— Ну вот, февраль… — вздохнула Анфиса Владимировна. — Опять февраль…
— И что? — отхлебнув из высокой чашки горячий, с плавающим сверху кругляшом лимона чай, поинтересовался Тимофей Михайлович у тещи. — Скоро весна, а вы вздыхаете, как будто горе великое!
— Да кому весна, а кому, Тимоша, опять эта рассада, эти былинки в стаканах, проросли—не проросли, проклюнулись—не проклюнулись, то света им не хватает, то воды много, то семена бракованные. Ох… — Анфиса Владимировна посмотрела на зятя, как на убогого, недалекого во всех смыслах человека, даром что профессор, махнула рукой, мол, жизнь её совсем пропащая, никчемная жизнь. А всё дача! Всё эта проклятая, в богом забытом месте дача, доставшаяся ей по наследству. Да чтоб она сгорела, чтоб метеорит на неё упал или отобрали под строительство самой важной магистрали на свете!
— Дык… — опять показал свою непонятливость Тимофей Михайлович. Он как будто специально дразнил родственницу, почти до истерики мог довести вот такими вот совершенно глупыми вопросами. Ну убогий, что с него взять! Любаша, Анфисина дочка, рассказывала, что Тимофей по молодости бедокурил много, один раз головой сильно приложился, вот, видимо, и пострадали его способности, от того ничего в тещиных страданиях и не смыслит.
— Тима, ты профессор, ты светоч знаний, а говоришь и пьешь этот свой чай, как какой–то простак–Ивашка! Ну что значит «дык»?! И не втягивай ты, а маленькими глоточками, ну! Я варенье для кого поставила? — подтолкнула она к зятю стеклянную вазочку. — Малиновое, твое любимое, ягодку к ягодке этими вот руками, — тут Анфиса вытянула вперед свои состарившиеся, с пигментными пятнышками руки, — этими руками собирала, вся искололась, измучилась на этой вашей даче, а ты и не ешь!
— Да ем я, ем! Вот! Глядите, ложку целую взял! Ох, вкусно, ох, полезно! Душа поёт! Слышите, Анфиса Владимировна, душа у меня как поёт, лучше вашего Лещенко! — крякнул от удовольствия Тимофей Михайлович и стал зачерпывать и опять втягивать чай. Анфиса передернула плечами. Они же все тут, абсолютно все и всё ей делают назло! Да–да! Назло. Зять назло корчит из себя деревенского простачка, дочка, Любочка, назло его всегда оправдывает. И что она в нем нашла?! Он и не красивый вовсе, такого зятя никому не пожелаешь! И ведь Любаша видит, что некрасивый, а всё равно — замуж невтерпеж было, выскочила, оголтело кинулась из родного–то дома! Это она матери назло, точно!
— Ой, Анфисочка Владимировна, вы наша ягодка, солнышко ясное, ну дайте я вас поцелую! Такое угощение вы мне подали, аж нутро млеет! — потянулся к теще сладкими губами Тимофей Михайлович, хихикает, окаянный. Но женщина отстранилась, как будто брезгливо передернула плечиками, а потом вроде как снизошла, подставила щеку.
Зять ткнулся в неё сахарными губами, как теленок несмышленый, ей–богу! А Анфиса подумала, что всё же удалась малина, ну просто сказка, песня, и она, Анфиса Владимировна, молодец!
Услышав, как хлопнула входная дверь, Анфиса дернулась, выпрямилась, опять состроила постное выражение.
— Вот! Времени полночь почти, а жена твоя только–только домой вернулась, — стала выговаривать она Тимофею, а тот, разомлевший от кухонного тепла, чая, лимона и малинового духа только улыбался, щурясь, как довольный кот, наевшийся сметаны.
— Да не бойтесь вы! Она с шофером приехала, я распорядился. А Николай, водитель мой, парень ответственный, лишнего себе не позволит, Любашу нашу ценит и уважает, — махнул он рукой, улыбнулся всунувшей в щель между дверью и косяком голову жене. Та подмигнула ему в ответ, распахнула дверь совсем широко, вдохнула малиновый дух и кинулась обнимать мать. Любаше сегодня хорошо, её щеки холодные от мороза, а ямочки на них красные, румяные, она сегодня ездила к подруге, хорошо посидели, поговорили, а теперь и домой надо, к маме и Тимоше…
— Мам, ты что шумишь? Ну вот, опять сердишься? Мам, я семена купила, как ты просила, все сорта точь–в–точь, — уселась на стул Люба, пододвинула к себе варенье, зачерпнула добрую, капающую по краям сиропом ложку. — Привет, Тимош.
