любу, что та подумала: можно потеряться и еще раз, если мама будет так сильно ее любить.
Гайка была другая. Все свое детство она постоянно болела. Все детские инфекции, которые только могли существовать, не обошли ее стороной. Видимо, там, в утробе матери, Люба забрала у нее что-то особо важное, жизненный огонёк, поэтому Люба и была такой стойкой, а Гайка – хрупкой.
Они никогда не дружили. Но не из-за Любы. Ей было жаль бледную, некрасивую, в уродских очках с толстенными линзами сестру. А вот сестра страшно ей завидовала. Ее красоте, физической силе, способностям к учебе, в конце концов. Мама часто заставляла Любу позаниматься с сестрой, и та честно старалась. Но Гайка была глупая, не укладывались в ее голове ни дроби, ни законы Менделя, ни даже Пушкин с Ахматовой.
Ахматову Люба уважала больше всех поэтов. И втайне пыталась писать стихи, похожие на стихи Ахматовой. Но у Любы не получалось. Она прятала их, никому не показывала, но Гайка однажды нашла и зачитала на уроке литературы перед всем классом.
— Любочка пишет прекрасные стихи, просто стесняется их показать, — продекламировала она.
На этот раз Люба не удержалась и выдрала тонкие волосенки из головы сестры, зажав ее в туалете после уроков. Потом, конечно, ей влетело за это, на две недели посадили под домашний арест и забрали плеер, подаренный на день рождения.
Обычно Люба не велась на провокации сестры – та изо всех сил старалась очернить ее в глазах родителей и сверстников. В лагере, например, наливала ночью в кровать Любе яблочного сока, а потом по секрету говорила всем, что Люба до сих пор мочиться в постель, к каким врачам ее только не водили! Хотя Люба врачей в глаза не видела, она даже ветрянку не подхватила, хотя сестра специально трогала ее своими зелёными крапчатыми руками и изо всех сил кашляла в ее сторону, закидывая слюнями.
Родители всегда верили Гайке, та умела состроить такой невинный вид, что даже сама Люба начинала сомневаться: правда ли виновата сестра, а не она сама.
Но не любила она сестру не из-за этого. В принципе, вполне справедливая кара за украденную искру жизни. Но когда в семнадцать лет ни с того ни с сего Гайка начала писать стихи, Люба впервые в жизни поняла, что такое зависть…
Стихи Гайки печатали в школьной газете, а потом учительница отправила их в литературный журнал, и мама с гордостью демонстрировала всем знакомым и незнакомым творения дочери.
А вскоре Гайкины стихи приняли на какой-то конкурс. И она выиграла. И поехала в Москву. Через год вышла книга с ее стихами. И Гайка стала знаменитостью в их маленьком городке, где настоящих писателей и поэтов никогда и не было.
Примерно в то же время в жизни Любы появился Михаэлис. Он учился курсом старше на программировании, как и она, но они никогда не пересекались, разве что иногда видели друг друга в коридорах университета.
В тот день ее бросил Тарас. Не то, что она его любила, но он подпоил ее на квартире друга, после чего все и случилось. У Любы это было в первый раз, и тогда она еще считала, что это значит «навсегда».
Шел дождь, она полчаса ждала его в условленном месте. Когда Тарас, наконец-то пришел, она насквозь промокла.
— Извини, я сейчас не готов к серьёзным отношениям, — сказал он. – Давай останемся друзьями.
Люба шла по мостовой, не замечая, как проезжающие машины обдают ее грязной водой из луж. Зонт над ней появился внезапно.
— Ты чего ревешь? – спокойно спросил Михаэлис.
Люба посмотрела в его голубые глаза и пропала. То место в левой руке, которое всегда было теплым, горело огнём.
Он оказался ужасно умным. Говорить с ним было не менее увлекательно, чем целоваться. Ради него Люба была готова на все. Поэтому когда через месяц ее начало тошнить, а месячные так и не пришли, она, не раздумывая, записалась на аборт.
