— Что она сказала? Вер, не расслышала я, чего? — Ирина Викторовна наклонилась чуть вперед и вбок, поближе к идущей рядом подруге, Вере Павловне.
Та стала подробно объяснять, о чем говорили только что прошедшие мимо них мама и девочка лет семи.
— Да в школе у них хулиган какой–то, а она ему сказала…
Вера говорит громко, на всю улицу. Ирина слушает ее внимательно, не перебивает, потом, оглянувшись, находит взглядом ту самую девочку, кивает ей вслед.
— Хорошая, чистенькая девчушка. Только уж больно замудрёная! — делает она вывод.
— Почему? — удивляется Ирина Викторовна, подхватывает подругу под локоть, тянет вперед, потому что светофор давно сияет зеленым, и машины, выстроившись друг за другом, ждут, когда две пожилые женщины перейдут дорогу.
— Что? Я не слышу, Ириш, что? — переспрашивает Вера, растерянно смотрит по сторонам, потом, прижав к себе сумочку, быстрыми, мелкими шажками продвигается вперед, к спасительному тротуару.
— Я говорю, почему замудреная? — опять громко повторяет Ирина.
— Аааа… Потому.
Ирина Викторовна иногда не любит объяснять свои умозаключения, то ли лень, то ли просто, по ее мнению, это и так понятно.
Девчонка взвалила на себя обязанность исправить лодыря и безобразника? Делает ему замечания и воспитывает? Нет, ребятки! Так это не решается… Так не пойдет!
Ира мотает головой в такт своим мыслям, а Вера вздыхает. Иногда подруга просто невыносима в своей загадочной недосказанности. Но и без Ириши этот мир, слишком изменившийся, странно–яркий и громкий, будет безмерно сложным.
Ирина Викторовна и Вера Павловна соседки. И квартиры–то у них необычные, у каждой свой выход прямо на улицу, нет никаких лестниц и лифтов. Женщины живут в одном из зданий бывшей усадьбы, принадлежащей некогда лихому гвардейскому корнету, потом переданную одному видному деятелю культуры, который, посоветовавшись с женой, в основном здании организовал гимназию, а пристройки и флигели отдал под творческие мастерские. Дальше история кромсала и комкала тихую, размеренную жизнь усадебных залов. И вот одноэтажное, построенное полукругом здание, раньше, смешно сказать, конюшня, перестроено под квартиры. Большая часть жильцов разъехалась в жилища побольше, повыше да посветлее, а Вера, Ирина и еще одна дама, их подруга Татьяна, так и держатся за свои стены, в клочья разрывая записки с предложениями выкупа их жилплощади, обмена, с доплатой или без, с помощью в переезде и сохранением прописки.
Фирмы, частные конторы, охранные агентства, владельцы мелкого бизнеса — всем казался этот кусочек Москвы лакомым, очень уж удобно расположенным, в историческом месте, на самой Пречистенке. Недалеко Зачатьевский монастырь, да что он, сам Храм Христа Спасителя тут, вон его купол виднеется слева! Да, пусть главное здание занято школой искусств, но есть же флигилечки, корпуса, мелкие домики, которые еще не переданы в «надежные» руки.
Но женщины, хрупкие, уже немощные, беспомощные в своей старости, стоят до конца за свои норки. Тут вся жизнь прошла, тут и оканчивать её.
— К Танюше зайдем, — шагает уверенно впереди Вера. У нее в руках коробка с тортом. — Поздравим.
— Что? Что ты говоришь, не могу разобрать. Вер, ну погляди на меня, по губам прочитаю! — дергает подругу за рукав Ирина Викторовна. Ей неудобно, стыдно, очень страшно, что Вера наконец взорвется, накричит и уйдет. Ну конечно, глухота раздражает, конечно, Верочка не железная…
Но нет, Вера спокойно останавливается, наклоняется к лицу подруги и четко, старательно двигая губами, артикулирует.
— Ах, да. Танюша приглашала… Я помню! — Верочка кивает. Недоразумение улажено, нужно идти.
