— Лена, я понимаю, тебе сейчас не до этого, но поговорить всё-таки надо, — голос Виктора Павловича звучал мягко, но в нём слышалась деловая нотка, которая заставила меня напрячься.
Я стояла в прихожей, держа в руках пакет из аптеки с валерьянкой и корвалолом. После похорон прошла неделя, но сердце всё ещё колотилось при любом звонке телефона или дверного звонка. Виктор появился без предупреждения, с серьёзным лицом и кожаной папкой под мышкой.
— Проходи, — сказала я, хотя мне хотелось остаться одной. — Чай будешь?
— Не откажусь.
Мы прошли в кухню, где всё ещё висел запах маминых лекарств и того особенного тепла, которое она создавала вокруг себя. Виктор сел за стол, внимательно оглядел комнату. Его взгляд задержался на новом телевизоре, на окнах с видом во двор, на просторной кухне с хорошим ремонтом.
— Большая квартира, — заметил он, принимая чашку. — Тебе одной, наверное, тяжеловато будет. И дорого. Коммунальные платежи сейчас какие — ужас просто.
— Нормально, — ответила я коротко, чувствуя, что разговор пойдёт не в ту сторону.
— Лен, я ведь не просто так пришёл. Дело в том, что тётя Маша, царство ей небесное, кое-что мне рассказывала перед смертью. О завещании.
Моя рука замерла с чашкой на полпути к губам. Мама никогда не упоминала никакого завещания. Она всегда говорила: «Кому же ещё всё достанется, как не тебе, доченька?»
— Какое завещание?
— Она хотела, чтобы квартира досталась не только тебе. Помнишь, как мы в детстве здесь собирались на праздники? Тётя Маша всегда говорила, что это семейный дом. И что справедливо было бы разделить его между всеми, кто о ней заботился.
Я поставила чашку на стол. Руки начали дрожать. Кто заботился? Я отпрашивалась с работы, покупала лекарства, водила по врачам. А где был Виктор все эти месяцы?
— Виктор, мама никого не упоминала. И завещания никакого нет. Я же была с ней до последнего дня.
— Вот в том и дело, — он наклонился вперёд, голос стал доверительным. — Она не успела оформить. Но намерения её я знаю точно. Мы с ней много разговаривали в последние месяцы, когда ты на работе была.
Неправда. Мама лежала дома, я брала отгулы и больничные, почти не оставляла её одну. Когда Виктор мог с ней разговаривать? Но он говорил так уверенно, что я начала сомневаться в собственной памяти.
— Что ты предлагаешь? — спросила я, хотя уже догадывалась.
— Давай по-честному всё сделаем. Я не жадный, понимаю, что основная часть должна тебе достаться. Но мой Андрей скоро женится, им жильё нужно. Может, треть квартиры мне отпишешь? Или даже четверть. Символически. За то, что я тёте Маше помогал.
Символически. Четверть двухкомнатной квартиры в центре города стоила как минимум полтора миллиона рублей. Хорошая символика. А когда он помогал маме? Я припоминала только редкие звонки по праздникам.
— Мне нужно подумать, — сказала я.
— Конечно, конечно. Только долго не думай. А то ведь если дело дойдёт до суда, там уже другие расклады будут. Там уже не четверть, а половина может отойти. По закону. У меня есть свидетели её слов.
Свидетели. Какие свидетели? Но в голосе Виктора была такая уверенность, что холодок пробежал по спине.
После его ухода я сидела на кухне и смотрела в стену. Неужели мама действительно что-то такое говорила? Неужели я так плохо её знала? А может, в последние дни, под действием лекарств, она могла что-то наговорить?
Сомнения уже поселились в душе, как заноза.
Татьяна Сергеевна выслушала мой рассказ о визите Виктора, морща лоб.
— Лена, деточка, это классический развод. Я таких историй десяток знаю. Сначала доверительно поговорить, потом под давлением подписать, а потом уже и суд.
— Но ведь он не может просто взять и соврать о завещании?
— Может. И свидетелей найдёт. За деньги люди что угодно скажут. А ты что, записывала все разговоры с мамой? Нет? Вот и докажи теперь, что она этого не говорила.