Муж кивнул, любуясь румяной с мороза женой, потом покосился на тёщу, закатил глаза.
— Ну вот да, вот конечно! — завела свою шарманку Анфиса Владимировна. — Я просила, мне надо. А вам же, вам ничего этого не нужно, нет! Вам газоны, на них вазоны и эти… Как их там… Тимоша, подскажи!
— Петунии. Мы хотим петунии, — поднял вверх указательный палец Тимофей Михайлович. — Любаня! А ну быстро верни мужу витамины! Я болею, вот кашляю… — Тут он громко, раскатисто кашлянул. — Вот! А ну на место банку!
Люба показала мужу язык и крепко обхватила руками угощение.
Они, Люба и Тимофей Михайлович, были красивой парой, даже чем–то похожи друг на друга, вот только с достаточно большой разницей в возрасте. Тимоша на девять лет старше супруги. Она при нем как будто девочка, а он её воспитывает, журит, оберегает. Тимофей никому не говорит, что очень боится когда–нибудь показаться жене стариком, боится, что она уйдет к другому, молодому, шустрому. Их же, таких вот соколов, много кругом, а Любаша пылкая, романтику любит, вокруг неё артисты крутятся, певцы. Ей голову вскружить — раз плюнуть! А он тогда этого не переживет! И свет будет ему не мил, пусть так и знает!..
— Ну что вы спорите?! Там, в кладовке, ещё пять таких банок стоит, и еще десять земляничного. Хоть все пооткрывайте! — всплеснула руками Анфиса. — Как есть, так вы первые, а как собирать, да чтоб не раздавить, да ягодку к ягодке, и чтоб без единого листика и клопа, и чтоб не печеная на солнце и без червя — вас же не дождешься! У одного институт круглый год, вторая то на речку, то на печку. Одна я как медведь по малиннику лазаю, все руки в кровь…
— Одна ты, одна ты у нас кормилица, одна поилица, одна заботушка! — потянулась к матери Люба. — И мы тебя любим, очень–очень любим! Мамуль, не ворчи, пожалуйста. Марина Кузнецова тебе привет передает. Помнишь её? Со мной училась, темненькая такая, помнишь?
— Да что ты пристаешь со своей Мариной?! Руки липкие, губы липкие, вон, скатерть теперь тоже грязная. Всё, не отвлекайте меня. Прикинуть надо… — отмахнулась Анфиса, встала, ушла пересчитывать купленные дочкой пакетики с семенами. — Люба! Люба, я же просила сколько? А ты сколько купила? Ну не хватит же! Ох, надоело, надоело всё это! Сами сажайте, сами растите, всё сами!
Она ворчала, шуршала какими–то пакетами в кладовке, а Тимофей, вдруг разом погрустнев, посмотрел на жену
— Ну и что ты думаешь? Может и правда продать эту дачу к чертям? Сколько можно вот это всё слушать?! Каждый год пытка и для неё, и для нас. Ведь не в радость ей земля как будто, и парник, и грядки. Всё проклинает, до последнего стебелька! — сказал он шепотом, нахмурился.
— Не знаю… — протянула Любаша. — Жалко… А как же чердак, велики, пруд, скворечники? Ой, да не обращай внимания! Она каждый год так бурчит, это традиция, подготовка к сезону, так сказать. Может, голова болит или ноги. Она не со зла.
— Не могу не обращать. Вот ем это варенье, а она тычет, что ею собрано, огурцы на праздник открываем, а она знай своё поет, что спину гнула, их, эти банки, закатывала и…
— И никто ей хоть пальцем… Хоть пальцем… — продолжила за него Люба, кивнула. — Да, что есть, то есть. Ну пусть не сажает ничего! Давно ж хотели травы рассыпать, пусть растет сама по себе. Ты косить будешь. Косу тебе достанем из сарая, будешь, как на картине, в рубахе с поясом, я сама его вышью, штаны тебе тоже сошьем, сапоги непременно, и вперед. Ох, Тимоша, — Любаша встала, обошла стол, наклонилась и обвила руками мужнину шею. — Налить тебе ещё чаю? Уютно так, правда?