Врач ее предупреждала, что могут быть осложнения. Но Люба только отмахнулась. Прошло все нормально, правда, кровило несколько месяцев, но немного. К врачу она не ходила, не до того было – у нее вовсю развивался роман с Михаэлисом.
В отличие от Тараса, постель его совсем не интересовала. Они только целовались и вели бесконечные разговоры.
На летние каникулы Люба позвала его с собой в бабушкин дом в деревне: каждое лето мама отправляла их туда с сестрой, чтобы Гайка окрепла на свежем воздухе и деревенском молоке. После смерти бабушки дом остался им с Гайкой напополам, и пусть не на все лето, но на пару недель они туда приезжали. Правда, в разное время – теперь, когда мама не могла ею управлять, Люба отказывалась «присматривать за сестренкой».
Пока Люба училась на программиста, Гайка ударилась в йогу. Кто-то посетовал ей ее в качестве оздоровления, она так и осталась болезненной. Чем там сестра занималась, Люба не знала, но дома та бывала теперь редко, все ездила куда-то, даже в Индию один раз поехала и ожидаемо привезла оттуда кучу инфекций.
На третий день пребывания в деревне явилась Гайка. Загорелая, все такая же худая, но теперь вроде как жилистая, с изрисованными руками мелкой вязью цветов. Татуировки до конца не зажили и местами руки были покрыты прозрачной плёнкой с мутной жидкостью.
Люба и не рассматривала сестру в качестве соперницы – да они даже рядом не стояли: высокая сероглазая Люба с пшеничным каскадом густых волос и низкая худая Гайка, смуглая, как обезьянка, с кривыми зубами и темными глазами на выкате.
Каждое утро Гайка принималась за свою йогу. Удивительно, но сестра оказалась невероятно гибкой.
— Чего смотрите, присоединяйтесь!
Люба собралась отказаться, но тут Михаэлис встал и сказал:
— А почему бы и нет.
У стройного и жилистого Михаэлиса тоже получалось неплохо, а вот Люба, которая на физкультуре сдавала все нормативы лучше всех, оказалась деревянной, суставы никак не хотелось гнуться в непривычном направлении.
На удивление Гайка не смеялась над ними. Она подходила и к Любе, и к Михаэлису, показывала, как правильно, давила ладонями на спину, поворачивала ногу или руку немного в сторону. Это, и правда, помогало. Но когда она прикасалась к левому предплечью Любы, всегда вздрагивала и морщилась.
— Хватит вести занудные разговоры, поехали на озеро, — говорила Гайка после обеда, и Михаэлис опять соглашался.
К тому времени у них все случилось, и теперь Люба точно была уверена в том, что это – навсегда. С Тарасом было больно и скучно, а с Михаэлисом все по-другому. Поэтому Люба и не переживала из-за этого внезапного преображения возлюбленного – в конце концов, у них каникулы, можно и отдохнуть, а не вести беседы о кодах и программах.
Однажды ночью она проснулась и обнаружила, что Михаэлиса нет в постели. В животе неприятно потянуло, словно тугой комок натянулся. Вставать и искать его Люба не стала, смалодушничала. Закрыла глаза и убедила себя, что он пошёл в туалет. Или покурить. Но на следующий день она сообщила ему, что они возвращаются в город.
Когда Гайка положила перед ней несколько упаковок таблеток и листок с кривыми почерком, Люба подумала, что сестра просто делится очередной своей болячкой.
— Это тебе, — пояснила Гайка. — Я сегодня была у венеролога. Тут расписан курс лечения.
— А при чем тут я?
Гайка пожала плечами. Она смотрела на сестру прямо, но в глазах впервые за все эти годы Люба читала не зависть и вражду, а нечто новое. Похожее на чувство вины вперемешку с победой.