Мы сидели в её кухне, пили чай с вареньем, а я чувствовала, как рушится моя наивная вера в справедливость.
— Что мне делать?
— К хорошему юристу обращаться. И готовиться к тому, что будет тяжело. Такие люди, как твой Виктор, просто так не отступают.
Юрист, которого мне порекомендовали, принял меня в офисе с видом на центральную площадь. Дмитрий Олегович был мужчиной лет пятидесяти, с сединой в волосах и уставшими глазами человека, который видел слишком много семейных трагедий.
— Покажите документы, — сказал он, не тратя времени на вежливости.
Я рассказала всё: о визитах Виктора, о его намёках на завещание, о требованиях поделиться квартирой. Дмитрий Олегович слушал, время от времени кивая.
— Классическая схема, — сказал он наконец. — Берут в разработку одинокую женщину после потери близкого, давят на эмоции, запугивают судом.
— Но у него же нет никаких прав!
— Права появляются, когда их создают. Вопрос в том, насколько профессионально это сделано. — Он полистал какие-то бумаги. — Скажите, а ваша мама в последние месяцы принимала сильные обезболивающие?
— Да, морфин. А что?
— Это может сыграть нам на руку. Покажем, что она была не в состоянии принимать осознанные решения. Но… — он помолчал, — нужно быть готовой к тому, что противник серьёзный. У него явно есть опыт в таких делах.
Следующие недели превратились в кошмар. Виктор привёл в действие целую машину по дискредитации моих прав на наследство. Появились новые свидетели, которые «помнили» разговоры с мамой. Бывшая соседка тётя Клава, с которой мама не общалась лет десять, вдруг дала показания о том, что Мария Ивановна «переживала за племянника Витю».
Медсестра из больницы, где мама лежала в прошлом году, рассказала суду, как больная «сожалела, что дочка устроена, а родня бедствует». Участковый врач подтвердил, что «пациентка высказывала беспокойство о справедливом распределении имущества».
Я слушала эти показания и понимала: каждое слово куплено. Но доказать это было невозможно.
— Откуда у него столько денег на свидетелей? — спрашивала я у Дмитрия Олеговича.
— А вы думаете, ваша квартира — первая? Такие люди делают это профессионально. Вложились в одно дело, отбили деньги, берутся за следующее.
Мой юрист старался, но я видела в его глазах: дело проигрышное. Слишком много «свидетелей», слишком стройная версия, слишком профессиональная работа противника.
— А если я соглашусь на мировую? — спросила я на одном из заседаний.
— Тогда отдадите четверть вместо восьмой. Но зато без судебных издержек.
Четверть. Это уже два миллиона. За что? За то, что поверила в честность человека, который называл себя семьёй?
Перелом случился случайно. Татьяна Сергеевна встретила во дворе тётю Клаву — ту самую свидетельницу, которая так убедительно рассказывала про мамины слова.
— Представляешь, — рассказывала мне соседка вечером, — я её спрашиваю: «Клавдия Петровна, как дела, как здоровье?» А она мне: «Да вот, квартирку подкопила наконец. Внук помог деньгами, хороший мальчик».
— И что?
— А то, что полгода назад она жаловалась на нищенскую пенсию. Откуда деньги на квартиру? Внук у неё студент, сам нуждается.
Мы посмотрели друг на друга. Ответ был очевиден.
— Значит, Виктор ей заплатил, — сказала я.
— Похоже на то. И не только ей, наверняка.
Я рассказала об этом Дмитрию Олеговичу, но он только развёл руками:
— Подозрения — это не доказательства. Нужны факты. Банковские переводы, записи разговоров, документы. А этого у нас нет.
— Но ведь это же очевидно!
— Мне — да. Вам — да. А суду нужны доказательства.
Приговор оказался ещё хуже, чем я ожидала. Судья удовлетворила иск частично: Виктор получил право на четверть квартиры. Четверть! Из-за лжесвидетельств и подкупленных показаний.
— Суд учёл показания свидетелей о намерениях покойной, — зачитывала судья решение. — А также принял во внимание, что истец оказывал умершей материальную поддержку.
Какую поддержку? Виктор появлялся у мамы от силы раз в полгода, и то на пять минут.