Муж как–то двусмысленно дернул плечами, чай не захотел, зато продолжил гнуть своё:
— И парник снести к лешему, торчит, только обзор загораживает. А на его месте я фонтан поставлю. Хотя… Да ну вообще! Всё лето привязаны, кустики, розочки, капуста не завязывается, колорадский жук картоху пожирает, тля пионы лопает. Дергаемся, мечемся. А полив?! Люба, как меня выводит из себя этот полив! Комары все руки искусают, к лицу подбираются, а мать твоя уйти не разрешает, поливай, говорит, как положено! Да ну её, эту дачу!
Любаша расстроенно поникла. Ну как же?.. Всё детство там, еще с бабушкой жила, в песочке играла, курочки тогда ещё были, гусак один, собачка Тявка… А под крыльцом жила кошка, её бабушка молоком кормила. Сначала все заботы были на бабуле, мать с отцом привозили Любашу в мае, забирали в октябре, а сами работали, навещали своих затворников только на выходных. Люба на них не обижалась. У нее было много нужных и важных забот, дел по хозяйству, и с дедом за карасями ходили к пруду, глухарей ещё бегали смотреть, сажали перец, тыкву, один раз вырастили даже арбуз…
Потом бабушка умерла, дед после неё недолго прожил, всё к жене просился, видимо… И перешла дача Любиной маме по наследству. Анфиса тогда уже не работала, благо, могла себе позволить жить на мужнину зарплату весьма достойно. Она тоже теперь, забрав из школы дочку, уезжала в мае и жила за городом все лето и половину сентября. Поначалу земля её не привлекала. Ну растет смородина, да и бог бы с ней! Ходит Любаша, с веточки, как курочка, ягодки обклевывает — витамины, и хорошо. Падают сверху яблоки, то червивые, то нет, — тоже Бог послал, спасибо ему. Но вот чтобы побелить весной стволы тех самых яблонь или окопать смородиновые кустики, или подвязать малиновые плети, чтобы на земле не гнили — это уж увольте, не царское дело. А потом, когда вдруг развалилось предприятие, на котором трудился Любашин отец, и стало туго с деньгами, а кормить–поить Любу всё же надо было, Анфиса посидела, подумала и, поджав губы, принялась за дело. Рассада? Нате вам! Розы, пионы и георгины, чтобы продавать в букетах? Пожалуйста! А ну и что, что торговкой сделалась! Нисколько её это не смущало, даже придавало некоторый налет загадочности что ли — такая женщина, при вуальках и кружевах, а букеты вон какие предлагает, залюбуешься!
Любаша была всегда при матери, но особенно в науку садоводства не вникала, росла, бегала с соседскими ребятишками, играла, гуляла. И каждый уголок дачного сада знала, как свои пять пальцев.
Не прошло и двух лет, как Анфиса совсем «обабилась» на дачном участке, копошилась в жирной, благодатном чернозёме, ползала на карачках, кидала лопатой торф и навоз, причем последний брала только конский, считала его «наваристей», клубнику развела, семь рядов, ягодка к ягодке. Подруги её приезжали смотреть огород, любовались и, сидя в плетеных креслах под тенью старых яблонь, уплетали клубнику «с куста». Анфиса Владимировна не на шутку разошлась, играла в мичуринца, сорта редкие доставала, то огурцы, то помидоры, то кабачки с патиссонами. Борис, Любашин отец, отгрохал по собственным женкиным чертежам теплицу, в форточками и подвешенным у стеночки градусником. В теплице — грядки, «по науке» сделанные, подсмотренные в оранжереях ботанического сада. Всё росло у Анфисы, как на дрожжах, потому что, как говорили соседи, рука у неё легкая, ей огород развести — ничего не стоит! Талант и безмерное усердие. А на праздничном столе всегда разносолы, всегда вкусно и богато.
А какие Анфиса Владимировна закатывала опята! Боги! Вкусней нигде Тимофей Михайлович и не едал!
