Дверной звонок прозвучал как выстрел, разрывая утреннюю тишину. Я подошла, всё ещё в халате, думая о курьере или соседке. Но за дверью стоял мужчина в строгом костюме, а рядом — участковый. Их лица были каменными масками.
— Лидия Петровна Соколова? — спросил незнакомец, и холодная струйка страха пробежала по моей спине.
— Я.
— Вам повестка. Иск о признании вас недееспособной. От вашей дочери, Анастасии Сергеевны Соколовой.
Мир сузился до листка бумаги, который он протянул. Слово «недееспособная» пылало у меня перед глазами, жгло сетчатку. Участковый смотрел куда-то мимо меня, словно я уже была не человеком, а вещью, проблемой, которую нужно решить.
— Это… ошибка, — выдавила я, но мой голос прозвучал слабо и старушечье, подтверждая каждую букву этого страшного иска.
Я закрыла дверь, прислонилась к косяку и медленно, как в замедленной съёмке, соскользнула на пол. Бумага шелестела в моей дрожащей руке. Моя Настя. Моя девочка, которую я растила одна, после ночных смен шила ей бальные платья, которую провожала в первый класс с огромным бантом. Она хочет запереть меня в клетке, лишить права распоряжаться своей жизнью, своим маленьким миром. Лишить права быть собой.
Всё началось с мелочей. Я забыла выключить чайник. Один раз. Потом не могла вспомнить имя актёра из старого фильма. Настя хмурилась.
— Мам, тебе пора к врачу. Проверить голову.
— Да брось ты, — отмахивалась я. — Возраст. У всех бывает.
Но для неё это было не «бывает». Она приезжала реже, её визиты стали похожи на инспекционные проверки. Она передвигала вещи на кухне, заглядывала в холодильник, ворчала, что я ем «что попало». Её забота стала удушающей, колючей, как колючая проволока.
А когда-то мы были командой. После того как муж ушёл к другой, оставив меня с трёхлетней Настей на руках, мы держались друг за друга. Я работала на двух работах — бухгалтером днём и корректором ночью. Денег не хватало, но мы были счастливы по-своему. Помню, как мы лепили пельмени на крохотной кухне, и Настя, вся в муке, серьёзно говорила, что она мой главный помощник. Мы мечтали о большом путешествии, когда она вырастет. Я копила на поездку в Прагу. Мы рассматривали открытки со старыми мостами и говорили — вот вырастешь, поедем.
Она выросла. Стала успешным менеджером, вышла замуж за такого же амбициозного парня, Дмитрия. Они купили квартиру в новом районе, с кафельными полами и стерильным блеском. Моя же хрущёвка с книгами до потолка и заставленным стареньким роялем уголком казалась им архаичным музеем.
После вручения повестки я неделю провела в ступоре. А потом позвонила Марина, моя бывшая коллега и единственная подруга. Услышав мои сбивчивые, полные отчаяния слова, она тут же примчалась.
— Лидка, опомнись! — Она потрясла меня за плечи. — Недееспособной? Ты, которая полжизни проработала с цифрами и до сих пор правишь тексты лучше любого молодого редактора? Да она с ума сошла!
Она усадила меня за стол, налила воды.
— Слушай меня. Это битва. И её нужно выиграть. У неё есть адвокат, и у тебя он будет. Лучший. Я всё беру на себя.
Марина, энергичная, как торнадо, в свои семьдесят, за несколько дней нашла юриста — женщину лет пятидесяти по имени Ирина Викторовна, с умными, спокойными глазами. Мы встретились в её кабинете.
— Лидия Петровна, — сказала Ирина Викторовна, глядя на меня поверх очков. — Суд будет назначать судебно-психиатрическую экспертизу. Ваша задача — пройти её. Просто сохранять спокойствие и отвечать на вопросы. Вы не больны. Вы в полном сознании. Ваша дочь, судя по иску, ссылается на вашу «расточительность» и «странный образ жизни».
— Я трачу свою же пенсию на книги и иногда помогаю приюту для животных, — прошептала я. — И… я начала писать мемуары. Для внука. Настя говорит, это блажь.
— Это ваша жизнь, — твёрдо сказала адвокат. — И мы будем за неё бороться.
Впервые за долгие недели я почувствовала, что земля под ногами перестала быть зыбкой. Во мне зажглась искорка надежды. Я не сдамся.
Мы готовились к суду. Я собирала справки от своего терапевта, характеристики. Чувствовала себя собранной, почти уверенной. Как вдруг раздался звонок от Насти. Не её обычный, холодный голос, а дрожащий, почти детский.
— Мама, прости, я не хотела… Я так испугалась за тебя. Дмитрий говорит, что у тебя могут быть проблемы с сосудами, что ты можешь упасть, сгореть… А эта судебная волокита… Давай поговорим? Просто встретимся, как раньше. В нашем кафе.
