— Восемьдесят тысяч рублей, Лена. Всего-то, — Валентина Степановна поставила на стол распечатку с сайта санатория, словно документ особой важности. — Я уже всё узнала, номер выбрала. Такой красивый, с видом на парк.
Я медленно отпивала чай из маминой любимой чашки с розочками, той самой, которую она доставала только «для гостей». Хотя гостем я не была уже много лет — скорее, банкоматом в человеческом обличье.
— Мам, это же больше двух моих зарплат, — начала я осторожно, заранее готовясь к привычной лавине упреков.
— Ну и что? — мама поправила седые волосы, уложенные волна к волне. — Зарплату каждый месяц получаешь, а мать всего раз в год о чем-то просит.
За окном моросил октябрьский дождь. В квартире было натоплено так, что хотелось расстегнуть пуговицы на блузке. Валентина Степановна всегда держала дома тропический климат — наследие учительских привычек, когда приходилось сидеть в холодных классах.
— Пойми, у меня кредит за квартиру, Аня на четвертом курсе, скоро диплом защищать, а там расходы… — пыталась я объяснить.
— Анечка, Анечка, — передразнила мама. — Она уже взрослая, пусть сама о себе думает. А ты все еще веришь, что дочери что-то должна? Я в твои годы давно самостоятельной была.
Я поперхнулась чаем. Самостоятельной? В мои сорок три года мама до сих пор считала, что имеет право распоряжаться моими финансами, временем, даже выбором одежды.
— После смерти отца я совсем одна осталась, — продолжала она, нащупывая знакомые болевые точки. — Думала, дочь поддержит. Ошиблась, видно.
На столе лежала стопка старых фотографий — мама с папой в том самом Кисловодске, куда теперь рвалась попасть. Молодые, счастливые, не подозревающие, что через сорок лет их дочь будет сидеть на этой кухне и решать, потянет ли она очередной материнский каприз.
— Ты помнишь, как я тебя в детстве на руках носила? — мама сменила тон на более мягкий, трагический. — Как недоедала, чтобы тебе игрушки покупать? Как всю зарплату на твою музыкальную школу тратила?
Музыкальная школа. Господи, сколько раз я это слышала! Будто те пятнадцать рублей в месяц тридцать лет назад теперь превратились в некий неоплатный долг с процентами.
— Я все помню, мама, — ответила я тихо. — И я благодарна. Но это не значит…
— Не значит что? — перебила она. — Что дочь должна о матери заботиться? Ах да, забыла — у тебя теперь новые порядки. Развелась, «самостоятельной» стала.
Удар ниже пояса. Развод всегда был для мамы доказательством моей жизненной несостоятельности, хотя именно она годами твердила, что мой бывший муж — никчемный мужик.
— Мам, я не могу сейчас найти такие деньги, — сказала я решительнее, чем планировала.
Валентина Степановна замерла с чашкой у губ. В кухне повисла гробовая тишина, которую нарушало только бульканье старых батарей.
— Значит, не можешь, — медленно произнесла она. — Понятно. Зато на свою машину денег хватило.
— Машину я покупала в кредит три года назад, когда еще с Сергеем жила…
— Не объясняй! — резко оборвала мама. — Все ясно. Мать для тебя — последнее дело.
Она встала из-за стола с таким видом, словно поднималась на эшафот. Сгребла фотографии, сунула в коробку из-под конфет.
— Ладно, обойдусь. Как-нибудь доживу свой век в четырех стенах. Главное, чтобы дочери удобно было.
Дождь за окном усилился, превратившись в настоящий ливень. Я смотрела на мамину сгорбленную спину, на дрожащие руки, складывающие драгоценные снимки, и чувствовала знакомую тошноту. Как будто меня сейчас стошнит от собственной жестокости.
— Иди, — сказала мама, не оборачиваясь. — Дела у тебя наверняка важные. Не до матери.
Анна листала конспект по макроэкономике, когда я вернулась домой. Дочь подняла голову, сразу заметив мое состояние.
— Опять бабуля давила на жалость? — спросила она, закрывая тетрадь.
Иногда меня поражала ее способность читать ситуации. В свои двадцать два года Анна была гораздо мудрее меня в вопросах психологических границ.
— Восемьдесят тысяч на санаторий, — устало ответила я, плюхнувшись в кресло. — Представляешь?
— Представляю, — фыркнула дочь. — После новогоднего телевизора за сорок пять и весенней шубы за семьдесят я уже ничему не удивляюсь.
Она подошла ко мне, положила ладонь на плечо.
— Мам, а что если просто сказать «нет»? Не объяснять, не оправдываться, а просто — нет?
— Ты не понимаешь, — вздохнула я. — Она моя мать. Она действительно многое для меня делала…
— А ты что, ничего для нее не делаешь? — Анна присела на подлокотник кресла. — Каждую неделю ездишь, продукты возишь, лекарства покупаешь, по врачам таскаешь. За последние три года ты потратила на ее «просьбы» больше трехсот тысяч. Я считала.
Я удивленно посмотрела на дочь.
— Зачем считала?
— Потому что мне больно смотреть, как тебя используют. Бабуля — хороший человек, но она тебя не уважает. И это не изменится, пока ты не поставишь границы.
Анна говорила спокойно, без злости, но каждое слово било точно в цель. В глубине души я знала, что она права. Но знать и действовать — разные вещи.
— А что, если она обидится навсегда? — прошептала я.