Уйдет с раннего утра теща в лес, рыщет там по одной ей ведомым местам, а возвращается с полными корзинами этих самых опят, опять идет, ещё и Любу с собой прихватит, чтобы побольше унести. Жадная была Анфиса до урожая и грибного дела. Потом подчистит, отварит, поколдует, и нате вам — двадцать пять банок готовы, можно всю зиму есть, наслаждаться. Гостей всегда на Новый год у Фёдоровых было тьма. Борис даже лишнюю вешалку с крючками к стенке прибил, а то пальто некуда вешать. Все приходили полакомиться Анфисиными закрутками, хвалили, а она млела, краснела и улыбалась, припав к мужниному плечу. Хозяйка…
И как же теперь это всё? Отдать? Жалко, поди, расставаться! Но уж больно часто стала ворчать на свои недуги и пустые хлопоты Анфиса, Тимофею Михайловичу это порядком надоело. Всё началось, когда умер Анфисин муж. Она держалась сначала, а теперь вот сдала…
— … И покупатель у меня уже есть, Федосов, доцент с кафедры. Помнишь, на нашей свадьбе в речку полез купаться спьяну, помнишь? — Люба пожала плечами. — Давно интересуется, не собираемся ли продавать, а я упираюсь, мол, землю–кормилицу не отдадим. А он говорит, что хорошо заплатит. Как думаешь, продать? Купим домик у моря, будем купаться всё лето. — Тимофей Михайлович отставил варенье. Оно показалось ему теперь каким–то кислым. — И матери твоей полезно, плавать будет, морской солью наслаждаться. А?
Любаша опять задумчиво пожала плечами. Море — это, конечно, хорошо, но… Но как же караси и ива, что к воде по самую «юбочку», как говорил дед, свесилась? Как же любимый домик, Любашина комната, скрипучие половицы и печка… Как же это всё?!
Так в тот вечер ничего и не решили, потом завертелись дела, Тимофей Михайлович погряз в защитах диссертаций, конференциях и симпозиумах. Люба тоже без дела не сидела, заведовала домом культуры, планировала, руководила…
А Анфиса Владимировна знай себе кричит по вечерам:
— Да кто форточки пооткрывал, а? Вы мне всю рассаду загубите! Ну! Ну поморозили же! Вот, поник огурец, поник, я говорю! Листик теперь не выпустит! Придется всё сначала начинать…
А через неделю:
— Кто шторы закрыл? Вы что, не понимаете, что росткам нужен ультрафиолет?! И ведь никто не постарается, не польет горшочки! Всё на меня опять повесили, всё кинули! А я, Тимоша, не железная! Понимаешь ты?!
Она поворачивалась к сидящему на диване зятю и смотрела на него страдальчески, подбородок ее дрожал, а глаза тут же наполнялись слезами. И рассаду жалко — погубят ведь, и себя жалко, и вообще…
Тимофей Михайлович кивал, извинялся, открывал шторы, закрывал форточки, поливал, кряхтел, потому что единственный подоконник в его кабинете, раньше занятый только его книгами, теперь тоже был отдан под рассаду. В этом году их, этих ростков, было раз в десять больше, как будто Анфиса решила взять всех измором…
Пришло время ехать на дачу, везти драгоценный груз. А он не умещается! И так, и этак крутит Тимофей Михайлович корзинки и ящики, а они не лезут.
— Нет, ну конечно! Как ерунды всякой напихать в багажник — это у вас первое дело, а как мои труды — это всё ерунда! — кипятилась Анфиса, потела сама, дула на поникшие огуречные поросли, хилые кабачковые листочки, жирненькие бархатцы. — И ничего я больше не хочу! Ничего! И выкинуть всё это на помойку! В санаторий поеду, с Людкой Петровой, вот! — грозилась Анфиса Владимировна, но уже кое–как влезла в зятеву «Волгу», расставила вокруг себя «деток» в горшочках, поджала ноги, не дай бог задеть кого! Перцы! Перцы самые хлипкие! А Тимоша так неловко выруливает, так душно в салоне, и назойливо бьется в стекло муха, и опять ноет спина, и на кухонном столе дома осталась герань, забыли её…
Прибраться в доме, очистить участок от прошлогодней листвы, раскрыть укутанные на зиму кустики сортовых роз — всё в этом году давалось с трудом. Анфиса ругалась, ползая в синем шерстяном спортивном костюме по земле, Тимофей хмуро выполнял её команды, Любаша орудовала тряпкой, мыла окна.
— Потерпи, Тимош, она скоро успокоится. Это она в бабушку. Та тоже ворчала, а потом, как лето наступит, добрела. Потерпи, милый.