У Татьяны Фёдоровны, бедной, неходячей старушки, сегодня праздник, день рождения дочки. Лида уже сама давно не молода, работает, крутится где–то в фирме, приезжает редко. Вроде договорились отметить на выходных, потом перенесли. Но Татьяна на дочь не обижается.
— Я сама виновата, — говорит она, когда гостьи наконец усаживаются за скромно накрытый к торжеству стол. — И не надо про девочку мою говорить что–то! — вскидывает она палец вверх, но никто и не собирался. Лида — своя, про нее — всегда только хорошо!
Вера Павловна поглаживает руку разволновавшейся соседки. Та дрожит, сухенькая, худенькая ручка, которой Таня, совсем еще девчонка, выдирала из земли во дворике сорняки, когда в конце войны решили разбить у дома огородик. Этой малюсенькой ручкой Таня держала тяжеленную лопату, вгрызалась в глинистую почву, а потом, осторожненько, как будто птенчика гладит, сыпала в бороздки семена. Тяжело тогда было, очень. Голодно и плохо. Матери всех трех девочек работали в пироговских клиниках, в госпитале, девчонки сидели одни. Что нашли, то поели, что смогли, то приготовили. Мамы приходили с работы, приносили хлеб, иногда даже масло. Но то было странного, «опилочного» вкуса. Таня, Вера и Ирочка не роптали, знали, что так у всех, так сейчас везде… Но у них огород, они вырастят кучу всего вкусного! Семена чудом достали у бывшего агронома, жившего в соседнем доме, седенького мичуринца, дяди Проши. Прохор Никанорович обитал в коммуналке, вдрызг ругался с соседями, курил так, что хоть топор вешай, но девчонок, живших в «конюшнях», любил. Уж очень они были какие–то живые, настоящие. Молодость помогала им побеждать уныние и тоску, в их глазах было ребяческое любопытство и жадность познания.
— Подь сюды! — поманил он пальцем с отросшим ноготком Верочку. Та подчинилась. — Вот вам, девочки, семена. Посадите, будет вам вкусность. А я подсказывать стану!
Девчонки сначала не поверили, что у них что–то получится, но дядя Проша не обманул. Выросли и два кочана капусты, и огурчики стали виться по земле, цвели мелкими желтыми цветочками, прячущимися под широкими, звездчатыми сочными листьями. Петрушка, правда, не принялась. Выпустила светло–зеленые росточки, а потом повяла.
Уж как ругался на девчонок Прохор, как ругался! «Погубили урожай, под откос всё пустили!»..
Потом остыл, вынес им по сухарю, велел подтереть носы.
— Вот закончится всё это, война закончится, вернутся ваши папки, и мы такой сад отгрохаем, такой, что все будут завидовать! — пообещал он.
Но сам до конца войны не дожил. Вера, Ира и Таня с ужасом смотрели, как его выносят из дома, как увозят хоронить. Много смерти было тогда, слишком много ее рядом, но когда уходит тот, кто был тебе не чужой, то это особенно страшно… А папы их так и не приехали, сад делали без них…
… И вот теперь сидит состарившаяся Татьяна в своем кресле на колесах, гладит ее по руке Верочка, а Ирина, поглядывая на подруг, раскладывает жаркое и режет огурчики. На столе еще рюмки. Таня любит клюквенную наливочку, очень ее уважает. Вот и будет потчевать своих соседок, выпьют за здравие Лидочки, за ноги Татьяны, которые отказали еще пять лет назад, за то, чтобы зима была не злая, не грызла старые кости морозом.
Подвижности Таня лишилась случайно и потому было это очень глупо и обидно. Пошла зимой погулять, поскользнулась, упала. И вроде бы ударилась–то несильно, и спина поболела совсем чуть–чуть, а на следующее утро всё — ноги не шевелились. Таня, испуганная, вся покрылась холодным потом. Дотянуться до телефона, вызвать врача или позвонить дочке она не смогла. Аппарат стоял слишком далеко. Может быть, если сползти с кровати и на руках доволочить себя до тумбочки… Нет, сил не хватит. С возрастом тоненькая и стройная Татьяна остепенилась, раздалась в бедрах, отяжелела. Врачи говорили — гормоны, велели принимать таблетки. Но она знала, что это просто старость. Давайте уж называть вещи своими именами и не пытаться отсрочить неминуемое…
Татьяна слышала, как вышла на улицу Вера, позвала уже давно прикормленных голубей, высыпала им крошки. Потом ее силуэт промелькнул мимо окошек, ведь их квартирки были невысоко, почти что стояли на земле, поэтому и полы зимой были холодные, приходилось ходить дома чуть ли не в валенках. Всех, кто проходил мимо, было видно, как в линзе телевизора.