— А что, если ты всю жизнь будешь жить с ощущением, что должна всем вокруг? — ответила дочь вопросом на вопрос.
За окном дождь постепенно утихал. В комнате стемнело, но мы не спешили включать свет.
— Мам, — тихо сказала Анна. — Ты же понимаешь, что если сейчас дашь эти восемьдесят тысяч, через полгода будет новая «последняя просьба»? И еще одна. И еще.
Я кивнула, не доверяя собственному голосу. Где-то в груди что-то болезненно сжалось, но одновременно появилось странное ощущение облегчения. Как будто кто-то дал мне разрешение на то, о чем я не смела даже думать.
Три дня мама не звонила. Я несколько раз порывалась набрать ее номер, но Анна мягко останавливала меня.
— Дай ей время, — говорила дочь. — Пусть подумает.
На четвертый день в половине восьмого утра зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Елена Михайловна? Это дежурная медсестра больницы. Ваша мать поступила к нам ночью.
Сердце ухнуло в пятки. В голове пронеслось: «Я убила ее. Это из-за моего отказа.»
— Что случилось? — хрипло спросила я.
— Упала дома, ударилась головой. Сотрясение мозга, но состояние стабильное.
Мама лежала в палате на шесть человек, маленькая и жалкая среди белых больничных простыней. Голову обматывал бинт, под глазом расплывался фиолетовый синяк.
— Наконец-то пришла, — сказала она, увидев меня в дверях.
Но в голосе не было привычных обвинительных ноток. Только усталость и что-то еще, чего я не могла определить.
— Что случилось? — спросила я, садясь на стул рядом с кроватью.
— В ванной поскользнулась. Хотела мыть пол, не удержалась, — мама отвела взгляд к окну. — Лежала до утра, пока соседка не спохватилась, что меня не видно.
Я взяла ее руку — сухую, холодную.
— Зачем ты мыла пол ночью?
Мама долго молчала.
— Не спалось, — наконец ответила она. — Думала всякое. Про нас, про то, что я тебе наговорила…
В палате было душно, пахло хлоркой и лекарствами. За окном виднелись верхушки больничных деревьев, почти облетевших.
— Лена, — вдруг сказала мама тихо. — А ты знаешь, сколько стоит сутки в реанимации?
Я молча покачала головой.
— Девять тысяч. В день. — Она усмехнулась. — Вот и думай теперь, где важнее тратить деньги.
Эти слова прозвучали как-то по-новому. Не как упрек, а как горькое открытие.
— Мам…
— Не говори ничего, — перебила она. — Я все поняла. Извини, что была такой… требовательной.
Я сидела, держа ее руку, и думала о том, что, возможно, иногда нужно упасть, чтобы увидеть вещи под другим углом.
Выписалась мама через неделю. Я отвезла ее домой, помогла устроиться, купила продуктов. Она была непривычно тихой и благодарной.
— Знаешь, что я решила? — сказала мама, когда я собиралась уходить. — Поеду к сестре в Тамбов. На автобусе. Давно приглашает.
— Это хорошая идея, — согласилась я.
— Дешево и сердито, — усмехнулась мама. — И тетя Валя покажет свой сад, огород. Интересно же.
Казалось, что-то действительно изменилось. Мама стала мягче, перестала жаловаться на одиночество, даже начала читать книги из районной библиотеки.
Но это продлилось ровно до Нового года.
— Лена, у меня к тебе дело, — мама позвонила второго января, когда я еще была в праздничной эйфории.
— Слушаю, мам.
— Мне нужна компенсация, — ее голос звучал деловито. — За моральный ущерб. За то, что я в больнице лежала из-за нашей ссоры.
Я буквально ошалела от неожиданности.
— Какая компенсация?
— Ну, тридцать тысяч хотя бы. Не те восемьдесят, что я просила, а символическую сумму. За страдания.
— Мама, ты же говорила, что поняла…
— Я поняла, что дочь не должна содержать мать. Но компенсировать моральный вред — это другое дело.
Я молчала, чувствуя, как внутри все переворачивается. Неужели ничего не изменилось? Неужели больница, откровенные разговоры, кажущееся прозрение — все это было лишь временной передышкой?
— Мам, я не буду платить никакую компенсацию.
— Тогда не приезжай, — сказала она сухо. — Я серьезно.
И положила трубку.
Прошло уже полгода. Мы общаемся раз в неделю по телефону — коротко, формально. Я спрашиваю о здоровье, она отвечает односложно. О компенсации больше не заикается, но и теплоты в голосе нет.
Анна говорит, что я поступила правильно. Что некоторые отношения нельзя починить, можно только научиться с ними жить.
Может, она права. Может, любовь не всегда побеждает. Иногда она просто устает и принимает форму вежливой отстраненности.
Я больше не чувствую себя виноватой. Но и счастливой себя не назову. Это другое чувство — не свобода и не угнетение, а что-то среднее. Принятие, наверное.
Мама так и не поехала в Тамбов к сестре. Говорит, что автобусы неудобные, а поезд дорогой. По-прежнему сидит дома, смотрит сериалы и жалуется соседкам на неблагодарную дочь.
А я живу своей жизнью. Планирую летом съездить с Анной на море. Бюджетно, но вдвоем. Впервые за много лет я трачу деньги на себя и не испытываю чувства вины.
Наверное, это тоже своего рода победа. Пусть и не такая, какой мне хотелось бы ее видеть.
