Его не ждали. Не загадывали желаний под звёздами, не вязали пинетки и не гладили по животу. Он родился случайно — как порез от ржавого ножа.
Мать рожала прямо на полу коммуналки, между тазиком с грязным бельём и бутылкой дешёвого вина. Соседка вызвала «скорую», и, когда малыша завернули в серую больничную пелёнку, женщина уже спала пьяным сном. В документах записали: Иванов Андрей, мать — неизвестна. Её фамилию и имя медсестра не разобрала — она только фыркнула и повернулась к стене.
Так Андрей начал свою жизнь — без колыбели, без поцелуев, без «мой родной»
Детдом пах известкой, старой одеждой и капустой. Огромный, гулкий, холодный — будто всё здесь было против того, чтобы дети росли в любви и достатке.
Воспитательница тётя Галя вечно ворчала: «Ты как с цепи сорвался!» — а потом махала рукой. Кто-то искал себе друзей, кто-то — любовь, а Андрей искал хоть какое-то тепло. Однажды ночью он подошёл к няне Вере и спросил:
— А у меня мама была?
Она не ответила. Только отвела глаза и сказала:
— Иди спать, Андрюш.
С тех пор он не спрашивал.
В семь лет он начал драться. Просто чтобы оттолкнуть обидчиков. В десять — воровать. Из кухни, из чужих карманов, из учительской. В двенадцать — курил за гаражами. В карточке психолога писали: «трудный, агрессивный, склонен к воровству». А если бы кто-то попытался услышать, он бы крикнул: «Мне больно!»
Но никто не пытался.
В шестнадцать он убежал. Просто однажды не вернулся из школы.
Было лето, жара, чужие лица. Он спал под мостом, ел где придётся, собирал бутылки, был для всех мусором. Однажды он встретил «дядю Колю» — высокого,крепкого, вонявшего самогоном мужика.
— Парень, хочешь денег заработать?
Андрей молча кивнул. Он хотел не денег — он хотел, чтобы кто-то его заметил.
Так начались электрички, карманы, рынки. Он воровал как дышал. Его били, гнали, ловили. Иногда он плакал по ночам, прижимаясь к стенке подвала, и шептал сам себе: «Ты не виноват. Это они…»
Задержали его зимой. Стук сапог, холодный асфальт, наручники. Ему было восемнадцать. Судья читала дело, как меню в столовой. Потом выдала:
— Пять лет.
Он кивнул. Не спросил «за что». Он знал. Просто ему казалось, что это логично. Как будто судьба давно держала его билет — и вот настал черёд.
В зоне его сначала били. Щуплый, молчаливый, без крыши. Но потом он выстоял. Не от злости — от пустоты. Его били — он вставал. Давили — молчал. Один раз он заорал. Прямо в лицо надзирателю. Слёзы, крик, отчаяние. И — пустота. После этого его перестали трогать.
Он любил читать. Читал Бродского, Есенина, Достоевского. Ночами писал письма — себе. «Привет, Андрей. Ты жив?» И отвечал. «Да, пока да»
Весна. Свобода.
Небо казалось слишком голубым. Воздух — слишком свежим. Он не знал, куда идти.
У него был пакет с вещами, справка и адрес соцслужбы. Там его встретили вяло: «Освободился? Ну держись…»
Он ночевал на стройке, ел в пункте раздачи еды. Люди шарахались от него. Один раз девочка уронила мороженое, и её мама закричала: «Не подходи, ублюдок!» Он не стал злиться. Он просто отошёл. Привычно.
Он был свободен. Но внутри — всё та же клетка.
Однажды он зашёл в храм. Не из веры. Просто устал. Там пахло свечами и старостью. Батюшка подошёл, сел рядом.
— Что, сынок, плохо?
— Никто я. Никто и звать меня никак, — прошептал Андрей.
— Значит, будем начинать с нуля, — сказал священник. — У Бога нет ненужных.
Он дал ему адрес приюта. Посоветовал устроиться дворником.
Так Андрей начал жить.
Он увидел пацана — лет десяти. Тощий, с синим рюкзаком. Мальчик спросил:
— Дядь, ты из детдома?
Андрей кивнул.
— А я думал, мы все на помойке кончаем. А ты вроде нормальный…
Эти слова ударили сильнее, чем суд. Он пришёл в интернат. Попросил волонтёрить. Его не хотели брать. Судимость. Прошлое. Но он умел убеждать — не словами, взглядом.
Он приходил по выходным. Сидел, играл в шашки, просто слушал. Сначала дети боялись. Потом — тянулись. Он был не примером. Он был живым доказательством: можно выжить.
Однажды ему позвонили. Из какой-то больницы.
— У нас женщина, Она назвала ваше имя. Сказала, что вы её сын…
Он не поверил. Но поехал.
Она лежала под капельницей. Худая, с глазами как у него. Руки тряслись. Она прошептала:
— Прости… Я… я не знала, как…
Он смотрел на неё — и не чувствовал к ней ни злости ни жалости. Только пустоту. И это его МАМА , которая ему была нужна с рождения.
— Ты… ты живой, — прошептала она. —
Он взял её руку.
Пристально смотрела ей в лицо он сказал:
— Я простил тебя. Ещё тогда. Когда был ребёнком. Просто ты этого не знала.
Она умерла через два дня. Он пришёл на похороны один. Поставил цветы. И долго стоял, молча.
Прошло пять лет.
Андрей работает в мастерской. Делает деревянные игрушки. Его часто просят провести беседу в школах. Он приходит — и говорит просто:
— Я был никем. Мама бросила. Детдом, тюрьма… Но я выжил. А значит, и вы сможете.
Иногда ночью он всё ещё просыпается в холодном поту. Слышит шаги охраны, звон ключей. Но потом приходит утро. Пахнет деревом, кофе и надеждой.
И в зеркало смотрит не тень. А человек.
