— Знаешь, если бы я могла вернуться на тридцать лет назад, я бы прошла мимо того автобуса, — Галина поставила чашку на стол с такой силой, что чай выплеснулся на скатерть.
Пётр Петрович не поднял глаз от газеты. Его очки сползли на кончик носа, но он даже не потрудился их поправить.
— Ты опять за своё? — он перевернул страницу с таким видом, будто разговаривал с пустым местом.
— Я не «опять за своё». Я уже десять лет как не за своё, — Галина вытерла лужицу чая краем фартука. — Просто подумала, что тебе будет интересно узнать, о чём я жалею в этой жизни. Хотя о чём это я, тебе никогда не было интересно.
Он сложил газету вчетверо, аккуратно, как делал всегда. Движения размеренные, будто заводной механизм, отлаженный годами.
— Галя, ну что ты начинаешь с утра пораньше? У меня давление, — он потянулся за таблетками, которые всегда стояли на краю стола, но Галина сдвинула пузырёк в сторону.
— Ты только об этом и говоришь тридцать лет. Давление, работа, усталость. А я? Меня будто вычеркнули из списка живых, когда обручальное кольцо на палец надели.
Пётр Петрович достал таблетку и положил под язык. В тишине было слышно, как тикают настенные часы — ещё одна деталь этого застывшего во времени дома.
— Вчера Ирка спрашивала, почему ты на её звонки не отвечаешь, — Галина отошла к плите и начала яростно тереть конфорку. — Даже не знаю, что ей сказать. Что её отец разучился говорить тридцать лет назад?
— Я работал допоздна. Ты же знаешь, на заводе сокращения, приходится за троих вкалывать, — его голос звучал устало, заученно, будто пластинка, которую заигрывали до дыр.
— Все тридцать лет сокращения? — она бросила губку в раковину. — Удивительное совпадение.
За окном просигналила машина. Пётр Петрович посмотрел на часы и поднялся. Его движения были такими предсказуемыми, что Галина могла бы нарисовать их с закрытыми глазами.
— Надо идти, — он взял портфель, потрёпанный, как и их отношения.
— Да иди уже. Тебя тут всё равно никогда и не было.
Он остановился в дверях, словно хотел что-то сказать, но передумал. Дверь закрылась, и Галина осталась одна.
Она подошла к окну. Старая панельная девятиэтажка смотрела на неё другими такими же окнами — десятки жизней, десятки историй. Интересно, сколько таких, как она, смотрят сейчас в никуда?
Телефон зазвонил, вырывая её из раздумий. На экране высветилось «Ирка-дочь».
— Привет, мам! Как ты там? Папа не у телефона?
— Ушёл уже. На работу, куда же ещё, — Галина смотрела на след от чашки на скатерти.
— Опять? В субботу? Совсем он тебя одну оставляет.
— Привыкла уже, — Галина провела пальцем по скатерти, стирая невидимые крошки. — Ты как? Миша? Детки?
— У нас всё хорошо. Маринка в музыкалку поступила. Миша на повышение пошёл. А ты… ты держишься?
Галина усмехнулась. Держится. Вот уже тридцать лет держится.
— Конечно. А куда деваться? Возраст уже не тот, чтобы начинать всё сначала.
— Мам, тебе всего пятьдесят восемь. Бросила бы ты его. Он же как бревно в доме. Тридцать лет не разговаривает.
— А куда я пойду? Тут хоть крыша над головой.
— К нам переезжай. Сколько можно в этой клетке сидеть? — в голосе дочери звучала такая забота, что на глаза навернулись слёзы.
— Ой, не начинай, — Галина отошла от окна. — У вас своих забот хватает. Не буду обузой.
Разговор закончился привычным «Приезжайте в гости». После Галина долго сидела, глядя в одну точку. За окном капал дождь, стекая по стеклу мутными дорожками — прямо как слёзы, которые она давно разучилась лить.
Галина убирала квартиру так, будто пыталась стереть не только грязь, но и годы. Шкафчики на кухне блестели, будто их только вчера купили, хотя им было почти двадцать лет. Мыла, терла, выскребала — занятие не требовало разговоров, а значит, идеально подходило для их дома.
На полке стояла фотография в деревянной рамке — молодые, счастливые. Она в белом платье, которое шила сама, он в костюме, взятом у соседа. Глаза еще горели, руки не знали, как срастись в одно целое.
— Гляди-ка, в телевизоре твоего показывают, — раздался голос соседки Нины Степановны, просунувшей голову в распахнутую дверь.