«Вот и Верочку показывают… В магазин пошла, — невесело улыбнулась Таня. — Скоро и Иринка вынырнет. Она–то любительница поспать…»
Таня долго не решалась позвать на помощь, лежала, мерзла, потому что холодный октябрь вылизал всё скопленное тепло, выдул через распахнутую на маленькой кухне форточку. Очень хотелось есть и в туалет…
Подружки забеспокоились сами. Ну где это видано, чтобы соседка Танечка не включила радио или пластинку, пока завтракает?! Проспала? Боже, упаси! Таня встает без будильника, никогда не опаздывает, у нее как будто внутри таймер!
Стали стучаться к ней, сначала Вера с Ириной, потом дворник. Тот, коверкая слова, спрашивал, не нужна ли помощь, потом сказал, что женщины настаивают, чтобы он сломал дверь.
Ненадежная деревянная входная дверь поддалась ударам крепкого мужского плеча, в квартирку, как шары для боулинга, вкатился дворник, за ним глуховатая Ирина, дальше Вера.
— Таня! Ты где, а?! А ну быстро говори, что стряслось! — кричала Ирина Викторовна. От испуга и волнения она совсем оглохла. В ее голове, как она любила говорить, случилось помутнение.
Увидели лежащую Таню, все поняли, выпроводили дворника.
— Стыд–то какой! Девочки, не смотрите на меня! Идите, не надо тут… — причитала Татьяна, а ловкие руки Веры уже меняли ей постельное белье, умывали, переодевали. Вере не привыкать, она выхаживала парализованного мужа, тот работал реставратором, упал с лесов. Мужа Вера похоронила лет восемь назад со смешанным чувством тоски и облегчения.
— Мучался он очень, — стоя и могилы, говорила она. — Теперь покойно ему, свободно. Там, — кивала она на небеса, — он опять будет как новенький.
Почему в общем–то мелочный и склочный человек, Верин муж, должен попасть на небо, подруги не понимали, но переубеждать женщину не стали, пусть порадуется…
Татьяну забрали в больницу, обследовали, вердикт был неутешительный… Она проплакала всю ночь, коря себя и уверяя товарок по палате, что это Господь покарал ее.
— Да за что же Он вас так?! — удивлялись те.
Да было за что. В девятнадцать лет Таня родила дочку, славную, рыженькую девчушку. Родила от большой любви с мальчиком из параллельного класса. Встречались, гуляли, вместе делали уроки, а потом случилось у них то, о чем и Вере с Ирой Таня стеснялась рассказать. Окончили школу, Таня поняла, что беременна. Мать отстегала её полотенцем, велела бежать в больницу, «может там что придумают». А что там могли придумать? Рожай, говорят, коль уж так вышло. Мать Тани предлагала врачам деньги, искала, кто бы взял на себя грех «детоубийства», но не успела. Таня сбежала в деревню к двоюродной бабушке. Там выносила, родила Лиду, два года жила и работала в колхозе. Мать навещала их, к внучке привыкала медленно, всё приглядывалась.
А что же отец? А он от всего отказался. Ну что ему жизнь свою ломать, связывать путами, если впереди институт, карьера, возможно, дипломатические поездки… Таня и Лида совершенно не к месту! Извините, но не впутывайте интеллигентную семью в ваши беременности!..
В два с половиной годика Лиды мама забрала её и Таню обратно в московскую квартиру. Вера и Ира были прекрасными, совершенно потрясающими няньками. Лида переходила из одной квартиры в другую, за ней приглядывали сразу три пары глаз — бабушкины, Верочкины, тогда еще зоркие, и Ирины, ласковые до невозможности.