Тимофей Михайлович выдыхал длинно, натужно, а потом, улучив момент, пока отвлеклась тёща, хватал Любашу и целовал жарко, страстно, как будто опять он совсем молодой, и играет в жилах горячая кровь. Люба отвечала на поцелуи скромно, стеснялась будто, прятала своё лицо у мужа на груди и вдыхала его аромат: а от Тимоши пахло костром, одеколоном и немного бензином. Хорошо…
Вроде как устроились, рассада заняла почетное место на столе у окошка, Анфиса даже испекла по поводу начала дачного сезона пирог, но потом опять разнервничалась, заворчала.
Последней каплей стала гибель, безвозвратная и внезапная, трех кустов смородины. Те давали особенно крупные ягоды, сладкие, с густо–красным соком и мелкими косточками. Анфиса Владимировна их очень берегла, всегда любовалась урожаем, а тут…
— И всё тогда! И не надо мне больше ничего! Я просила забор как следует сделать? — напустилась она на зятя. — Просила? А у вас с Любой всё руки не доходят! У тебя студенты, доклады, собрания на уме. Я просила от зайцев всё загородить? А вам с Любашкой плевать. Ну значит и мне плевать. И сидите теперь без всего! Как все жить будем, из магазина банки таскать, питаться общепитом. А что?! И у меня есть предел, и у моего терпения! Всё.
Она ещё что–то говорила, вспоминая все грехи зятя, дочки, соседей, неба, земли и воды, ругала зиму, дождливую весну и засушливую прошлогоднюю осень, искала виноватых, пока Тимофей Михайлович не бросил на грядку лопату и, чертыхнувшись и витиевато выругавшись на простом, мужицком языке, не сказал:
— Ну всё и всё. Продаем. Бумаги подпишете?
И сурово поглядел на Анфису Владимировну.
Та высокомерно сощурила глазки, насупилась и кивнула:
— Да хоть завтра!
Сказано — сделано!
Уже на следующий день на участок со своим многочисленным семейством заявился тот самый доцент Федосов. Тимофей Михайлович встретил его у калитки. Любаша поздоровалась, встала рядом с матерью. Анфиса же только кивнула с крыльца, потом ушла в дом, включила телевизор и как будто отвлеклась.
— … Ну, смотри, Олег Николаевич! — по–хозяйски сунул руки в карманы штормовки Тимофей. — Тут, значит, огород. Земля удобрена, каждую осень за этим следим. Там теплица, вода подведена, тёща моя сама мастерила…
— Да ну! Прям сама?! Во дают женщины! Это ж надо такую махину соорудить!
— Да не, строил ещё муж её, она чертежи делала, архитектор она у нас, — пояснил Тимофей Михайлович.
— Нуте–с, нуте–с! Поглядим! — кивал и поворачивал голову на тонкой страусиной шее Федосов, а жена его, полненькая, румяная, колобочком каталась по дорожкам, разрешая малышне в составе пяти человек топтать всё, что под ногу попадется. — А водопровод, говоришь, центральный? — вдруг обернулся Федосов. Тимоша налетел на него, оба чуть не упали на грядку. Любопытный скворец, высунувшись из домика, одним глазом наблюдал за тем, как хозяин продает дачу, а вместе с ней и его с всем выводком.
— А как же! Не какие–нибудь тебе участки, тут знаменитые люди живут! Даже академики встречаются! — отвечал Тимофей Михайлович громко. — Берите, не пожалеете! У нас–то всё, видимо, кончилось терпение. Значит дальше… Тут розы, сорта только тёща знает, я не помню, но какие–то дорогущие, капризные, уход особый надо. Тут флоксы. Не люблю их, а Любаше нравятся, кусты густые, надо бы в этом году рассаживать. Но это уж вы сами… Ещё… Ещё…
Хозяин задумчиво огляделся, решил показать дровяник, сарай, небольшое хранилище…
Анфиса Владимировна, чуть отогнув шторку, следила взглядом за стайкой детей, резвящихся на ее участке.
— Вот и славно, вот и нашли, кому передать. Дети чужие будут тут играть, а мы устали, нам же не нужно! Своих внуков–то будем в городе растить! — комкала она в руках листик из отрывного календаря «Советы садоводам». — Нам что? Плевать на всё! Да куда вы идете?! — без всякой подготовки закричала она так, что сидящая рядом Любаша вздрогнула. — Не видите, там клубника посажена! Немедленно сойдите с грядок! — Анфиса вдруг высунулась в окошко, замахала, зашикала на ребятню. Те посмотрели сначала на чужую тетю в окошке, потом на мать. Последняя пребывала в блаженной расслабленности и ожидании шестого младенца. Ей не было никакого дела до клубники, крыжовника и прочих посадок. «Ну уснуть бы здесь, в кресле–качалке, а то неприлично как–то! Я же храплю!» — именно так и думала Федосова, отгоняя от лица назойливых мошек.