Моё сердце ёкнуло. Это же моя дочь. Она испугалась, запуталась. Может, Дмитрий на неё давит? Искра надежды разгорелась в яркое пламя. Я согласилась.
В кафе она пришла одна. Сидела с опущенными глазами, крутила в пальцах салфетку.
— Мам, я не хочу тебя обидеть. Но ты стала такой… странной. Эти твои мемуары, эти старые друзья… Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Переезжай к нам. Мы продадим твою квартиру, вложим деньги, а ты будешь жить с нами, с внуком.
— Продать квартиру? — не поняла я. — Зачем? Это же мой дом.
— Чтобы ты не тратила деньги на ерунду! — её голос вдруг зазвенел сталью. — Чтобы у Левочки были средства на хорошее образование! Ты же всё равно не проживёшь вечно. Мы просто ускорим процесс.
Я смотрела на неё и не верила своим ушам. Это не была забота. Это был холодный, циничный расчёт. Она видела во мне не мать, а обузу и источник денег. «Ускорим процесс». Эти слова повисли в воздухе, как яд.
— Ты хочешь признать меня недееспособной, чтобы продать мою квартиру? — спросила я тихо.
Она не ответила. Она лишь достала платок и сделала вид, что вытирает несуществующую слезу. В этот момент я всё поняла. Всё. Надежда угасла. Но вместе с ней угас и страх.
Я вышла из кафе другим человеком. Во мне не было ни злости, ни обиды. Была лишь стальная решимость. Я позвонила Ирине Викторовне.
— Всё в порядке, — сказала я твёрдым голосом. — Я готова к бою.
Экспертиза была лёгкой прогулкой. Я спокойно отвечала на все вопросы, решала логические задачи, рассказывала о своих планах — не только о мемуарах, но и о том, что хочу поехать волонтёром в заповедник, о чём давно мечтала. Врачи смотрели на меня с удивлением. Я была собрана, адекватна и абсолютно здорова.
Перед самым судом ко мне подошла соседка, молодая девушка-студентка Катя, которой я иногда помогала с литературой.
— Лидия Петровна, — сказала она смущённо. — Я всё знаю. Если что… я готова выступить в суде. Вы мне как вторая бабушка. Самая умная и добрая.
Эти простые слова стали для меня самым ценным подарком. Я поняла, что моя жизнь, мой «странный образ жизни» — это не приговор, а богатство, которое я создала вокруг себя. Богатство из книг, музыки, дружбы и помощи тем, кто в ней нуждается.
Суд был быстрым и безжалостным. Со стороны Насти — голые юридические формулировки, обвинения в «социальной дезадаптации» и «неразумном распоряжении финансами». Со стороны Дмитрия — презрительные взгляды. Адвокат Насти пытался давить.
— Свидетельница утверждает, что подсудимая тратит значительные суммы на бессмысленные благотворительные цели.
— Это не бессмысленно, — вдруг чётко и громко сказала я, обращаясь к судье. — Это называется человечность. Чему, как я понимаю, я не смогла научить собственную дочь.
Настя побледнела.
Когда слово взяла Ирина Викторовна, она была блестяща. Она представила заключение экспертизы, характеристики, показания моего врача и Кати. Она говорила не о болезни, а о праве человека на самоопределение, на свои привычки, на свою память.
— Суд должен защищать слабых, господа, а не служить инструментом для отъёма собственности у пожилых, но абсолютно здравомыслящих людей, — закончила она.
Судья удалилась для принятия решения. Минуты тянулись как часы. Я смотрела на Настю. Она не смотрела на меня. В её позе было одно лишь напряжённое ожидание.
Судья вернулась.
— Исковые требования Анастасии Сергеевны Соколовой о признании её матери, Лидии Петровны Соколовой, недееспособной — удовлетворить отказать. Оснований для удовлетворения иска не имеется.
Мы вышли из зала суда. Настя, не глядя на меня, быстрыми шагами направилась к выходу, за ней пулей помчался Дмитрий. Я не стала её догонять.
Я вышла на крыльцо здания суда. Был ясный, прохладный день. Я вдохнула полной грудью. Воздух был свеж и вкусен. Ко мне подошла Марина и молча обняла за плечи.
Я достала из сумки старую, потрёпанную открытку с видом Карлова моста в Праге. Я хранила её все эти годы. Я посмотрела на неё, потом разорвала пополам и бросила в урну.
— Поехали, — сказала я Марине, поворачиваясь к ней. — У меня есть билеты на вечерний концерт в филармонию. А завтра мы с тобой поедем в приют — у них как раз ремонт, будем помогать.
Я расправила плечи и сделала шаг вперёд, в свою новую, отвоёванную и настоящую жизнь.