Чудно им было и странно, что вот, была Таня девчонкой, а теперь мама, она теперь знает что–то, что им пока неведомо, и от этого как будто выше стала по статусу. Но потом поняли — нет, всё такая же Танька, уставшая только.
Татьяна окончила заочно институт, работала, воспитывала Лиду. Маму она похоронила, когда Лидочке было девять.
И вот к ним на типографию приезжает иностранная делегация. А там… Красавец–француз. И не остановил его никакой Отдел, и Таню тоже, хотя и вызывали на беседы, выспрашивали, предупреждали. Но любовь… Она такая сильная штука, что горы свернет!..
Вера и Ириша только рты открывали, когда Пьер приезжал к Тане с подарками, большими коробками. А в них и наряды, и куклы для дочки, и посуда… А потом позвал с собой.
— У него, представляете, особняк под Парижем, там всё–всё есть! И для меня комната, и… — взахлеб рассказывала Татьяна.
— А Лида? — тут же спросила Вера.
— Она пока останется в России, я там устроюсь, ее заберу, я… — оправдывалась невеста. В голове ее гудело, громыхал оркестр, свадебный марш звенел так, что скрипки его перекрывали голоса подруг.
— Она не простит тебя, — отставив чашку, сказала Вера, встала и ушла. Ира потопталась еще в комнате и тоже улепетнула. А Татьяна только качала головой: девочки ей просто завидуют, вот и нагнетают! Лида всё поймет, она потом приедет, ничего страшного!..
— Мам, а где мой билет? — серьезно глядя на мать, спросила вернувшаяся из школы Лида. — И в школе же надо как–то сказать, что я…
— Ты остаешься, Лидочка. Такая поездка пока тяжела для тебя. Я вернусь и заберу тебя позже. А пока поживешь с…
Таня вздрогнула от того, как звонко разлетелась вдребезги подаренная Пьером ваза. Лида со всего маху бросила ее на деревянный пол. Потом полетели в стену им же преподнесенные тарелки и чайная пара…
Лида потом признавалась тете Вере, что в тот день ее как будто убили. Ну просто взяли и перекрыли кислород, сжали горло, и вздохнуть не получается. Руки хватаются за воздух, царапают пустоту, а легкие всё больше сжимаются и в глазах черно.
— Твоя мама вернется. Вот увидишь, что она не сможет без тебя. И тогда ты должна решить, простишь ее или нет, — сказала Вера, когда улеглись первые рыдания. — Ты вольна поступать, как захочешь. Оправдывать или осуждать твою маму я не буду. Но… Но просто мы так долго жили слишком… слишком серо, что купиться на обещания красивой жизни нам легко. Это слабость женщин…
Вера и сама однажды погорела на этой слабости. Какая–то женщина пристала к ней на улице, пообещала продать хорошую каракулевую шапку. Разве плохо?! И примерили уже, и расплатилась Вера. Ей в руки сунули мешочек и велели поскорее уходить. Дома оказалось, что в мешке резаные старые тряпки. А шапки нет вовсе… Тоже хотелось красоты, но не вышло….
Татьяна уехала. Лида не провожала ее на перроне, не отвечала на письма. О жизни дочки Таня узнавала по скупым сообщениям от подруг.
Она вернулась через полгода — слишком долгий срок для подростка. Лида ее возненавидела, видеть не хотела, а все подарки выкинула в мусор.
— Ну ты хоть замуж–то вышла? — тихо спросила Ира.
— Нет, — Таня покачала головой. — Родня Пьера посчитала, что невеста с готовым ребёнком им не подходит, предложила отказаться от Лиды, «пустяковое дело» — как они это назвали. Ты знаешь, — Татьяна перешла на шепот, — я когда это услышала, когда поняла, что Пьер полностью с ними солидарен, просто плюнула на их натертый до блеска пол и уехала. Как думаешь, Лида меня простит?
Ирина пожала плечами, помолчала, потом ответила:
— Позже. Ей надо повзрослеть, самой обжечься, полюбить. Тогда она, возможно, что–то поймет. Хотя я, Таня, не оправдываю тебя. Глупо и жестоко ты поступила, уж извини за прямоту.