Дети, убедившись, что мать в спокойствии, продолжили топтать сортовые кусты клубники. Анфиса рванулась на крыльцо.
— Люба! Убери их, Люба! Что на зиму будем закатывать?! К столу что подавать? Любаня! — крикнула она.
Дочка кивнула, позвала гостей качаться на качелях…
… — Да ты не спеши, Тимофей Михайлович, — вытирая со лба капельки пота, сказал тем временем Федосов, в который раз осматривая участок. — Мне, честно говоря, вообще плевать, что тут и как растет. Я ж всё сносить буду, под чистую. Всё сносить! — громко повторил он. Анфиса Владимировна застыла на месте, прислушалась. — Ну, дом, конечно, оставим. Хороший дом, на века, так сказать. А всё остальное… Что я, огурцов не куплю? Вон, рынок есть, магазины. А ягоды? Их у каждой бабки в ведре по тонне. Клубнику лучше брать с плантаций, спину зачем гнуть?! А капусту сроду выращивать и не собирался. Это плебейство, Тимофей Михайлович. Плебейство! От перца только изжога, смородина ваша — вырви глаз, какая кислая, я знаю! Сахара в нее не напасёшься класть. Деревья оставлю, но ветки надо опилить, тени много. Теплицу под снос. — Федосов стал расхаживать взад–вперед, размахивать руками. — Тут, по забору, поставлю гараж. У вас он на солнце, нехорошо. Беседку эту долой, рухлядь полная, скажу я тебе…
Лицо Тимофея Михайловича вытянулось, брови поползли вверх. Уж хватил Федосов, так хватил! Беседку ставили в прошлом году, площадку под неё бетоном заливали, потом настил деревянный укладывали, резные перильца, всякие украшательства… Да как же рухлядь?!
Анфиса, прищурившись, смотрела, как Федосов ломает малиновые побеги, продираясь к забору, наступает на грибницы. Там, у самого штакетника, всегда росли маслята, а этот страус всё потопчет!..
— Мам! Можно я себе лук сделаю? Вот эту ветку оторву и сделаю? — крикнул в другом конце сада мальчишка. Жена Федосова благосклонно кивнула.
Малец стал терзать вишневое деревце. То закачалось, посыпались на землю несозревшие вишни. Анфиса раскрыла, было, рот, чтобы остановить это бесчинство, но тут увидела, как Федосов–старший тянет из рыхлой земли кустик жимолости.
— А этому тут вообще не место. Здесь у нас будет площадка детская. Ох, наведем порядок, разживемся! — потирал руки покупатель. — Что ещё покажешь, а, Тимофей Михайлович?
Но тот больше ничего не показал, потому что Федосов наступил на маленький, только пустивший первую, запоздалую тугую красную почку росток розочки, которую Анфиса Владимировна привезла то ли из Франции, то ли из Польши, прятала у груди, чтобы не поморозить в дороге. Розочка ещё ни разу не цвела, в земле сидела туго, но ростков не пускала. И вот ботинок Федосова почти подмял её под каблук, впечатывая в землю.
— Стоять! Назад! Прочь с моего участка! — взорвался воздух. Анфиса Владимировна, как маленький, злобный бычок в синеньком костюмчике, неслась на Федосова, потрясая кулаками. — Ничего я вам не отдам! Ничего! Ишь ты, удумал! Плебейство, говоришь? А кто на юбилее зятя моего маринованные кабачки нахваливал?! Не вы ли? Не вы ли просили у нас баночку малинового варенья, потому что ваша маменька его обожает и ест только домашнее? А огурцы?! Нет, вы вспомните, какие хрусткие огурцы привозил отсюда Тимоша, и вся ваша кафедра стонала от наслаждения! Было? Было! И не дам я богатство своё топтать! И смородина, и крыжовник, и вишенки — всё мое! Ищите себе другое место и там табор свой раскидывайте! — топала ногами хозяйка.