Она сразу все поняла. Да и невозможно уже было закрыть глаза на вечные исчезновения Михаэлиса.
Таблетки она не взяла. В тот же день собрала вещи и уехала в Москву. Деньги попросила у отца, ему одному сказала, в чем дело. Деньги он дал. И переводил ей ещё год, пока Люба не нашла работу. У нее получилось перевестись в Московский университет, учеба давалась легко, а работа к моменту получения диплома уже позволяла ни о чем не беспокоиться.
Домой она не ездила. От мамы, которой звонила исправно, хотя уже и не надеялась на ее любовь, знала, что Гайка и Михаэлис поженились и живут в том самом доме в деревне. Что детей у них не получается родить, Гайка все лечится, но безуспешно. На свадьбу она к ним не ездила. И чаще всего игнорировала восторженные звонки сестры.
Почему Гайка не могла родить, Люба так и не узнала – от этой своей врожденной слабости или из-за той инфекции, которой Любу наградил Тарас, а она Михаэлиса. Скорее первое, ведь Гайка пролечилась сразу, а Люба только через полгода, когда симптомы стало очень сложно игнорировать. Гинеколог ругалась и говорила, что если Люба родит – это будет чудо.
Чуда не произошло. Когда она вышла замуж за Семена, они сразу перестали предохраняться. Ей было двадцать девять, ему тридцать шесть – куда еще тянуть? К тому же Гайка позвонила и сообщила о своём двойном оплодотворении. Наверняка ЭКО, подумала Люба, но уточнять не стала.
Через год эти три буквы замаячили и в ее жизни. Она не могла забеременеть. А когда Семён узнал об аборте, их отношения сильно испортились. Он был верующим и осуждал даже мысли об этом. То, что это было до него, и что Люба была молода и глупа, его не трогало. Они ругались, плакали, ходили по врачам. Гайка родила в срок двух здоровых девочек, никакого повторения судьбы.
— Представляешь, одна – вылитая я, такая же темная обезьянка, а вторая – ну вылитый Михаэлис, прям херувимчик с золотистыми локонами, — щебетала она по телефону.
А Люба смотрела на малышей с мокрыми глазами и молилась: пожалуйста, пусть я забеременею, я больше никогда не буду ненавидеть сестру, никого не буду ненавидеть, только пусть у меня будет ребенок!
После второго ЭКО Семен собрал вещи и ушёл. Сказал, что не должен расплачиваться за чужие грехи. А Люба словно очерствела, перестала вообще что-либо чувствовать. Так она думала. До тех пор, пока не услышала его голос.
— Ты не можешь приехать посидеть с детьми? Прости, что так внезапно, мы не хотели никому говорить. У Галочки уже четвертая стадия. Нигде не берут на операцию, только в Израиле взяли. Маме не хотим говорить, ты же знаешь, у нее сердце. А одна она не сможет, я должен поехать с ней.
Любу заколотило крупной дрожью, по лицу побежал пот.
— Когда? — спросила она.
— Мы выезжаем сегодня. Только что все решилось. Я не хотел раньше тебя звать, боялся сглазить, вдруг все сорвется. Прости.
— Я вылечу первым же рейсом.
— Спасибо. Я договорился с соседкой, она пока побудет с девочками.
Возвращаться в тот самый дом, где она обрела и потеряла Михаэлиса, было непросто. Правда, дом сильно преобразился с тех пор, по сути, они построили новый. Девочки были очаровательны – темненькая Оксана и правда очень похожа на Гайку, только крепенькая и румяная, а белокурая Любаша безумно напоминала своего отца, даже улыбалась так же. Они облепили Любу и щебетали на своём птичьем языке. В отличие от них с Гайкой сестры были неразлучны – всегда ходили за руку, все делили пополам и, кажется, вообще не представляли жизни друг без друга.