Тогда Вера и Ирина уже были замужем, у каждой по сыну. И уехать от них хоть на пару дней они вообще не представляли себе возможным…
Вот за этот грех и считала себя наказанной Татьяна. За него и половина тела не работала.
Лида наняла матери сиделку, но та делала всё как–то грубо, казенно. Таня молчала, потому что без помощницы вообще никак не могла обойтись. Однажды сиделка случайно окатила ее кипятком вместо разбавленной воды. Татьяна закричала, заплакала. Кожа стала надуваться волдырями, гореть, а та женщина, испугавшись, убежала. Таня осталась в ванной, голая, с красной спиной и болью, от которой в глазах прыгали разноцветные искры.
Стены между квартирами тонкие, что творится у соседей, слышно. На крик прибежала Вера. Тогда у нее и Ирочки уже были запасные ключи от Таниной квартиры. Спасли, вылечили. И Вера стала Таниной помощницей.
— Нет, что ты! Я не могу! Это срам, да и только! — отнекивалась Татьяна. — Ну давай я тебе хотя бы платить буду!
— Знаешь, что! — зашипела на нее подруга. — Ты эти деньги свои потрать на ум! Совсем ты, Таня, странная стала!
Чего им стесняться, чего стыдиться?! Они все вместе ходили в баню, вместе стояли в очереди в женскую консультацию, они, уж так сложилась их жизнь, знали все родинки на телах друг друга. Они с малолетства выручали и вытаскивали друг друга из проблем и заварушек, прикрывали собой, если не успевали спрятаться в бомбоубежище, а по улицам уже раскатисто грохотали разрывы снарядов. Так неужели после всего этого одна с другой станет деньги брать?!..
Вопрос с деньгами закрыли. Вера помогала Татьяне, потом шла выгуливать Ирину. Та могла и под машину попасть, и под самокат, ориентировалась на улице плохо. С потерей слуха она как будто стала заторможенной, как сова, ухала и озиралась по сторонам. Вера брала ее под руку и вела на улицу. Они медленно шли по Пречистенке, сворачивали на Еропкинский и шли до набережной, путь неблизкий, но интересный. Или шагали по Малому Лёвшинскому, любили посидеть в тихих двориках или скверах, смотрели на играющих детей, вспоминали, как сами были молодыми, а их мальчишки рвали брюки, залезая на липы. Тут, в центре, везде липы. Когда они цветут, дурман стоит такой, что голова кругом. Ирина особенно любила запасать липовый цвет, знала, как лучше хранить, как заваривать. У них с Верой и Танечкой был даже особенный день, когда устраивали «вечер липового чаепития». Собирались непременно у Ирочки, садились за круглый стол в микроскопической кухне, расставляли тонкого фарфора чашечки. В этот вечер полагалось принести к ужину что–то особенное, вкусное и необычное. В ход шли кулинарные книги всех мастей, хозяйки сосредоточенно отмеряли ингредиенты, пока шалопаи–сыновья не собьют с мысли и вместо замысловатого итальянского блюда получится что–то наше, но тоже очень даже вкусное.
Ели, пили чай, глядя на сад под окнами, на трепещущие цветки лип. Те, как балерины, крутились на веточке, источая божественный аромат. И текли душевные разговоры. Таня рассказывала про Париж, Вера про художников, которых встречала, работая в музее искусствоведом, Ира же, работающая на «Каучуке», всё больше помалкивала. Уже тогда слух потихоньку притуплялся, боялась, что подруги догадаются.
Еще во время войны она попала под бомбежку. Снаряд разорвался так близко, что едва не случилось контузии, обошлось, но ушки малышки болели еще очень долго. А еще голова. Ее как будто накачивали изнутри воздухом, и она растягивалась, грозя треснуть. Маленькая Ира думала, что это как арбуз — раз, и пошла трещина с липким, сладким соком. Девочка ложилась на пол и зажимала головку крепок–крепко. Мамы дома не было, спасать голову некому, значит надо самой предотвратить катастрофу… И притуплялся слух. С возрастом всё больше.
Уже на заводе Ирина познакомилась с будущим мужем. Он был старше нее намного — на целых двенадцать лет.