— Анфиса Владимировна! — дергал ее за рукав Тимофей. — Перестаньте, стыдно же! Ну что вы в самом деле… Уймитесь… Договорились же, вы сами сказали, что вам в тягость. Так и отпустите, продадим, вам же легче станет!
Скворец в полуобмороке юркнул обратно в домик, притих.
— А нечего меня за руки хватать! Мне не стыдно за свое горой стоять! Не стыдно! — разорялась Тимошина теща, всегда такая в общем–то интеллигентная, тихая женщина. — Люба! Открой теплицу, жарко же! А я тут разберусь!
И пошла на Федосова так, будто сейчас растопчет его совсем, по самую кепочку в землю укатает.
Тот попятился, как–то по–петушиному кликнул жену, детей, распахнул дверцу машины. Подкатилась к нему Тонечка, запрыгнули на заднее сидение дети, взревел мотор.
Анфиса Владимировна гордо и с чувством выполненного, так сказать, долга, отвоеванного имущества, захлопнула калитку, вытерла руки о носовой платочек и пошла усаживать обратно в землю жимолость. Та и не тронута была, показалось только Анфисе, что Федосов её выдрал. И роза на месте, даже подросла немного. Обошлось.
А Тимофей Михайлович тем временем, нагнувшись к окошку Федосовой машины, тихонько сунул доценту купюру.
— Спасибо, Олег, эффектно вышло, добротно! Надеюсь, больше теща моя ругаться не станет. Тебя, Олег Николаевич, во МХАТе надо показывать, не меньше! И вам, Антонина Ивановна, низкий поклон! — кивнул он Федосовой жене. Та устало улыбнулась, вздохнула. — И что, все ваши? — кивнул он на кучу детей на заднем сидении.
— Нет, что ты! — засмеялся Федосов. — По родне собирали. Да… Комедия комедией, Тимофей Михайлович, но уж не серчай, если убыток какой от нас вышел. Поехали мы. Пора. Люба, до свидания!
Женщина кивнула, помахала рукой.
Взметнув пыль, Федосов умчался со всем своим выводком, а довольный Тимофей Михайлович, обняв жену, медленно пошел к дому.
Анфиса Владимировна сидела за столом, прямая и статная, и что–то записывала, потом подняла глаза на шмыгнувших по лестнице наверх дочку с зятем, сняла очки и возмущенно сказала:
— Я вообще не понимаю, что вы тут затеяли? Зачем приезжали эти люди?! У нас самая работа, успеть бы посеять всё, а вы отвлекаетесь! Упустим время, потом не наверстаем. Дача — кормилица, я без неё погибну, так и знайте!
— Так вы ж сами говорили, что больше никогда… Что надоело, устали, что хватит… — оправдывался Тимофей.
— Говорила. А что, не имею я права говорить? Волнуюсь я, переживаю, что не успеем ничего, что в этот год закруток будет мало, что укроп не взойдет. А вы не обращайте внимания, у меня ж характер! — Она говорила так, словно объясняла недорослям таблицу умножения, а они, глуповатые в общем–то личности, ничего не понимали.
Молодежь закивала, хотела прокрасться на второй этаж, где Люба так и не домыла окна, но тут Анфиса снова окликнула их.
— И вот что! Я тут каждому план работы написала. На этот день и следующий. Держите. А я пойду, с огурчиками поговорю, что–то они квёлые, тоже переволновались наверное. Знамо ли дело — столько народа чужого привели!
На стол легли два листика с длинными списками дел.
Люба вздохнула, взяла их в руки.
— Ничего, — шепнул ей Тимоша. — Начнем с окошек. Где ты, говоришь, не домыла? У нас в комнате? Пойдем, я помогу.
Они шмыгнули наверх, а Анфиса Владимировна улыбнулась. Вот хорошие у нее дети, недотепы, конечно, но хорошие. И дача самая лучшая. Без неё вообще никуда! А внуки пойдут, их тоже здесь растить надобно, тогда здоровья в них будет через край. Да… Так что там огурчики? Пусть только попробуют завять!
… Осенью довольная Анфиса увозила с дачи двадцать восемь банок огурчиков; помидоров вышло поменьше, перцы–таки не уродились, зато повезло с опятами. Смородины накрутили они с Любой немерено, яблок насушили, заправок для борща тоже хватит надолго.
Теперь переждать зиму и снова в бой за урожай. По–другому никак!