После оглашения приговора он подошёл ко мне в коридоре.
— Лена, не обижайся. Я же не со зла. Просто справедливость восторжествовала.
— Справедливость? — я не узнавала свой голос. — Ты купил свидетелей!
— Докажи, — спокойно ответил он. — А пока что у меня есть решение суда. И кстати, раз я теперь совладелец, то имею право голоса в вопросах управления квартирой.
Он ушёл, а я осталась стоять в пустом коридоре суда, ощущая себя раздавленной. Не только деньгами — хотя два миллиона рублей для меня были огромной суммой. Больше всего меня раздавило понимание того, насколько легко можно купить правду.
Теперь моя жизнь изменилась. Каждый месяц Виктор присылал счета за коммунальные услуги с требованием оплатить его долю. Каждые две недели звонил, интересовался «состоянием общего имущества». Иногда приводил сына Андрея «посмотреть на будущее жильё».
— Лена, — говорил он во время одного из таких визитов, — может, не будем тянуть? Я готов выкупить твою долю по рыночной цене. Андрею семью создавать пора, а тебе спокойнее будет в однокомнатной квартире где-нибудь на окраине.
— Нет, — отвечала я.
— Ну подумай. Деньги получишь сразу, никаких проблем с содержанием квартиры. Снимешь где-нибудь поближе к работе…
— Нет.
Но я понимала: это только начало. Виктор не из тех людей, которые сдаются. Он будет давить дальше, искать новые способы заставить меня продать.
Удар пришёл через три месяца после суда. Виктор подал заявление о принудительном разделе квартиры в натуре.
— Что это значит? — спросила я у Дмитрия Олеговича.
— Это значит, что он требует выделить ему конкретные комнаты. Юридически это возможно, если квартира позволяет.
— А моя позволяет?
— К сожалению, да. Две комнаты, отдельная кухня, два входа можно сделать… Суд может постановить разделить квартиру физически.
Я представила, как Виктор с семьёй поселяется в маминой комнате, как они хозяйничают в кухне, где мы с мамой пили чай и разговаривали о жизни.
— Сколько времени у меня есть?
— Месяц до первого заседания. Можете попробовать договориться о выкупе его доли.
— За сколько?
— За три миллиона минимум. Он знает, что у вас нет выбора.
Три миллиона. У меня была зарплата сорок тысяч рублей в месяц. Даже если совсем не есть и не платить за коммунальные услуги, мне понадобилось бы шесть лет, чтобы накопить такую сумму.
Я продала квартиру. Пришлось. Виктор получил свою четверть — три миллиона двести тысяч. Я — девять миллионов шестьсот тысяч. На эти деньги купила однокомнатную квартиру в новом районе и положила остальное в банк.
В день переезда Татьяна Сергеевна помогала мне собирать вещи.
— Лена, ты правильно сделала, — говорила она, укладывая в коробку мамины фотографии. — Жить с таким соседом было бы адом.
— Да, наверное, — отвечала я, но внутри всё горело от несправедливости.
— Зато теперь ты знаешь цену родственным словам.
Она была права. Теперь я знала.
Прошёл год. Я привыкла к новой квартире, к новому району, к новой жизни. Виктор больше не звонит — ему это не нужно. Он получил то, что хотел.
Иногда я езжу к маминой могиле и рассказываю ей, как дела. Не жалуюсь — просто рассказываю. О работе, о соседях, о том, что научилась жить одна и не бояться этого.
А недавно Татьяна Сергеевна рассказала интересную новость: Виктор подал в суд на какую-то пожилую женщину из соседнего дома. Тоже по наследству. Тоже со свидетелями.
— Видишь, — сказала она, — ты была не первой и не последней.
Я не удивилась. Просто кивнула и подумала о том, что некоторые люди делают горе других людей своим бизнесом. И что мама, наверное, простила бы меня за то, что я не смогла защитить её дом.
Но я себя не прощу. Потому что поняла: в этом мире побеждает не тот, кто прав, а тот, кто готов играть по жёстким правилам. И следующий раз — если он будет — я буду готова.
За окном моей новой квартиры шумит стройка. Строят торговый центр. Всё меняется, всё идёт вперёд. Только справедливость почему-то остаётся где-то позади.