Люба влюбилась в них сразу и бесповоротно. Когда ночью они приходили к ней в гостевую комнату и облепляли с двух сторон, занимая весь диван, она чувствовала себя самой счастливой на свете.
Михаэлис звонил каждый день по видео связи. Сначала говорил с девочками, потом с ней. Рассказывал про то, как проходит лечение, про подготовку к операции, просто болтал обо всем на свете. Как раньше.
Люба обошла весь дом, только в спальню не заходила. Не хотела видеть кровать, на которой ее сестра каждый вечер засыпает рядом с самым лучшим мужчиной на свете. Засыпала. Как теперь дальше будет, непонятно.
Зашла она туда один раз, в день, когда должна была состояться операция. Шел дождь, девочки смотрели мультфильм, а Люба не могла найти себе места, вздрагивая от каждого удара грома. Ходила по дому туда-сюда, остановилась перед дверью в спальню. Нажала на нее.
Там было темно, плотные шторы не пропускали тусклый свет. Люба включила лампу и присела на краешек кровати.
Отличить тумбочку сестры от тумбочки Михаэлиса было легко: у сестры все было уставлено статуэтками, свечами и сухими цветами.
Люба открыла тумбочку. Под ворохом белья лежала тетрадь в плотной синей обложке. Она достала ее и увидела надпись: «Не читать, если меня не станет, сжечь».
Люба открыла тетрадь. Почерк сестры узнала сразу.
«Я так и знала, что ты не удержишься, если увидишь эту надпись. Я сначала хотела отправить тебе письмо, но побоялась, что ты не станешь его читать. Михаэлис верит, что меня можно вылечить, но это не так, я знаю. Я вообще словно живу взаймы, зря, наверное, меня тогда спасали. Или не зря, ведь теперь есть такие замечательные девочки. Ты их полюбишь, я уверена. Оксана только внешне похожа на меня, а характер у нее твой. А Любаша вообще не от мира сего, неземная девочка. Береги их. Ты не можешь отказать умирающей, а у меня для тебя только одна просьба: я хочу, чтобы ты стала для них мамой. Знаешь ведь, какой Михаэлис, года не пройдёт, как он женится на какой-нибудь дамочке. У той будут свои дети или она захочет общих, и мои девочки станут падчерицами. Не хочу так. Только тебе я могу их доверить. И его могу доверить только тебе. Ты прости меня за все, я знаю, что много плохого тебе сделала. Просто я завидовала тебе. Твоей красоте, твоему здоровью, тому, какая ты смелая. Помнишь, как папа единственный раз взял на рыбалку не только тебя, но и меня, и к нам прибежала собака, пока он копал червей? Ты тогда заслонила меня собой, а я плакала не потому, что было страшно, а потому, что я бы никогда так не смогла. Я трусиха. Прости, меня, Любочка, я тебя очень люблю. И всегда буду».
Люба посмотрела на часы. Почему Михаэлис не звонит? Он должен позвонить, должен сказать, что все хорошо!
Буквы расплывались, губы тряслись. Если она, Люба, забрала эту силу у сестры, она и должна вернуть. Где этот огонёк жизни, спрятанная в ее теле, украденный у Гайки?
Люба пошла в ванную, закрыла дверь. Она вспомнила, как тогда в лесу, когда ночью было очень холодно, в левой руке, что-то теплело, согревало ее. Она зажмурилась и сделала надрез. Было совсем не больно, только голова закружилась. Нащупать его удалось не сразу, пришлось давить и искать, под пальцами хлюпало влажным. Но она ее достала его – тёплый, живой. Взяла тетрадь, которую принесла с собой, вложила его между страниц.
«Возвращаю то, что украла, — прошептала Люба. — Ты сама воспитаешь своих детей».
В глазах потемнело, она опустилась на пол. Сколько она так просидела, Люба не знала. Очнулась она от звонка телефона. Посмотрела на экран – Михаэлис. И сразу поняла – теперь все будет хорошо…