— Да зачем я тебе такой, а? — отворачивался он, пряча обожженное лицо. — Найдешь потом себе молодого, красивого, а мне больно будет. Я не выдержу, Ир, я умру!
Когда поженились, в первую ночь вместе (Ира была в этих вопросах очень щепетильна, до себя раньше не допускала), Иван всё проверял, рядом ли она, не сон ли это. Он не спал до рассвета, слушал, как тикают часы на кухне, как скребется где–то под досками пола мышь, как по крыше стучит теплый летний дождь, и как дышит Ира. Он, кажется, уловил сотни оттенков ее дыхания, так внимательно слушал. Уснул только утром, когда Ириша уже собиралась вставать, готовить завтрак. Теперь настала ее очередь сидеть и смотреть на него, — своего мужа. Её не пугал след от ожога, седина на висках даже очень Ивану шла, а глаза всё равно оставались мальчишескими, веселыми.
Иван был Ириной единственной любовью. Небо забрало его к себе рано, мужчине едва исполнилось пятьдесят пять. Лег вечером спать, а утром не проснулся. Ушел тихо, спокойно. Ира стояла над ним, слезы капали на его щеку, а она всё их вытирала, боялась, что они горячие, обожгут, что они соленые, будут жечь ему глаза…
Сын Егор позвал соседок, те увели Иру прочь, мальчика тоже позвали к себе. Вместе оплакивали, а Лида, испуганно глядя на горе, которое оказалось так близко и так страшно было его ощущать, тогда впервые поняла, что мама ей дорога настолько, что сил нет. Девушка начала прощать, потихоньку, по капле опять приближалась к своей Татьяне, неудавшейся парижанке…
… Верин муж никому из подруг не нравился. Он, как говорила Таня, мягко стелет, да жестко спать. Выгадывал, просчитывал, рассуждал, обещал, но до дела доходило редко. Надо бы купить новые шторы в комнату, а то прежние уже почти истлели? Надо. Но позже. Сейчас копим на холодильник.
Подошла очередь получать холодильник. Надо бы нанять машину, довезти его до квартиры. Надо. Но грузчики берут дорого. И Андрей отказывается от Вериной мечты, совсем отказывается, кидает свой номерок, рвет его, распинаясь о дороговизне жизни.
Вера уже ждет дома. И место под покупку освободили, и розетка тут как тут… А Андрей приезжает взвинченный, злой, ругается, стучит по столу, твердя, что «он не позволит… Ему всё известно… Он так не согласен…»
— Зачем ты вышла за него? — тихо спросила Ира, когда муж подруги также отказался от платяного шкафа.
— Я боялась, что больше никто на меня не посмотрит. Вы с Таней красивые, а я мышь… Ну кому я нужна, а?! — рыдая от бессилия и обиды, объясняла Вера, умница, душечка — Вера, симпатичная, но очень стеснительная.
— Разведись! — кричали хором подруги. — Сколько можно его терпеть?!
— Не могу. У нас растет сын. Нельзя рушить семью только потому, что я разочаровалась в мужчине. Мише–то папа нравится, у них мир и согласие! Он не поймет меня. Нет! Нет… Нет, девочки…
Ира и Таня крутили пальцами у виска, шипели и переругивались с Андреем, гнули своё. А потом Веру как будто подменили. Расцвела, улыбалась, по улице шла — будто лодочка плыла.
— Ты чего? — строго спросила ее Ирина. — С тобой что? Чему можно радоваться, когда у тебя такой муж?!
Зардевшаяся Вера сначала махнула рукой, а потом доверительно сообщила:
— Я влюбилась. За мной ухаживает один очень хороший человек. И теперь я знаю, что значит мужское плечо…
Она заплакала, а Ира только покачала головой. Со своими нравственными принципами Верка все равно не разведется, будет мучиться и того, «идеального», мучить…
Тот роман длился долго, очень долго. Он закончился, когда Миша был уже большой, поступал в институт, а отец его, Андрей, слег после инсульта. Случилось это прямо на работе, упал там с «лесов»… Он больше не поднялся. Вера стала сиделкой, корила себя, что она виновата в положении мужа, просила у него прощения, а он только мычал и угукал.