— Какого моего? — не оборачиваясь, спросила Галина.
— Да директора вашего завода. Наградили чем-то там, — Нина Степановна бесцеремонно прошла на кухню и уселась за стол. — Чайку нальешь?
Галина включила чайник, достала печенье из шкафчика.
— Петро-то давно ушел?
— С утра пораньше, как всегда.
— И чего мужики такие попадаются? — Нина Степановна схватила печенье. — Мой тоже — на рыбалку да на рыбалку. Как выходной, так ни слова от него не дождешься, только крючки эти вонючие перебирает.
Галина расставила чашки. В них отражалось её лицо — маленькое, с морщинками в уголках глаз.
— Хоть бы раз в кино сводил за тридцать лет. Или просто так, за руку подержал, — она сама удивилась, что сказала это вслух.
— А ты пробовала с ним говорить об этом?
— Да как с ним поговоришь? Он же как в скорлупу прячется. Слова из него не вытянешь.
Нина Степановна отхлебнула чай.
— Ох, Галочка, мужики они все такие. Мой тоже — два слова за вечер и то если футбол не показывают. А стоит телевизор включить — тут уж я для него умерла.
Галина слушала вполуха. Сколько таких разговоров было за эти годы? Сотни, тысячи. Перебранные, пережеванные, выброшенные в мусорное ведро надежд.
— А может, разбудить его как-то надо? — Нина Степановна прищурилась хитро. — Ревность там, или что посерьезнее.
— В нашем-то возрасте? — Галина грустно усмехнулась. — Да кому мы нужны.
— Ой, да брось ты! — Нина махнула пухлой рукой. — Нам с тобой еще жить да жить!
Когда соседка ушла, Галина снова взяла в руки тряпку, но запал пропал. Она села за стол, достала старую записную книжку. Тридцать лет назад она записывала там рецепты — те, что готовила для Петра, когда он еще улыбался ей, когда еще брал за руку.
К вечеру начался дождь — тяжёлый, будто кто-то выливал вёдра с водой прямо на их панельку. Галина сидела у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. На столе остывал ужин, который она приготовила по привычке, хотя аппетита не было.
Звякнул замок. Пётр Петрович вошёл, стряхивая с плеч дождевые капли. Пиджак насквозь промок, с волос стекали струйки.
— Полотенце на крючке, — машинально произнесла Галина, не поворачиваясь.
Он кивнул — без слов, как обычно, и прошёл в ванную. Слышно было, как шумит вода, как он фыркает, словно старый кот после купания.
— Ужинать будешь? — спросила она, когда он вышел и сел в своё кресло.
— Не голоден.
Два слова — роскошь по их меркам. Галина вздохнула и принялась убирать тарелки со стола.
— Тебе Ирка звонила. Спрашивала, почему ты в гости не едешь.
— Некогда, — он включил телевизор, устанавливая привычный барьер между ними.
Что-то кольнуло под сердцем — острое, знакомое за эти годы до боли.
— Пётр, — Галина остановилась перед телевизором, загораживая экран. — Ты хоть видишь меня?
Он поднял взгляд — уставший, безразличный.
— Галя, отойди. «Новости» начинаются.
— К чёрту твои новости! — Галина сама не ожидала, что так вспыхнет. — Тридцать лет одни и те же новости! Работа-дом-работа-дом. Я как предмет мебели в этом доме!
— Ты чего разошлась? — он нахмурился, откладывая пульт. — День тяжёлый был.
— У тебя каждый день тяжёлый! А мне каково? Тридцать лет как робот живёшь. Ни улыбки, ни слова ласкового.
Пётр Петрович молчал, отведя взгляд. Его руки — большие, с грубыми мозолями — сжались на подлокотниках.
— Домой приходишь как в гостиницу. Переночевать и снова на работу. А я уже не знаю, зачем живу, — голос у Галины дрогнул. — Ирка права. Надо было уйти от тебя ещё двадцать лет назад, когда ты начал от меня отдаляться.
— Я работаю для нас, — тихо ответил он, всё так же не глядя на неё.
— Для нас? — Галина горько усмехнулась. — Какое «нас», Петя? Нет никакого «нас». Есть ты и где-то рядом я.
Он встал, неловко задев журнальный столик. Чашка, забытая утром, полетела на пол, разбиваясь на осколки.
— Ну вот, — хмуро буркнул он, глядя на лужу чая.
— Не трогай, сама уберу, — Галина нагнулась за осколками. — Как всегда.
