Доктор Власов, мужчина лет пятидесяти с усталыми глазами и резкими движениями, шагал по коридору районной больницы. Его белый халат был слегка помят, а голос, когда он отдавал приказы, звучал как лезвие, разрезающее тишину. Вечер был тяжёлым: авария на трассе, три часа в операционной, и теперь ещё эта девочка — безнадёжный случай, доставленный с переломами и внутренним кровотечением. Её привезли слишком поздно, шансов не было.
— Брось её в коридоре, она всё равно не выживет! — бросил он медсестре Нине, молодой женщине с добрыми глазами, которая всё ещё не научилась скрывать эмоции за профессиональной маской. Нина замерла, держа в руках капельницу, и посмотрела на доктора так, будто он только что приказал ей выбросить ребёнка на улицу. Но спорить с Власовым было бесполезно — его слово в отделении было законом.
Девочка, лет десяти, лежала на каталке, бледная, с закрытыми глазами. Её дыхание было едва заметным, а тонкие пальцы слегка дрожали. Нина, стиснув зубы, перекатила каталку в угол коридора, где обычно оставляли тех, кто уже не требовал срочной помощи — или тех, на кого махнули рукой. Она поправила одеяло на девочке, тихо шепнув: «Держись, маленькая». Власов, заметив её жест, только хмыкнул и ушёл в ординаторскую.
Ночь была долгой. Нина не могла уснуть, её мысли возвращались к девочке. В три часа утра, когда больница затихла, она прокралась в коридор. Девочка всё ещё дышала — слабо, но упорно. Нина, не раздумывая, подключила её к старому монитору, который пылился в подсобке. Она проверила показатели, ввела обезболивающее и начала искать в записях имя девочки — Маша, сирота, попавшая в аварию вместе с приёмными родителями. Никто не спрашивал о ней, никто не ждал.
К утру Нина сделала всё, что могла: нашла запасной кислородный баллон, стабилизировала давление, даже уговорила дежурного хирурга взглянуть на ребёнка. Тот, пожав плечами, сказал, что шансов мало, но согласился на экстренную операцию, если Нина возьмёт на себя подготовку. Она взяла.
Когда утром Власов вошёл в отделение, его встретил гул голосов. Девочка, которую он вчера списал со счетов, была в операционной. Нина, с тёмными кругами под глазами, стояла у дверей, нервно теребя край халата. Власов побагровел.
— Кто посмел?! — рявкнул он. — Я сказал оставить её! Она всё равно не жилец, а вы тратите ресурсы, время, людей!
Нина подняла глаза, в которых смешались страх и решимость.
— Она жива, доктор. И я не могла просто смотреть, как она умирает.
Власов открыл было рот, чтобы отчитать её, но его прервал хирург, вышедший из операционной. Он снял маску и устало улыбнулся.
— Девочка выкарабкается. Кровотечение остановили, переломы стабилизировали. Если бы не Нина, мы бы её потеряли.
Власов замер. Его гнев, казалось, испарился, оставив лишь пустоту. Он посмотрел на Нину, которая всё ещё ждала его вердикта, и впервые за долгие годы почувствовал укол стыда. Не сказав ни слова, он развернулся и ушёл в свой кабинет.
Маша выжила. Через месяц она уже сидела на больничной койке, улыбаясь Нине, которая приносила ей яблоки из дома. Власов больше не кричал на медсестру. Иногда, проходя мимо, он бросал на неё взгляд — не то чтобы одобрительный, но и не осуждающий. А в коридоре, где когда-то оставили умирать девочку, Нина повесила рисунок, который Маша нарисовала для неё: яркое солнце и две фигуры, держащиеся за руки.
Прошёл месяц с того дня, как Маша выкарабкалась. Больница постепенно возвращалась к своему привычному ритму: суета в приёмном покое, скрип каталок, запах антисептика. Но что-то неуловимо изменилось. Нина, которая раньше робко следовала указаниям, теперь держалась увереннее. Её глаза, всё ещё добрые, приобрели стальной отблеск, будто она поняла, что может спорить с судьбой — и побеждать.
Власов, напротив, стал тише. Его резкие окрики, которыми он славился, звучали реже. Коллеги замечали, что он иногда подолгу смотрит в окно ординаторской, словно пытаясь найти ответ на вопрос, который сам себе не задавал. Он больше не упоминал ту ночь, но однажды, когда Нина задержалась в отделении, он молча поставил перед ней чашку кофе и ушёл. Это был его способ извиниться, хотя слово «простите» так и не прозвучало.
Маша, окрепнув, стала любимицей отделения. Её звонкий смех разносился по коридору, когда Нина приносила ей книги или цветные карандаши. Девочка рисовала всё: больничные палаты, медсестёр, даже сурового Власова, которого изобразила с огромной улыбкой, чего никто никогда не видел. Нина прикрепляла рисунки к доске объявлений, и даже старшая медсестра, строгая тётя Валя, не возражала.
Но не всё было так гладко. Соцслужбы начали разбираться с судьбой Маши. Приёмные родители, с которыми она попала в аварию, погибли, и родственников у девочки не осталось. В больнице шептались, что её, скорее всего, отправят в детский дом. Нина, услышав это, побледнела. Она знала, что такое казённые стены — сама выросла в интернате, прежде чем вырваться в медучилище. Мысль о том, что Маша, с её яркими рисунками и доверчивой улыбкой, окажется в таком месте, была невыносима.
Однажды вечером Нина решилась. Она постучала в кабинет Власова, что делала крайне редко. Доктор, сидевший над бумагами, поднял на неё усталый взгляд.
— Что на этот раз, Нина? — буркнул он, но без привычной резкости.
— Я хочу оформить опеку над Машей, — выпалила она, сжимая кулаки, чтобы унять дрожь. — Я знаю, это сложно, но я не могу её отпустить в детдом. Она… она заслуживает большего.
Власов откинулся на спинку стула, изучая её. Молчание затянулось, и Нина уже подумала, что сейчас услышит лекцию о том, как молодая медсестра с крошечной зарплатой не потянет ребёнка. Но вместо этого Власов встал, подошёл к шкафу и достал папку.
— Я уже говорил с главврачом, — сказал он, не глядя на неё. — Есть фонд, который помогает с такими случаями. Если ты серьёзна, я помогу с бумагами. Но учти, это не шутки. Ты готова?
Нина кивнула, чувствуя, как ком в горле растворяется. Впервые она видела в Власове не только сурового врача, но и человека, который, возможно, тоже когда-то верил в чудеса, но забыл об этом.
Оформление опеки заняло месяцы. Нина моталась между сменами, судами и соцслужбами, но не сдавалась. Власов, к удивлению всех, сдержал слово: он подписывал справки, звонил каким-то знакомым, даже оплатил часть юридических сборов из своего кармана. Когда Нина пыталась его благодарить, он только отмахивался: «Не отвлекай, работы полно».
Весной Маша вышла из больницы, держа Нину за руку. Её рисунки теперь висели в маленькой квартире, которую Нина снимала на окраине города. Власов иногда заезжал, привозил фрукты или книги, ворча, что Нина «совсем себя не бережёт». Маша, смеясь, называла его «дедушкой», и он, к удивлению Нины, не возражал.
Больница продолжала жить своей жизнью, но история Маши и Нины стала легендой среди медсестёр. А в коридоре, где всё началось, появился ещё один рисунок: Нина, Маша и Власов, идущие под огромным солнцем. И никто не смел его снять.