Когда его не стало, Верин ухажер предложил ей пожениться, но она отказала.
— Миша не поймет меня, — покачала она головой. — Это как предательство. Я и так перед Андреем сильно виновата.
Тот мужчина навсегда уехал из Москвы. Куда — не сказал. Не писал и не звонил. Он не смог вытащить Верочку из кокона вины и раскаяния, а жаль, хороший был человек. Он, кстати, выхлопотал любимой и холодильник, и гарнитур, и Мишке кое–какие вещи доставал через свои «каналы». А вот хозяином в доме так и не стал. Жаль…
Текли годы, старели соседки, старел и дом, полукругом обнимающий дворик с высоченными, раскидистыми липами. В школе искусств росли таланты, мужали артисты и музыканты. Их несмелую игру, первые шаги в большой карьере, слушали три старушки, часто приходившие на открытые концерты.
Татьяна в кресле–каталке, с укрытыми теплым пледом ногами, в бархатном платье с белым кружевным воротничком, Вера, прямая, строгая, с аккуратной прической, тоже в платье, темно–шоколадного цвета, с расшитым бисером поясом и в туфельках в тон платью, Ирина, приходящая скорее «за компанию», мало что слышавшая, но наслаждающаяся видом молодости, цветения юности на сцене, одевалась скромнее: костюм, серый, иногда черный, на ногах ботики «прощай, молодость», удобные, но не элегантные, в руках сумочка, потертая на сгибах и уголках, когда–то черного, теперь выцветшего серо–белесого цвета, а на лице такое умиротворение, что Иру часто принимали за тайком пробравшуюся на концерт известную пианистку или солистку.
И у всех троих кружевные перчатки, дань парижскому прошлому Татьяны…
… — Зря ты всё винишь себя, Таня! — разрезая торт и раскладывая кусочки по блюдцам, сказала Вера. — Лида уже взрослая, давно сама мама, жена. Она познала то, что называется Любовью. Пьера твоего она, может быть, и ненавидит, и, кстати, правильно делает, а вот тебя любит.
— Да–да! — кивает словам подруги Ирина. — Это молодость жестока, бескомпромиссна. А дальше всё меняется, появляются оттенки, полутона. Лида тогда очень переживала, не понимала, а потом выросла, переосмыслила. Но Пьер твой, конечно, жук…
Поставили еще раз самовар. Он, электрический, без шишек, аромата смолы и леса, но всё же очень красивый, пузатый, мирно стоял на столике в уголке. С ним было уютнее, добрее. В нем отражались еще мамы тех, кто сейчас уже немолод. Он — достояние и наследие, его берегли и натирали до блеска.
За окном опять шуршал по жухлым листьям дождь. Того гляди ударят первые заморозки, почернеют бархатцы на клумбе у дома, свернутся в рулончики листики ноготков. Осенью уже пахло, она уже близко, но пока дарит тепло.
Во двор, шурша колесами по мокрому асфальту, въехала машина. Моргнули фары, погасли. Кто–то быстро застучал каблучками по дорожке, подошел к двери. Татьяна замерла, прислушалась.
Зазвенел звонок. Вера открыла, пропустила Лидочку вперед, поцеловала ее, кивнула в сторону кухни.
— Заждалась. Переживает. Иди, девочка, иди! С днем рождения, козочка моя!
Лида принесла любимые мамины георгины, темно фиолетовые с желтыми серединками. За огромным букетом не видно самой именинницы, а она плачет. Сидит и плачет, потому что никак не может поверить, что ее давно простили. Или сама не может простить себя… и еще радуется. Дочка у нее родилась сегодня, маленькая рыжая доченька, котенок в розовом одеяльце. Это счастье!..
Если сегодня вы заглянете в окошко одноэтажного полукруглого домика за главным корпусом бывшей усадьбы лихого гвардейского корнета, то увидите трех милых старушек. Они смеются, пьют чай, вспоминают былое и ждут, ждут, ждут… Детей, внуков, правнуков — всех, кто делает их жизнь наполненной, живой. Они скоро уйдут, растворятся в небытии, надо успеть побыть с близкими, обнять их. Это бесценно.