Он остановил её руку, неожиданно крепко сжав запястье.
— Не надо, порежешься.
Этот жест — такой простой, но такой редкий для них — заставил её замереть. Когда он в последний раз дотрагивался до неё просто так, не случайно?
— Помнишь, как мы познакомились? — вдруг спросила она, всё ещё чувствуя тепло его ладони. — В автобусе. Я чуть не упала, а ты поймал.
Он кивнул, выпуская её руку, и отошёл к окну.
— Тогда ты говорил. Шутил даже, — она встала, собирая осколки чашки. — А потом… что случилось, Петя? Когда ты перестал со мной разговаривать?
Телевизор всё ещё работал, диктор говорил что-то о повышении пенсий, но в комнате словно повисла тишина — густая, как кисель. Пётр смотрел в окно, будто там, среди дождевых потоков, были ответы на все вопросы.
— А знаешь, — Галина выпрямилась, держа в руках осколки, — я ведь ждала. Всё думала — вот выйдет на пенсию, отдохнёт, снова станет прежним. Глупая, да?
Он повернулся, и в его глазах мелькнуло что-то… страх? сожаление?
— Не глупая, — сказал он тихо. — Просто…
Телефон на столе завибрировал, прерывая его фразу. Галина взглянула на экран — снова Ирка. Она не стала отвечать.
— Просто что? — Галина смотрела на мужа, не узнавая его. Когда он в последний раз начинал фразу со слова «просто»? Когда вообще пытался что-то объяснить?
Пётр потёр переносицу, помолчал, будто собираясь с мыслями.
— Иди сюда, — он кивнул на диван.
Она замерла на мгновение, потом медленно опустилась на край, держа спину прямо, как струну.
— Ты когда-нибудь задумывалась, почему я так много работаю? — он остался стоять, упираясь плечом в стену.
— Потому что тебе так проще, — ответила Галина без колебаний. — Дома я, здесь стены эти… А там тебя никто не трогает.
Пётр покачал головой, и что-то кольнуло Галину под сердцем — сколько раз она мечтала об этом разговоре, а теперь боялась каждого слова.
— Помнишь, как мы квартиру эту получили? — спросил он, рассматривая свои руки. — Перед самым рождением Ирки.
— Конечно. Счастливые были…
— Я тогда еле сводил концы с концами, — голос его дрогнул. — Ты с пузом огромным, а я… я даже коляску купить не мог.
Галина удивлённо посмотрела на него.
— Но ведь ты купил. И кроватку, и всё что нужно.
— В долги влез по самые уши, — он усмехнулся горько. — А когда Ирка родилась… я на тебя смотрел и думал — какая же ты красивая. И она такая… крохотная. А я ничего не могу вам дать.
Пётр подошёл к шкафу, достал из кармана старого пиджака потрёпанный бумажник.
— Вот, — он протянул ей выцветшую фотографию, где она держала на руках новорождённую Ирку.
— Ты хранишь её в бумажнике? — удивилась Галина, разглядывая снимок. — Столько лет?
Он кивнул, не глядя на неё.
— Я поклялся тогда, что вы никогда ни в чём нуждаться не будете. Что я всё сделаю, всё смогу.
— Петя, да я никогда…
— Да, ты никогда не требовала, — он тяжело опустился рядом, и диван скрипнул под его весом. — Но я-то знал, как тебе хотелось шубу. Как ты мечтала отправить Ирку в музыкалку. Как хотела ремонт сделать.
— Но ведь всё это было, — тихо заметила Галина.
— Было. Потому что я работал как проклятый, — его голос звучал глухо. — А потом привык. Работа, дом, работа… так проще было не думать, что я не дотягиваю.
— До чего не дотягиваешь?
— До тебя, — он посмотрел ей прямо в глаза, и Галине показалось, что перед ней снова тот парень из автобуса, только с седыми висками и морщинами. — Ты всегда была… светлая такая. С книжками своими, с мечтами. А я что? Работяга с завода.
Галина почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Тридцать лет молчания, и вот оно что.
— Дурак ты, Петя, — прошептала она с нежностью, которую сама от себя не ожидала. — Какая разница — работяга, не работяга? Ты думаешь, мне твоя зарплата нужна была? Или шуба эта чёртова?
Она взяла его за руку — осторожно, будто боялась спугнуть.
— Мне ты нужен был. Твои слова, твой смех, твои глаза, которые на меня смотрят, а не мимо, — голос её дрогнул. — Тридцать лет мимо жизни, Петя.
