Она собиралась уехать восемнадцать лет. Сначала — после школы. Потом — после университета. Потом — после замужества, развода, рождения сына, чьей-то смерти, чьей-то свадьбы и чьего-то рака. И каждый раз жизнь говорила: «Не сейчас. Подожди немного». А потом это «немного» превращалось в годы. А годы — в привычку. А привычка — в тишину, в которой будто бы и дышать было негромко, чтобы не потревожить чью-то важность.
Иногда она складывала вещи в чемодан — мысленно. Представляла, как закроет за собой дверь, не оглянется, дойдёт до вокзала, усядется у окна. Но потом кто-то заболевал. Или просил помочь. Или звонил бывший муж, чтобы спросить, где лежит его старый паспорт. Или сын приносил дневник с тройкой и виноватым взглядом. И она оставалась. Потому что была той, кто всегда остаётся.
И вот теперь, когда ей было сорок, а сын уехал учиться в другой город, когда никто больше не спрашивал, где она, и не требовал отчёта — она наконец купила билет. Один. В одну сторону. Не потому, что стало легче. А потому, что ждать стало уже тяжелее, чем идти.
— Не страшно? — спросила соседка с первого этажа, заталкивая мусор в контейнер.
— Страшно, — ответила она. — Но жить, где страшно — привычно. А вот жить, где хочется — я не пробовала.
Соседка прищурилась, поправила резинку на руке.
— В нашем возрасте не поздно такие фокусы?
— Поздно ждать, что кто-то другой что-то изменит, — спокойно ответила она. — Я хотя бы попробую. А то жизнь пройдёт, и я так и не узнаю, как пахнет за пределами нашего подъезда.
— Сама бы поехала, если б не Серёга, — сказала соседка тише. — У него давление, да и внуки каждую неделю. Ну, удачи тебе там… где бы ни было.
— Спасибо.
Она поехала туда, где пахнет морем. Не в смысле курортов с магнитами и шлёпанцами, а в смысле ветра с солью, рыбацких лодок, котов на пирсах и чайников, которые ставят прямо на газ. Где соль въедается в подоконники, а бельё на верёвках пахнет солнцем, ветром и мятой. В маленький город, о котором знала только то, что там есть комната с голубыми ставнями и веранда, обвитая виноградом. Там не было кондиционеров, но были старые ставни, которые хлопают на ветру и звучат, как тихая музыка детства. Она сняла эту комнату на месяц. С фотографий. На доверии. Потому что впервые за долгое время захотелось доверять хоть чему-то.
Первые дни были странными. Будто тело всё ещё ждало звонков, писем, просьб, тревог. Она просыпалась и ловила себя на мысли, что опаздывает. Но куда — не знала. В голове продолжали звучать чужие задачи: купить, напомнить, записать, передать. А потом вдруг наступала тишина. Её никто не ждал. И в этом было и счастье, и боль. Как будто внутри неё одновременно что-то разжималось — и ломалось.
Она ходила пешком — по утрам до рынка, днём вдоль пляжа, вечером в сторону маяка. Сначала шла быстро, будто пыталась догнать что-то или кого-то. Потом замедлилась. Училась идти, не стремясь прийти. Поначалу ощущала себя лишней: не местной, не туристкой. Просто женщиной в воздухе. Но на третий день продавец овощей сказал:
— Вам снова зелень? Сегодня хорошая петрушка.
И она чуть не расплакалась. Оттого, что её кто-то запомнил. Не как мать, не как соседку, не как чью-то бывшую. А просто — как человека.
В комнате с голубыми ставнями окна скрипели от ветра, а пол был не совсем ровным. Зато утром через них лился свет — настоящий, не из фильтра. Он ложился на деревянные доски, на ручку тетради, на её плечо, будто кто-то изнутри дома гладил её тихо, без слов. Она завела тетрадь — обычную, в мягкой обложке, с синими полями, как в детстве. Писала туда всё, что давно носила в себе. Про страх. Про одиночество. Про то, как сложно быть нужной, когда ты давно уже устала быть нужной. Про то, как страшно признаться, что иногда не хочешь быть ничьей вовсе. Страницы заполнялись не литературой, а честностью. Это было не дневником и не исповедью — это был способ доказать себе, что она ещё существует.
Она не искала встречи, но они сами находили её. Одинокая собака, которая прибилась к крыльцу, спала, положив морду на лапы, и сопровождала её до рынка, будто старый сторож. Старик с аккордеоном, игравший в шесть утра, всегда одну и ту же мелодию — и однажды подмигнул, когда она положила ему яблоко в пакет. Девочка, которая сдувала пушинки с ладони и звала это «делать ветер», однажды подбежала и вложила ей в ладонь белый камешек: «Чтоб не терялась». Люди в этом городе были не шумные — присутствующие. Они не нарушали её одиночество, но наполняли его теплом. Как тени, которые не пугают, а согревают.
На двадцать шестой день она проснулась и поняла, что хочет остаться. Не навсегда, но пока. До осени. До первого дождя. До следующего письма от сына. Было ощущение, будто её тело наконец слилось с местом, а душа перестала сопротивляться утру. Она отправила хозяйке дома открытку с благодарностью — аккуратным почерком, как в детстве, когда она писала письма бабушке. Купила новый чайник — такой, как всегда хотела: пузатый, эмалированный, с белыми пятнами на чёрной ручке. Посадила лаванду на веранде, и впервые за много лет почувствовала, что укореняется не только растение.
И когда вечером кто-то в переулке окликнул её по имени, она не удивилась. Только улыбнулась и ответила:
— Я здесь.
Потому что впервые за много лет это было правдой. Без оговорок. Без уточнений. Просто «здесь» — как точка на карте, и как способ жить.