Он сжал её ладонь, и Галина почувствовала, как по щеке течёт слеза.
— Я всё думал — вот наладится, вот полегче станет. Ирка вырастет, кредиты закроем, тогда и отдохнём, — он покачал головой. — А потом… потом оказалось, что говорить разучился. Возвращаюсь домой, смотрю на тебя и не знаю, что сказать. Боюсь, не то ляпну.
— А молчать — это лучше?
Телефон снова завибрировал. Галина потянулась за ним, но Пётр опередил её. Взял трубку и сбросил звонок.
— Надоело, — сказал он тихо.
— Что надоело?
— Всё. Молчать. Бояться. Работать до упаду, — он посмотрел на неё с какой-то детской беспомощностью. — Галь, я ведь тебя люблю. Всегда любил. Просто… разучился говорить.
Галина ахнула, будто он ударил её. Эти три слова. Сколько лет она их не слышала? Десять? Двадцать?
Она смотрела на него — на этого чужого и одновременно такого родного человека. Видела морщины вокруг глаз, седину в волосах, руки в мозолях. Тридцать лет вместе, но впервые казалось, что они по-настоящему встретились.
— Галь, — он сжал её руку так сильно, что стало больно, — не уходи к Ирке. Останься. Может… попробуем заново?
Телефон в его руке вдруг соскользнул и с треском упал на пол. Экран покрылся паутиной трещин — ещё одна разбитая вещь за сегодня.
Но Галина не смотрела на телефон. Она смотрела на лицо мужа, где наконец-то, впервые за долгие годы, проступали живые эмоции — страх, надежда, стыд.
— Петя, — прошептала она, чувствуя, как что-то внутри неё рушится, падает, разбивается вдребезги, как тот телефон. — Нам ведь уже почти шестьдесят. Ты уверен, что мы сможем… заново?
Он сидел напротив — седой, с опущенными плечами, похожий на большого побитого пса. На его щеках проступил румянец — непривычный, почти мальчишеский.
— Я не знаю, — честно признался он. — Но мне страшно представить, что ты уедешь, и я останусь один в этих стенах. Среди этих… вещей.
Галина оглядела комнату — старый сервант, телевизор в углу, вязаная салфетка на столе. Тридцать лет жизни в одной шкатулке.
— Знаешь, что я поняла сегодня, Петя? — она вдруг улыбнулась. — Наша жизнь как эта чашка. Разбилась на осколки, а мы всё пытаемся сделать вид, что она целая.
Он склонил голову, разглядывая разбитый телефон.
— Думаешь, нельзя склеить?
— Не знаю. Но точно нельзя сделать вид, что она не падала, — Галина встала и подошла к окну. Дождь закончился, и в тёмном небе проглядывали звёзды.
Она почувствовала его шаги за спиной, а затем — осторожное прикосновение ладоней к плечам. Петя стоял совсем близко, она слышала его дыхание.
— Давай хотя бы попробуем, — прошептал он, и его голос звучал непривычно мягко.
Галина обернулась. Смотрела на этого человека, с которым прожила большую часть жизни, и видела в нём того парня из автобуса — серьёзного, надёжного, который поймал её, когда она чуть не упала.
— Петя, а давай завтра в кино сходим? — вдруг предложила она. — Тридцать лет вместе, а в кино ни разу не были.
Он моргнул, удивлённый, а потом на его лице появилась улыбка — неуверенная, словно забытая, но настоящая.
— Давай, — кивнул он. — А потом можем к Ирке заехать. Я внучку давно не видел.
Галина прижалась к его плечу — и вдруг почувствовала, как сильно стучит его сердце. Он боялся. Боялся, что она скажет «нет». Что уйдёт. Что оставит его среди этих стен и вещей.
Она подняла глаза и увидела, что он плачет — тихо, почти незаметно. Одна слеза медленно ползла по морщинистой щеке.
— Ничего, Петя, — она ласково стёрла слезу с его лица. — Не с этого начинали, но, может, этим и закончим. Вдвоём.
В этот момент с подоконника упала фотография — та самая, в деревянной рамке. Стекло треснуло, прочертив линию между их молодыми лицами.
Но они даже не посмотрели на неё. Пётр Петрович осторожно, будто впервые, обнял Галину за плечи. Она прижалась к нему крепче.
За окном мерцали звёзды. Где-то наверху играла музыка — тихая мелодия, которую они танцевали на свадьбе. А может, это им просто показалось, как кажется иногда, что целая жизнь прошла мимо, хотя на самом деле она только начинается.
